Все эти ужасы о кровавом бунте не смогли напугать даже Агнешку, но Феликс решил все же вознаградить старания француза и приказал Освальду подать бутылку приличного коньяка и полагающуюся по такому случаю закуску. В качестве последней выступали тонко нарезанная ветчина, сыр и ломтики лимона, посыпанные сахарной пудрой и мелко смолотым кофе, а под приличным коньяком Освальд разумел как минимум «Реми Мартен», за которым пришлось спускаться в погреб. Явление запыленной бутылки отвлекло Огюстена от судеб горожан, и он наконец-то замолчал, деловито сбивая сургуч с пробки.
Воспользовавшись паузой, Агнешка потянула Бальтазара за рукав и, ожидая возобновления прерванной на самом интересном месте истории об охоте на йети-людоеда, спросила:
— А что дальше?
— Что дальше? — повторил Огюстен, отнеся этот вопрос на свой счет. — Я вам скажу, что будет дальше!
Но сказать он не успел. Огоньки в настенных газовых рожках вдруг затрепыхались, как пойманные бабочки, ярко вспыхнули, затем разом потускнели, фыркнули напоследок и погасли. Комната погрузилась во тьму.
6
Пока Феликс с Агнешкой обходили дом, дергая за цепочки и укручивая краники газовых рожков, Бальтазар и Огюстен совершили экспедицию в погреб, где долго гремели впотьмах, добыв в результате два разлапистых чугунных шандала и затянутый паутиной канделябр. Испанец также прихватил с собой бутылочку бургундского, на случай, если бдение при свечах затянется, а Огюстен не только умудрился ничего не разбить, но и откопал где-то старую керосиновую лампу с закопченным стеклом. Керосина, правда, в доме не нашлось, зато свечи у Освальда всегда водились в избытке.
Когда Феликс уложил спать внезапно уставшую внучку и спустился в столовую, он увидел, как Бальтазар и Огюстен, забыв на время о взаимной антипатии, дружно нанизывали жирные на ощупь стеариновые свечи на ржавые иглы шандалов. Последний огарок Бальтазар воткнул в горлышко опустевшей бутылки из-под «Гленливета», и комната преобразилась в мерцающем свете двух дюжин крошечных огоньков. Потолок сразу стал выше, углы утонули в полумраке, и через весь ковер протянулась ажурная тень от каминной решетки, за которой по-прежнему жарко потрескивали сосновые поленья. Даже слишком жарко: не привыкшего к физическому труду Огюстена поход в подвал вымотал совершенно, и он, взмокнув в своем сюртуке, устало рухнул в кресло и вяло взмахнул рукой в сторону закупоренной сургучом бутылки коньяка:
— Бальтазар, окажите любезность…
То ли опыта у испанца было побольше, то ли перемена освещения сыграла с ним шутку, напомнив о задымленных тавернах и кабаках, где с сосудами живительной влаги особенно не церемонились, но бутылку Бальтазар открыл моментально, отбив сургуч об декоративный лепесток шандала и вытащив пробку зубами, после чего разлил коньяк по бокалам, подхватил один из них под округлое брюшко и сказал меланхолично:
— Подонки…
Огюстен свой бокал взял двумя пальчиками за тонкую ножку, слегка взболтал, полюбовался отблесками пламени сквозь маслянистые разводы на хрустале, пригубил коньяк и точно так же, двумя пальчиками, отправил в рот кусочек ветчины. Старательно прожевал, облизнул губы и согласился:
— Мерзавцы! Негодяи! О чем они вообще думают?!
Феликс, растрогавшись от столь идиллической картины, подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и следовало ожидать, не горели, а окна дома напротив разглядеть было невозможно из-за серой мглы, взбитой порывами ветра в мутную круговерть. «И охота же им в такую погоду ходить на демонстрации», — подумал Феликс и задернул шторы. Боммм! — сказали часы в передней, начиная отбивать семь.
— Подумать страшно, сколько людей может задохнуться, когда эти сволочи включат газ! — возмущался Огюстен. — А сколько вспыхнет пожаров! Кошмар!
— Вы мне лучше скажите, чего им неймется? — лениво спросил Бальтазар.
