Почему нет?! Почему дракону даны и крылья, и когти, и пламя — а нам ничего? Где справедливость?..
Янис наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду кружку с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:
— Бес попутал. Бес… Воистину, сам Хтон был там! Но я не узнал его…
Феликс положил перчатки обратно в футляр и осторожно, чтобы не щелкнуть, закрыл крышку на оба замка. Пьяные излияния Бертольда могли затянуться надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно, но Янис что-то не спешил нести еще пива.
— И Хтон явился мне еще раз… Тогда. В тот вечер. Я впервые опробовал смесь. У меня… у меня ничего не вышло. И он подсказал мне…
На этот раз кружку перед Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока Бертольд загипнотизировано, точно кролик, таращился на пенную шапку, грозящую перевалить через края кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул головой в сторону выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.
— Куда?! — взревел Бертольд. — Стоять!
Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.
— Бертольд, вы извините, но мне пора, — твердо сказал он. — У меня дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.
— Тебе не-ин-те-рес-но? — поразился Бертольд, берясь за кружку.
— Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра…
— Нет. Не завтра. В День Святого Никогда! — провозгласил он и поднес кружку ко рту.
— Идет, — кивнул Феликс и двинулся к выходу.
За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:
— Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать — да, дать! Людям тяжкого труда — День Святого Никогда, День Святого Никогда — день, когда мы будем отдыхать!
4
Еще одной приметой нового времени Феликс был склонен считать загадочное исчезновение уличных чистильщиков обуви. Шустрые мальчишки, прежде бойко помахивающие щетками чуть ли не на каждом углу и готовые всего за пару медяков навести глянец на обувь любой степени замызганности, как-то очень быстро и незаметно с улиц пропали, прихватив с собой свои ящики, щетки, тряпки и баночки с ваксой и гуталином. Почистить обувь теперь стало настоящей проблемой, ведь гуталин и вакса как волшебству испарились и с полок магазинов, а когда Феликс рискнул по старинке натереть ботинки дегтем, привередливый Огюстен взвыл от негодования — хотя если по справедливости, то уж что-что, а его химические опыты отравляли атмосферу в квартире куда сильнее…
Новые ботинки, если честно, были дрянь: Феликс не проносил их и двух месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот запросить каши; ко всему прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и дело приходилось шлепать по лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на ночь к вечно пылающему атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем своим видом вопия о необходимости срочной смазки…
Феликс не знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных цепочек на слова «черное» и «пахучее», предполагал, что и здесь не обошлось без проклятой нефти. Мелкие неурядицы с добычей «черной крови земли», как высокопарно называли эту гадость газетчики, начались еще весной, и особых опасений ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору было бить тревогу. И дело было даже не политической важности такого события, как образование независимого Аравийского эмирата — дело было в том, что без черной и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть массу мелких, но очень досадных неудобств. К примеру, мелькнули и моментально исчезли из продажи новые, не дающие нагара парафиновые свечи (вещь крайне полезная при частых отключениях газа); керосин для ламп подорожал втрое; смешно сказать, но даже нафталиновых шариков было не достать ни за какие деньги, из-за чего любимый замшевый пиджак Феликса здорово пострадал от моли.
Всякий раз, когда Феликс думал о зависимости всей современной цивилизации от нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса с закоренелым морфинистом — вроде того типа, что поскребся однажды ночью в дверь аптекарской квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя ссудить ему в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил этого типа с лестницы, а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что никогда раньше не представлял себе насколько сильно способен опуститься человек по собственному желанию — на что Огюстен ответил даже резче, чем обычно; на себя посмотри, буркнул сердитый со сна француз, и отправился досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.
Он действительно сильно поизносился за это лето. И касалось это не только плохой обуви и поеденного молью пиджака; все эти месяцы после освобождения Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от постоянного напряжения, а когда причин для напряжения не стало, надсада от туго, до скрипа натянутых нервов сменилась прогорклым привкусом человеческой подлости. Он ведь соврал Освальду: он так и не смог к этому привыкнуть… Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать из Столицы, но Бальтазар едва перенес поездку из тюрьмы к доктору; тот сказал, что испанца нельзя перевозить, что ему нужен покой хотя бы на месяц, и Феликс с Патриком обеспечили ему этот покой — ему, но не себе… Они каждую минуту готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это изматывало. Феликс так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а побег спустили на тормозах… Было ли это продиктовано желанием Нестора оставить беспрецедентный случай нападения на канцлера в его собственном доме беспрецедентным и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс, Нестор уже тогда был озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в один же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или он просто счел себя в должной мере отмщенным, вручив Феликсу тот злополучный конверт с доносом на Бальтазара, написанным рукой Йозефа и заверенным его же подписью…
Так оно было или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из достопочтенного героя на пенсии он по собственной доброй воле превратился сначала в беглеца от правосудия, а потом — в одинокого старика без семьи, без дома и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс пожертвовал всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого типа, он впервые спросил себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так стыдно ему не было еще ни разу в жизни. Да, сказал он себе, оно того стоило. Потому что если нет — тогда ничто на свете того не стоит… Он поклялся больше никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой ныла куда сильнее выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от чистильщиков обуви к Аравийскому эмирату и от прогресса — к морфинистам, с пугающей неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде слабости, когда он едва не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным вопросом.
