Ждать пришлось очень недолго. Женщина успешно продолжала колдовать над мальчиком, по крохе отбирая у него остатки свободы, наслаждаясь этой медлительной сладостной пыткой. Я представил себе возможные финалы этого спектакля (а сейчас появляется еще одно пышное облако — похоже, в данный момент единственное на всем небе), представил, как они приходят домой (скорее всего — в квартиру на первом этаже, набитую большими подушками и кишащую кошками), и живо прочувствовал тревогу мальчика, его отчаянную решимость скрыть страх и попытаться изобразить, что все происходящее ему давно не в диковинку. Прикрыв глаза — если, конечно, я их закрывал, — я привел сцену в некий порядок: насмешливые поцелуи, женщина, нежно избегающая рук, пытающихся раздеть ее так, как об этом написано в романах — на кровати с лиловым покрывалом, — и, наоборот, заставляющая его раздеть себя, ни дать ни взять — мать с ребенком в опаловом свете, и все кончится так, как всегда, — возможно, а возможно, что все пойдет не так, и обряду инициации подростка не суждено будет исполниться сегодня, ему не дадут совершиться долгие прелюдии, в которых упрямство, неловкость, горячие ласки и быстрые движения рук перейдут бог знает во что, в одинокое, разделенное удовольствие, в наглый, бесстыжий негатив, смешанный с искусством утомлять и рассеивать столь оплакиваемую невинность. Могло быть и так, запросто бы могло быть; та женщина не искала в мальчике любовника и в то же время овладевала им с какой-то непостижимой целью, если, конечно, не с целью поиграть в жестокую игру: желание желать без права на удовлетворение, возбуждаться ради кого-то другого, другого, кто мог быть кем угодно, только не этим мальчиком.
Мишель порой грешит литературщиной, да и просто не прочь повыдумывать. Его хлебом не корми — дай повоображать, придумать какое-нибудь исключение из правил, человека, выбивающегося из общего ряда, чудовищ каких-нибудь — не слишком чтобы омерзительных. Но эта женщина сама приглашала к исследованию, предоставив, пожалуй, вполне достаточный набор ключей для точной дешифровки ситуации. Нет смысла ждать, пока она уйдет, воспоминания о ней и так заполнят мою память на много дней вперед — и я, зная свою склонность к топтанию на месте, решительно приказал себе не терять больше ни единой секунды. Четко вогнав все в объектив (все, включая дерево, перила, одиннадцатичасовое солнце), я сделал снимок. И вовремя, ибо стало ясно, что они оба все поняли и смотрят прямо на меня: мальчик — удивленно и как-то даже с любопытством, а она — со злостью и раздражением; ее лицо и тело вдруг вскипели враждебностью ко мне, ощутив себя похищенными, плененными и заточенными в крохотную, химически проявляемую картинку.
Я мог бы рассказать обо всем в мельчайших подробностях, но, наверное, не стоит оно того. Женщина заявила, что никто не имеет права фотографировать без разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Все это было сказано сухим и четким голосом, с прекрасным парижским произношением, и лишь тон, повышавшийся от фразы к фразе, выдавал ее волнение. Вообще-то говоря, мне не так уж и важно было, останется пленка у меня или у нее, но всем, кто со мной знаком, известно и другое: просить меня о чем-то нужно по-хорошему. В результате я ограничился лишь тем, что сформулировал свое мнение по поводу того, что фотографирование в общественных местах не только не запрещено, но, наоборот, разрешено официально и всячески одобряется общественным мнением. И пока все это говорилось, я с плутовским удовольствием наблюдал за тем, как совершает отступающий маневр юный спутник моей собеседницы. Парень сначала медленно-медленно, едва заметно попятился, а затем вдруг прыжком (с почти невероятной скоростью) развернулся и бросился бежать; при этом, полагаю, бедняга пребывал в полной уверенности, что уходит, а сам мчался во всю прыть и, пробежав мимо машины, растаял, как нить паутины в утреннем воздухе.
Но паутину не зря называют еще и слюной дьявола, и Мишелю пришлось снести редкие оскорбления, выслушать, как его называют идиотом и подонком, выбирая тем временем между утвердительным и отрицательным кивком в качестве реакции на слова женщины. Когда я уже начал уставать, до моих ушей донесся звук хлопнувшей дверцы машины, и к нам, впившись в нас глазами, направился мужчина в серой шляпе. Вот только тогда до меня и дошло, что ему во всей этой комедии тоже отведена какая-то роль.
Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую он читал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасу на его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на нем все время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса, перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластной воле человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло — белый клоун — человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрь глазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями — куда более черными, чем брови, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словно мостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкой подошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавость под ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил не отдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывался страх, а еще — трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом; мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существовании треугольник — нечто, что неминуемо должно было разбиться с изрядным треском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь — полагаю, несколько медленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдя железный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись, лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины, стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом и бессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.
Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь — это в одной из комнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, пока Мишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери и Сент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружил пару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку, необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также — снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишель увеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что он увеличил ее еще раз — почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло (теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленки только снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Его интересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесил увеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время, разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительное действие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному из нее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксировано предельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено — воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и дерево над их головами, а еще — небо, столь же неподвижное, как камни набережной, — облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперь появилось еще одно — с острыми как бритва краями, оно несется по небу, словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем, что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до его увеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдруг то и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы еще раз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перил набережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда не приходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию, поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение и настройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собой разумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидных вещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трех метров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точке фокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценить любую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можно обнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут, когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что так хорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляд и смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда — мальчик, а иногда — брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист, придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда я отрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался в фотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенное лицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегство мальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанным мукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уход не был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется слава быстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать более наглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и прав как гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парню вовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сути происходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочными доказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешном бегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможность использовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя он сейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себя не по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способна смотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени в Мишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то ни было предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим «хорошим поступком», актом доброй воли.
Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода и смотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него, зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохими поступками, и это — всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, что почти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня — я просто продолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки — словно огромные гербарии, в конце концов, большая — восемьдесят на шестьдесят — фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором на стрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-то подростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.
Но руки, руки — это было уже слишком. Я только-только напечатал: «Donc, la seconde cl? r?side dans la nature intrins?que des difficult?s que les soci?t?s…» — как вдруг увидел руку той женщины, постепенно, палец за пальцем, сжимающуюся в кулак. От меня не осталось ничего — только так и не законченное предложение на французском, пишущая машинка, падающая на пол, скрипящий и качающийся стул, какая-то дымка, туман. Парень наклонил голову — совсем низко, прижав подбородок к груди, — как боксер, который уже ничего не может сделать и только ждет от противника последнего удара; подняв воротник куртки, он больше всего походил на заключенного, воплощение жертвы — непременного участника и пособника любой катастрофы. Вот женщина что-то говорит ему на ухо, а ее рука вновь раскрывается, чтобы ладонь легла на его щеку, гладя и гладя ее, неспешно сжигая этой лаской. Подросток не столько беспокоится, сколько не совсем верит в происходящее, время от времени он выглядывает из-за ее плеча и смотрит куда-то, а она все говорит и говорит, объясняя ему что-то, что и заставляет его смотреть — смотреть туда, где, Мишель отлично это помнит, стоит машина с мужчиной в серой шляпе, — тщательно оставленный за рамкой кадра, он все равно отражается в глазах мальчика и (что теперь-то в этом сомневаться) в словах женщины, в руках женщины, замещающих присутствие этой женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Мишель порой грешит литературщиной, да и просто не прочь повыдумывать. Его хлебом не корми — дай повоображать, придумать какое-нибудь исключение из правил, человека, выбивающегося из общего ряда, чудовищ каких-нибудь — не слишком чтобы омерзительных. Но эта женщина сама приглашала к исследованию, предоставив, пожалуй, вполне достаточный набор ключей для точной дешифровки ситуации. Нет смысла ждать, пока она уйдет, воспоминания о ней и так заполнят мою память на много дней вперед — и я, зная свою склонность к топтанию на месте, решительно приказал себе не терять больше ни единой секунды. Четко вогнав все в объектив (все, включая дерево, перила, одиннадцатичасовое солнце), я сделал снимок. И вовремя, ибо стало ясно, что они оба все поняли и смотрят прямо на меня: мальчик — удивленно и как-то даже с любопытством, а она — со злостью и раздражением; ее лицо и тело вдруг вскипели враждебностью ко мне, ощутив себя похищенными, плененными и заточенными в крохотную, химически проявляемую картинку.