— Чего им неймется?! — воскликнул Огюстен, и Феликс понял, что перемирие окончено. — Вы спрашиваете, чего им неймется? А вы хотя бы представляете себе, сеньор мелкопоместный дворянин, каковы условия жизни заводских рабочих?! Что это такое — вкалывать по шестнадцать часов в день, зарабатывать десять цехинов в месяц и даже не иметь возможности их потратить, так как по сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они даже живут на территории фабрик, по двести человек в одном бараке, и не отапливаемом, прошу заметить, бараке!!!
— Ну и что? — пожал плечами Бальтазар. — В феодах им было бы хуже…
— Конечно же! «В феодах им было бы хуже»! И это, по-вашему, повод, чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! — взвыл Огюстен.
— Огюстен, — мягко сказал Феликс. — Если ты не заметил, то моя внучка только что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим криком ее разбудишь…
— Понял, — просипел Огюстен. — И так уже голос сорвал… — Он отправил в рот кружок лимона и покачал перекошенной физиономией. — Уф! Кислятина…
Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал:
— Я не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или заставлял идти на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь кулаками махать? Хотя, — миролюбиво заметил он, — в чем-то вы правы… — От неожиданности Феликс поперхнулся сыром. — Меня самого раздражают эти фабрики, мануфактуры и прочие вонючие постройки в окрестностях Столицы. Неужели нельзя обойтись Цехами и надо возводить эти циклопические сооружения?
— Ха-ха! — сказал Огюстен и расстегнул жилет. На лбу француза сверкали крупные бисерины пота. — А вы знаете, дорогой мой сеньор Бальтазар, что одна текстильная мануфактура производит за месяц больше сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей — за год?
— Но раньше мы как-то обходились без мануфактур… — заметил испанец.
— Ра-аньше, — насмешливо протянул Огюстен, — раньше и девушки были моложе, и трава зеленее… Раньше были чудовища, которые контролировали прирост населения, и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать нос за пределы родных деревень. Потом чудовищ и магов объявили Злом и истребили, результаты чего мы и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги, скоро Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию…
— При всем моем уважении к вашим несравненным аналитическим способностям, — сказал Бальтазар, тщательно выговаривая слова, — должен напомнить, что в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как я — в китайской опере…
В голосе Бальтазара появилась опасная вкрадчивость, которая заставила Феликса вмешаться:
— А если вы спросите меня, то я считаю, что во всем виновата погода…
— Это еще почему? — нахмурился Огюстен.
— Посуди сам: во время метели фабрики не работали, так? И вместо того, чтобы вкалывать по шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики бездельничали и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось… э… брожение умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя Сигизмунд полагает… — И Феликс слегка заплетающимся языком изложил вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря.
Какое-то время оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом, как на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил коньяк и жевал сыр. Потом Огюстен, смекнув, что его и Бальтазара опять развели по углам, заявил беспечно:
— Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои?
— Докажи, — милостиво разрешил Феликс.
— С удовольствием. Итак, ты говоришь, что… э… брожение умов было вызвано кучкой проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь объясни мне, с какой стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут вдруг прислушиваться к призывам наемных смутьянов? Да у них же на морде написано — жулье! Ан нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то погоду, когда собаку на улицу выгонять жалко! Представь себе: жили себе тихо-мирно, пахали как проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах было хуже. Потом пришел смутьян, залез на бочку, толкнул речь и толпа отупевших от каторжного труда рабов моментально превратилась в грозное политическое оружие — настолько грозное, что даже его создатели, цеховики, оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика!
— Я же не говорю, что все было именно так… — лениво возразил Феликс.
— А именно так все и было! — с жаром воскликнул Огюстен. — Я не оспариваю твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной, но я хочу понять — почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных людей пошли следом за проходимцем, который никогда не держал в руках инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них?
— И кем же?