«Наверное, это и есть стариковская рассеянность, — подумал Феликс. — Когда трудно сосредоточиться на чем-то одном и все время тянет поковыряться в старых гнойниках совести…»
В животе у него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не успел даже толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и поел на ходу. Голод, однако, не унимался, и Феликс, выгребя из карманов последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.
Путь до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике Феликс уже сегодня раз прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот день. Он терпеть не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот уже месяц обещал выплатить «не сегодня-завтра». С финансовым обеспечением Школы дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот факт, что Школу этим летом не ремонтировали, говорил о многом. Конечно, можно было не сомневаться, что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет свои двери для всех желающих — Сигизмунд в лепешку расшибется, чтобы возобновить учебу в Школе героев, «я ее открывал, и я не дам ее закрыть!» — но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..
Мысли о грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство дежа-вю, преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому с сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс нес под мышкой — как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант, таивший в себе оружие несравнимо более грозное, чем меч, и безвозвратно утерянное, о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким именно — Феликс еще не решил…
«Да, тогда народу на улицах было побольше, — припомнил Феликс прошлогодний праздник. — И шум стоял не в пример громче теперешнего! От жары они, что ли, такие квелые?»
Он как раз пересекал Рыночную площадь, которой полагалось быть шумной просто по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал как-то приглушенно, вполголоса, и Феликс, внутренне собравшийся перед прорывом сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его за рукав, приглашая отведать товар, орать в ухо «самую низкую» цену и клянчить милостыню. Даже самые наглые торговцы вели себя на удивление пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!
«Или дело не в жаре, а в этих парнях? — подумал Феликс, заметив, как неспешно прогуливаются между лотков трое бритоголовых типов в камзолах вроде того, что был на горластом проповеднике — только у этих чешуя была не из картона, а из стали, что превращало камзолы в подобия бригандинов, а висящие за плечами типов мечи указывали на то, что подобное сходство неслучайно. — Как их Огюстен назвал? Драконьеры? Да, эти проповеди читать не станут. Эти сразу рубанут. По глазам видно. Нехорошие у них глаза: глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся…»
Драконьеры тем временем обнаружили, что являются объектом пристального изучения, и прореагировали вполне предсказуемо: обратив на Феликса три пары злых и глупых глаз, они уставились на него по-рыбьи немигающими взглядами, а потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект этого жеста был подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги по воде прокатились по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий шум после столкновения с подобной волной угасал, будто костер, залитый водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
— Ой, мамочка… — воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина и запричитала: — Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди добрые, живого человека среди бела дня…
— Цыц, дура! — прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
И стихло все. Лишь далеко-далеко, на самом пределе слышимости раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
— А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился…
— Нет, мужики, не простой это старик… Ты глянь, какой у него чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
— Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках… Мам!
— Тише, маленький, тише, тише, тише…
— А чтоб не носили, я все равно скажу: порядок эти парни мигом навели. За весь день у меня с лотка ни единого яблока не свистнули! Попрошайкам ногой под зад — и правильно! Теперь вот этого маразматика… Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
— Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
— Ниче, ему и так уже недолго осталось…
— Мам! Ну мам!
— Как начнут — сигай под прилавок, а то под горячую руку могут…
— Что могут?! Да как вам не стыдно! Могут! Это же драконьеры, паладины веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж ради вас сражаются, а вы… Эх, вы…
— Нет, не простой это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не попрошайка. Этот так не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они нам лоток не опрокинули…
— Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут…
Драконьеры, построившись клином, двигались к Феликсу нарочито дальней дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы. Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо…
«Убью, — очень спокойно подумал Феликс. — Сунутся — убью». Логика подсказывала ему, что в такую минуту он должен — обязан! — был испытывать хоть какие-то эмоции, но в душе было пусто. Нет, не пусто: спокойно. Умиротворенно.
«Убью. Сунутся — убью».