Я мог бы рассказать обо всем в мельчайших подробностях, но, наверное, не стоит оно того. Женщина заявила, что никто не имеет права фотографировать без разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Все это было сказано сухим и четким голосом, с прекрасным парижским произношением, и лишь тон, повышавшийся от фразы к фразе, выдавал ее волнение. Вообще-то говоря, мне не так уж и важно было, останется пленка у меня или у нее, но всем, кто со мной знаком, известно и другое: просить меня о чем-то нужно по-хорошему. В результате я ограничился лишь тем, что сформулировал свое мнение по поводу того, что фотографирование в общественных местах не только не запрещено, но, наоборот, разрешено официально и всячески одобряется общественным мнением. И пока все это говорилось, я с плутовским удовольствием наблюдал за тем, как совершает отступающий маневр юный спутник моей собеседницы. Парень сначала медленно-медленно, едва заметно попятился, а затем вдруг прыжком (с почти невероятной скоростью) развернулся и бросился бежать; при этом, полагаю, бедняга пребывал в полной уверенности, что уходит, а сам мчался во всю прыть и, пробежав мимо машины, растаял, как нить паутины в утреннем воздухе.
Но паутину не зря называют еще и слюной дьявола, и Мишелю пришлось снести редкие оскорбления, выслушать, как его называют идиотом и подонком, выбирая тем временем между утвердительным и отрицательным кивком в качестве реакции на слова женщины. Когда я уже начал уставать, до моих ушей донесся звук хлопнувшей дверцы машины, и к нам, впившись в нас глазами, направился мужчина в серой шляпе. Вот только тогда до меня и дошло, что ему во всей этой комедии тоже отведена какая-то роль.
Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую он читал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасу на его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на нем все время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса, перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластной воле человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло — белый клоун — человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрь глазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями — куда более черными, чем брови, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словно мостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкой подошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавость под ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил не отдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывался страх, а еще — трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом; мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существовании треугольник — нечто, что неминуемо должно было разбиться с изрядным треском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь — полагаю, несколько медленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдя железный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись, лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины, стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом и бессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.
Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь — это в одной из комнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, пока Мишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери и Сент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружил пару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку, необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также — снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишель увеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что он увеличил ее еще раз — почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло (теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленки только снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Его интересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесил увеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время, разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительное действие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному из нее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксировано предельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено — воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и дерево над их головами, а еще — небо, столь же неподвижное, как камни набережной, — облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперь появилось еще одно — с острыми как бритва краями, оно несется по небу, словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем, что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до его увеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдруг то и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы еще раз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перил набережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда не приходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию, поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение и настройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собой разумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидных вещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трех метров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точке фокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценить любую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можно обнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут, когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что так хорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляд и смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда — мальчик, а иногда — брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист, придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда я отрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался в фотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенное лицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегство мальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанным мукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уход не был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется слава быстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать более наглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и прав как гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парню вовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сути происходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочными доказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешном бегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможность использовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя он сейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себя не по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способна смотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени в Мишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то ни было предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим «хорошим поступком», актом доброй воли.
Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода и смотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него, зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохими поступками, и это — всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, что почти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня — я просто продолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки — словно огромные гербарии, в конце концов, большая — восемьдесят на шестьдесят — фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором на стрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-то подростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.
Но руки, руки — это было уже слишком. Я только-только напечатал: «Donc, la seconde cl? r?side dans la nature intrins?que des difficult?s que les soci?t?s…» — как вдруг увидел руку той женщины, постепенно, палец за пальцем, сжимающуюся в кулак. От меня не осталось ничего — только так и не законченное предложение на французском, пишущая машинка, падающая на пол, скрипящий и качающийся стул, какая-то дымка, туман. Парень наклонил голову — совсем низко, прижав подбородок к груди, — как боксер, который уже ничего не может сделать и только ждет от противника последнего удара; подняв воротник куртки, он больше всего походил на заключенного, воплощение жертвы — непременного участника и пособника любой катастрофы. Вот женщина что-то говорит ему на ухо, а ее рука вновь раскрывается, чтобы ладонь легла на его щеку, гладя и гладя ее, неспешно сжигая этой лаской. Подросток не столько беспокоится, сколько не совсем верит в происходящее, время от времени он выглядывает из-за ее плеча и смотрит куда-то, а она все говорит и говорит, объясняя ему что-то, что и заставляет его смотреть — смотреть туда, где, Мишель отлично это помнит, стоит машина с мужчиной в серой шляпе, — тщательно оставленный за рамкой кадра, он все равно отражается в глазах мальчика и (что теперь-то в этом сомневаться) в словах женщины, в руках женщины, замещающих присутствие этой женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106