— Героем! — торжественно возвестил Огюстен. — Они долгие годы жили в рабстве. Они свыклись с мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и большие — как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают. А сами они — никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или освободят. А кто их приучил к такой мысли? Вы! Вы, господа герои, профессиональные победители чудовищ и убийцы магов. Зачем им, маленьким слабым человечкам, напрягаться и вспоминать о чувстве собственного достоинства и элементарном инстинкте самосохранения, когда на то есть герои? Такие славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и постоянно суют свой нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек таскает? Пиши жалобу в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет. Маг распоясался, вампиром обернулся и кровь из людей пьет? Пиши жалобу, герои разберутся! Фабриканты обнаглели, детей к станкам ставят?.. Терпи. Фабрикантами герои не занимаются. Брезгуют мелочевкой. Им троллей да гоблинов подавай, а уж с фабрикантами вы, ребята, сами… А что они сами могут? Они люди маленькие, их дело — героя ждать. А проходимец он, или настоящий драконоубийца — дело десятое…
Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил:
— Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем?
— Я — вижу. А толпа — нет. Толпе нужен герой. Точка. Когда настоящего, дипломированного героя под рукой не оказывается, толпа выбрасывает наверх первого попавшегося жулика…
— А зачем? — перебил Феликс.
— Что — зачем?
— Зачем толпе нужен герой?
— Чтобы вести ее за собой, разумеется! — удивился Огюстен.
— Бальтазар, — обратился Феликс к драконоубийце, — скажи мне, как другу… За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить за собой толпу? Ну хоть один разочек?
— Было дело, — кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. — Как сейчас помню: я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем… Чуть не догнали, сукины дети… Куда ты штопор задевал?
— Я же в фигуральном смысле! — возмутился Огюстен.
— Ах, в фигуральном… — усмехнулся в усы Бальтазар, вкручивая штопор в пробку.
— В фигуральном смысле, милый мой Огюстен, — сказал Феликс, — мы, герои, тоже люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало. Вода — фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит…
— При чем здесь это?! — кричал Огюстен, но Феликс его уже не слушал. Вечер, начатый с глотка шнапса, продолженный хересом за обедом, виски — после обеда и коньяком перед ужином, было бы крайне неразумно завершать легким вином, и от бургундского Феликс отказался: он и так уже осовел от выпитого и начинал клевать носом, соскальзывая в полудрему. К тому же, Бальтазар сегодня был на удивление миролюбив, и на наскоки Огюстена отвечал рассеянно и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться.
Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его — видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь…
Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина.
— А, проснулся! — обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от выпитого, и он чересчур размашисто жестикулировал. — Что это за хозяин такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок!
Бальтазар был еще более-менее трезв (сказывалась многолетняя практика), но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его провоцировать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Воспользовавшись паузой, Агнешка потянула Бальтазара за рукав и, ожидая возобновления прерванной на самом интересном месте истории об охоте на йети-людоеда, спросила:
— А что дальше?
— Что дальше? — повторил Огюстен, отнеся этот вопрос на свой счет. — Я вам скажу, что будет дальше!
Но сказать он не успел. Огоньки в настенных газовых рожках вдруг затрепыхались, как пойманные бабочки, ярко вспыхнули, затем разом потускнели, фыркнули напоследок и погасли. Комната погрузилась во тьму.
6
Пока Феликс с Агнешкой обходили дом, дергая за цепочки и укручивая краники газовых рожков, Бальтазар и Огюстен совершили экспедицию в погреб, где долго гремели впотьмах, добыв в результате два разлапистых чугунных шандала и затянутый паутиной канделябр. Испанец также прихватил с собой бутылочку бургундского, на случай, если бдение при свечах затянется, а Огюстен не только умудрился ничего не разбить, но и откопал где-то старую керосиновую лампу с закопченным стеклом. Керосина, правда, в доме не нашлось, зато свечи у Освальда всегда водились в избытке.