Не сунулись. Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и с демонстративной вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок вздохнул…
Феликс так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул на проспект Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в двадцать размером, лакуна, и не было в ней ни тумана, ни даже смутных очертаний забытых мыслей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Янис наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду кружку с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:
— Бес попутал. Бес… Воистину, сам Хтон был там! Но я не узнал его…
Феликс положил перчатки обратно в футляр и осторожно, чтобы не щелкнуть, закрыл крышку на оба замка. Пьяные излияния Бертольда могли затянуться надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно, но Янис что-то не спешил нести еще пива.
— И Хтон явился мне еще раз… Тогда. В тот вечер. Я впервые опробовал смесь. У меня… у меня ничего не вышло. И он подсказал мне…
На этот раз кружку перед Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока Бертольд загипнотизировано, точно кролик, таращился на пенную шапку, грозящую перевалить через края кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул головой в сторону выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.
— Куда?! — взревел Бертольд. — Стоять!
Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.
— Бертольд, вы извините, но мне пора, — твердо сказал он. — У меня дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.
— Тебе не-ин-те-рес-но? — поразился Бертольд, берясь за кружку.
— Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра…
— Нет. Не завтра. В День Святого Никогда! — провозгласил он и поднес кружку ко рту.
— Идет, — кивнул Феликс и двинулся к выходу.
За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:
— Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать — да, дать! Людям тяжкого труда — День Святого Никогда, День Святого Никогда — день, когда мы будем отдыхать!
4
Еще одной приметой нового времени Феликс был склонен считать загадочное исчезновение уличных чистильщиков обуви. Шустрые мальчишки, прежде бойко помахивающие щетками чуть ли не на каждом углу и готовые всего за пару медяков навести глянец на обувь любой степени замызганности, как-то очень быстро и незаметно с улиц пропали, прихватив с собой свои ящики, щетки, тряпки и баночки с ваксой и гуталином. Почистить обувь теперь стало настоящей проблемой, ведь гуталин и вакса как волшебству испарились и с полок магазинов, а когда Феликс рискнул по старинке натереть ботинки дегтем, привередливый Огюстен взвыл от негодования — хотя если по справедливости, то уж что-что, а его химические опыты отравляли атмосферу в квартире куда сильнее…
Новые ботинки, если честно, были дрянь: Феликс не проносил их и двух месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот запросить каши; ко всему прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и дело приходилось шлепать по лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на ночь к вечно пылающему атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем своим видом вопия о необходимости срочной смазки…
Феликс не знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных цепочек на слова «черное» и «пахучее», предполагал, что и здесь не обошлось без проклятой нефти. Мелкие неурядицы с добычей «черной крови земли», как высокопарно называли эту гадость газетчики, начались еще весной, и особых опасений ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору было бить тревогу. И дело было даже не политической важности такого события, как образование независимого Аравийского эмирата — дело было в том, что без черной и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть массу мелких, но очень досадных неудобств. К примеру, мелькнули и моментально исчезли из продажи новые, не дающие нагара парафиновые свечи (вещь крайне полезная при частых отключениях газа); керосин для ламп подорожал втрое; смешно сказать, но даже нафталиновых шариков было не достать ни за какие деньги, из-за чего любимый замшевый пиджак Феликса здорово пострадал от моли.
Всякий раз, когда Феликс думал о зависимости всей современной цивилизации от нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса с закоренелым морфинистом — вроде того типа, что поскребся однажды ночью в дверь аптекарской квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя ссудить ему в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил этого типа с лестницы, а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что никогда раньше не представлял себе насколько сильно способен опуститься человек по собственному желанию — на что Огюстен ответил даже резче, чем обычно; на себя посмотри, буркнул сердитый со сна француз, и отправился досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.
Он действительно сильно поизносился за это лето. И касалось это не только плохой обуви и поеденного молью пиджака; все эти месяцы после освобождения Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от постоянного напряжения, а когда причин для напряжения не стало, надсада от туго, до скрипа натянутых нервов сменилась прогорклым привкусом человеческой подлости. Он ведь соврал Освальду: он так и не смог к этому привыкнуть… Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать из Столицы, но Бальтазар едва перенес поездку из тюрьмы к доктору; тот сказал, что испанца нельзя перевозить, что ему нужен покой хотя бы на месяц, и Феликс с Патриком обеспечили ему этот покой — ему, но не себе… Они каждую минуту готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это изматывало. Феликс так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а побег спустили на тормозах… Было ли это продиктовано желанием Нестора оставить беспрецедентный случай нападения на канцлера в его собственном доме беспрецедентным и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс, Нестор уже тогда был озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в один же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или он просто счел себя в должной мере отмщенным, вручив Феликсу тот злополучный конверт с доносом на Бальтазара, написанным рукой Йозефа и заверенным его же подписью…
Так оно было или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из достопочтенного героя на пенсии он по собственной доброй воле превратился сначала в беглеца от правосудия, а потом — в одинокого старика без семьи, без дома и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс пожертвовал всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого типа, он впервые спросил себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так стыдно ему не было еще ни разу в жизни. Да, сказал он себе, оно того стоило. Потому что если нет — тогда ничто на свете того не стоит… Он поклялся больше никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой ныла куда сильнее выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от чистильщиков обуви к Аравийскому эмирату и от прогресса — к морфинистам, с пугающей неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде слабости, когда он едва не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным вопросом.