Когда Феликс уложил спать внезапно уставшую внучку и спустился в столовую, он увидел, как Бальтазар и Огюстен, забыв на время о взаимной антипатии, дружно нанизывали жирные на ощупь стеариновые свечи на ржавые иглы шандалов. Последний огарок Бальтазар воткнул в горлышко опустевшей бутылки из-под «Гленливета», и комната преобразилась в мерцающем свете двух дюжин крошечных огоньков. Потолок сразу стал выше, углы утонули в полумраке, и через весь ковер протянулась ажурная тень от каминной решетки, за которой по-прежнему жарко потрескивали сосновые поленья. Даже слишком жарко: не привыкшего к физическому труду Огюстена поход в подвал вымотал совершенно, и он, взмокнув в своем сюртуке, устало рухнул в кресло и вяло взмахнул рукой в сторону закупоренной сургучом бутылки коньяка:
— Бальтазар, окажите любезность…
То ли опыта у испанца было побольше, то ли перемена освещения сыграла с ним шутку, напомнив о задымленных тавернах и кабаках, где с сосудами живительной влаги особенно не церемонились, но бутылку Бальтазар открыл моментально, отбив сургуч об декоративный лепесток шандала и вытащив пробку зубами, после чего разлил коньяк по бокалам, подхватил один из них под округлое брюшко и сказал меланхолично:
— Подонки…
Огюстен свой бокал взял двумя пальчиками за тонкую ножку, слегка взболтал, полюбовался отблесками пламени сквозь маслянистые разводы на хрустале, пригубил коньяк и точно так же, двумя пальчиками, отправил в рот кусочек ветчины. Старательно прожевал, облизнул губы и согласился:
— Мерзавцы! Негодяи! О чем они вообще думают?!
Феликс, растрогавшись от столь идиллической картины, подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и следовало ожидать, не горели, а окна дома напротив разглядеть было невозможно из-за серой мглы, взбитой порывами ветра в мутную круговерть. «И охота же им в такую погоду ходить на демонстрации», — подумал Феликс и задернул шторы. Боммм! — сказали часы в передней, начиная отбивать семь.
— Подумать страшно, сколько людей может задохнуться, когда эти сволочи включат газ! — возмущался Огюстен. — А сколько вспыхнет пожаров! Кошмар!
— Вы мне лучше скажите, чего им неймется? — лениво спросил Бальтазар.
— Чего им неймется?! — воскликнул Огюстен, и Феликс понял, что перемирие окончено. — Вы спрашиваете, чего им неймется? А вы хотя бы представляете себе, сеньор мелкопоместный дворянин, каковы условия жизни заводских рабочих?! Что это такое — вкалывать по шестнадцать часов в день, зарабатывать десять цехинов в месяц и даже не иметь возможности их потратить, так как по сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они даже живут на территории фабрик, по двести человек в одном бараке, и не отапливаемом, прошу заметить, бараке!!!
— Ну и что? — пожал плечами Бальтазар. — В феодах им было бы хуже…
— Конечно же! «В феодах им было бы хуже»! И это, по-вашему, повод, чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! — взвыл Огюстен.
— Огюстен, — мягко сказал Феликс. — Если ты не заметил, то моя внучка только что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим криком ее разбудишь…
— Понял, — просипел Огюстен. — И так уже голос сорвал… — Он отправил в рот кружок лимона и покачал перекошенной физиономией. — Уф! Кислятина…
Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал:
— Я не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или заставлял идти на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь кулаками махать? Хотя, — миролюбиво заметил он, — в чем-то вы правы… — От неожиданности Феликс поперхнулся сыром. — Меня самого раздражают эти фабрики, мануфактуры и прочие вонючие постройки в окрестностях Столицы. Неужели нельзя обойтись Цехами и надо возводить эти циклопические сооружения?
— Ха-ха! — сказал Огюстен и расстегнул жилет. На лбу француза сверкали крупные бисерины пота. — А вы знаете, дорогой мой сеньор Бальтазар, что одна текстильная мануфактура производит за месяц больше сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей — за год?
— Но раньше мы как-то обходились без мануфактур… — заметил испанец.
— Ра-аньше, — насмешливо протянул Огюстен, — раньше и девушки были моложе, и трава зеленее… Раньше были чудовища, которые контролировали прирост населения, и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать нос за пределы родных деревень. Потом чудовищ и магов объявили Злом и истребили, результаты чего мы и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги, скоро Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию…
— При всем моем уважении к вашим несравненным аналитическим способностям, — сказал Бальтазар, тщательно выговаривая слова, — должен напомнить, что в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как я — в китайской опере…
В голосе Бальтазара появилась опасная вкрадчивость, которая заставила Феликса вмешаться:
— А если вы спросите меня, то я считаю, что во всем виновата погода…
— Это еще почему? — нахмурился Огюстен.
— Посуди сам: во время метели фабрики не работали, так? И вместо того, чтобы вкалывать по шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики бездельничали и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось… э… брожение умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя Сигизмунд полагает… — И Феликс слегка заплетающимся языком изложил вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря.
Какое-то время оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом, как на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил коньяк и жевал сыр. Потом Огюстен, смекнув, что его и Бальтазара опять развели по углам, заявил беспечно:
— Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои?
— Докажи, — милостиво разрешил Феликс.
— С удовольствием. Итак, ты говоришь, что… э… брожение умов было вызвано кучкой проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь объясни мне, с какой стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут вдруг прислушиваться к призывам наемных смутьянов? Да у них же на морде написано — жулье! Ан нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то погоду, когда собаку на улицу выгонять жалко! Представь себе: жили себе тихо-мирно, пахали как проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах было хуже. Потом пришел смутьян, залез на бочку, толкнул речь и толпа отупевших от каторжного труда рабов моментально превратилась в грозное политическое оружие — настолько грозное, что даже его создатели, цеховики, оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика!
— Я же не говорю, что все было именно так… — лениво возразил Феликс.
— А именно так все и было! — с жаром воскликнул Огюстен. — Я не оспариваю твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной, но я хочу понять — почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных людей пошли следом за проходимцем, который никогда не держал в руках инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них?
— И кем же?
— Героем! — торжественно возвестил Огюстен. — Они долгие годы жили в рабстве. Они свыклись с мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и большие — как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают. А сами они — никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или освободят. А кто их приучил к такой мысли? Вы! Вы, господа герои, профессиональные победители чудовищ и убийцы магов. Зачем им, маленьким слабым человечкам, напрягаться и вспоминать о чувстве собственного достоинства и элементарном инстинкте самосохранения, когда на то есть герои? Такие славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и постоянно суют свой нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек таскает? Пиши жалобу в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет. Маг распоясался, вампиром обернулся и кровь из людей пьет? Пиши жалобу, герои разберутся! Фабриканты обнаглели, детей к станкам ставят?.. Терпи. Фабрикантами герои не занимаются. Брезгуют мелочевкой. Им троллей да гоблинов подавай, а уж с фабрикантами вы, ребята, сами… А что они сами могут? Они люди маленькие, их дело — героя ждать. А проходимец он, или настоящий драконоубийца — дело десятое…
Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил:
— Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем?
— Я — вижу. А толпа — нет. Толпе нужен герой. Точка. Когда настоящего, дипломированного героя под рукой не оказывается, толпа выбрасывает наверх первого попавшегося жулика…
— А зачем? — перебил Феликс.
— Что — зачем?
— Зачем толпе нужен герой?
— Чтобы вести ее за собой, разумеется! — удивился Огюстен.
— Бальтазар, — обратился Феликс к драконоубийце, — скажи мне, как другу… За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить за собой толпу? Ну хоть один разочек?
— Было дело, — кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. — Как сейчас помню: я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем… Чуть не догнали, сукины дети… Куда ты штопор задевал?
— Я же в фигуральном смысле! — возмутился Огюстен.
— Ах, в фигуральном… — усмехнулся в усы Бальтазар, вкручивая штопор в пробку.
— В фигуральном смысле, милый мой Огюстен, — сказал Феликс, — мы, герои, тоже люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало. Вода — фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит…
— При чем здесь это?! — кричал Огюстен, но Феликс его уже не слушал. Вечер, начатый с глотка шнапса, продолженный хересом за обедом, виски — после обеда и коньяком перед ужином, было бы крайне неразумно завершать легким вином, и от бургундского Феликс отказался: он и так уже осовел от выпитого и начинал клевать носом, соскальзывая в полудрему. К тому же, Бальтазар сегодня был на удивление миролюбив, и на наскоки Огюстена отвечал рассеянно и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться.
Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его — видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь…
Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина.
— А, проснулся! — обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от выпитого, и он чересчур размашисто жестикулировал. — Что это за хозяин такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок!
Бальтазар был еще более-менее трезв (сказывалась многолетняя практика), но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его провоцировать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45