«Наверное, это и есть стариковская рассеянность, — подумал Феликс. — Когда трудно сосредоточиться на чем-то одном и все время тянет поковыряться в старых гнойниках совести…»
В животе у него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не успел даже толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и поел на ходу. Голод, однако, не унимался, и Феликс, выгребя из карманов последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.
Путь до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике Феликс уже сегодня раз прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот день. Он терпеть не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот уже месяц обещал выплатить «не сегодня-завтра». С финансовым обеспечением Школы дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот факт, что Школу этим летом не ремонтировали, говорил о многом. Конечно, можно было не сомневаться, что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет свои двери для всех желающих — Сигизмунд в лепешку расшибется, чтобы возобновить учебу в Школе героев, «я ее открывал, и я не дам ее закрыть!» — но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..
Мысли о грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство дежа-вю, преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому с сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс нес под мышкой — как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант, таивший в себе оружие несравнимо более грозное, чем меч, и безвозвратно утерянное, о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким именно — Феликс еще не решил…
«Да, тогда народу на улицах было побольше, — припомнил Феликс прошлогодний праздник. — И шум стоял не в пример громче теперешнего! От жары они, что ли, такие квелые?»
Он как раз пересекал Рыночную площадь, которой полагалось быть шумной просто по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал как-то приглушенно, вполголоса, и Феликс, внутренне собравшийся перед прорывом сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его за рукав, приглашая отведать товар, орать в ухо «самую низкую» цену и клянчить милостыню. Даже самые наглые торговцы вели себя на удивление пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!
«Или дело не в жаре, а в этих парнях? — подумал Феликс, заметив, как неспешно прогуливаются между лотков трое бритоголовых типов в камзолах вроде того, что был на горластом проповеднике — только у этих чешуя была не из картона, а из стали, что превращало камзолы в подобия бригандинов, а висящие за плечами типов мечи указывали на то, что подобное сходство неслучайно. — Как их Огюстен назвал? Драконьеры? Да, эти проповеди читать не станут. Эти сразу рубанут. По глазам видно. Нехорошие у них глаза: глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся…»
Драконьеры тем временем обнаружили, что являются объектом пристального изучения, и прореагировали вполне предсказуемо: обратив на Феликса три пары злых и глупых глаз, они уставились на него по-рыбьи немигающими взглядами, а потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект этого жеста был подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги по воде прокатились по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий шум после столкновения с подобной волной угасал, будто костер, залитый водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
— Ой, мамочка… — воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина и запричитала: — Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди добрые, живого человека среди бела дня…
— Цыц, дура! — прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
И стихло все. Лишь далеко-далеко, на самом пределе слышимости раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
— А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился…
— Нет, мужики, не простой это старик… Ты глянь, какой у него чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
— Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках… Мам!
— Тише, маленький, тише, тише, тише…
— А чтоб не носили, я все равно скажу: порядок эти парни мигом навели. За весь день у меня с лотка ни единого яблока не свистнули! Попрошайкам ногой под зад — и правильно! Теперь вот этого маразматика… Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
— Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
— Ниче, ему и так уже недолго осталось…
— Мам! Ну мам!
— Как начнут — сигай под прилавок, а то под горячую руку могут…
— Что могут?! Да как вам не стыдно! Могут! Это же драконьеры, паладины веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж ради вас сражаются, а вы… Эх, вы…
— Нет, не простой это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не попрошайка. Этот так не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они нам лоток не опрокинули…
— Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут…
Драконьеры, построившись клином, двигались к Феликсу нарочито дальней дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы. Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо…
«Убью, — очень спокойно подумал Феликс. — Сунутся — убью». Логика подсказывала ему, что в такую минуту он должен — обязан! — был испытывать хоть какие-то эмоции, но в душе было пусто. Нет, не пусто: спокойно. Умиротворенно.
«Убью. Сунутся — убью».
Не сунулись. Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и с демонстративной вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок вздохнул…
Феликс так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул на проспект Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в двадцать размером, лакуна, и не было в ней ни тумана, ни даже смутных очертаний забытых мыслей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45