— На кой?..
— На всякий случай. Пусть будет…
— Ладно… — хмыкнул в усы Бальтазар. — Пусть будет…
— Ну чего вы там копаетесь?! — разгорячился Огюстен.
— Уже иду, — сказал Феликс и затеплил «летучую мышь». — Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет…
Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу.
Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом.
— Лампу подними, — скомандовал Огюстен. — Ни видно же ни черта!
Феликс вытянул руку с «летучей мышью» над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей…
Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся.
— Что это? — проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
— Заводской гудок! Сирена! За Городом! — отрывисто объяснил француз.
«Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?» — задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
— Где живет этот доктор?
— В Старом Квартале.
И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения — Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад — убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух.
— Не могу… — прохрипел он. — Не могу… больше… Ты… иди… а я… здесь… на обратном пути… меня…
— Замерзнешь, дурак.
— Один черт… Все равно… не дойду…
— Молчи и отдыхай. Дыши носом.
Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар.
— Вперед!
— Погоди… Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. «Трое… или четверо, — определил он. — Галопом. Приближаются».
— Эгей! Эге-гей! — заорал Огюстен.
И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать… словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
— Заткнись! — прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль «летучей мыши» и прикрывают фонарь полой плаща — задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку… Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс — все так же, бездумно! — насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока… Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.
Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а были только мечты Огюстена — когда он вдруг различил слезящимися от ветра глазами три… нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного мрака.
А потом — как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления — в багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами ледяную корку мостовой. От коней валил пар.
А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого пламени… Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи — черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то, что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота, ни ругани… ничего!
Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под плащами, и если они — нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! — обнаружат его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и хладнокровно.
Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт — и всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской музыкой.
— Определенно не уланы, — сказал Огюстен и глупо хихикнул.
— Дикая охота, — одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул перед собой правую руку.
Она была тверда, как камень.
То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча — вот что это было. Подобного он не испытывал уже очень давно.
— Вставай, — приказал он Огюстену.
— Ты не заметил, — спросил, хихикая, француз, на которого встреча с четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, — среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе…
— Иди давай!
Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло, сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко, по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая и порываясь ретироваться с улицы.
— Что еще?!
— Всадник! Там! Опять! Еще один!
— Успокойся, это памятник… Георгий Победоносец, понимаешь?
— Памятник… — обмяк Огюстен и снова засмеялся. — Памятник!
Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в цветастой пижаме.
— Это вы, Феликс! — облегченно воскликнул доктор, который в свое время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне мог считаться семейным врачом. — Нельзя же так! — укоризненно проговорил он, стыдливо убирая за спину кочергу.
В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза.
— Нашатырь! — скомандовал доктор.
— Не надо, — сказал Феликс. — Я в порядке. Вы мне очень нужны, доктор. Очень.
Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил:
— Что с ним?
— Не с ним, — покачал головой Феликс. — С Агнешкой. У нее жар.
Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем не лишним.
— Я… я не могу, — пролепетал он. — Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, чего вы просите?!
— Пожалуйста, — сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и ресницах снежинки начинали таять.
— Нет. Это невозможно, — твердо сказал доктор и подхватил на руки позевывающего малыша. — У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из дома. Не просите, Феликс. Я не могу. — Он обнял за плечи жену. — Не могу.
Феликс молча посмотрел ему в глаза.
— Сделаем вот что, — предложил доктор, отводя взгляд и обретая уверенность в себе. — Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я…
— Нет, — сказал Феликс. — Одевайтесь.
— Да вы что? Имейте же совесть! Я…
— Одевайтесь, — повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны со штрипками и тапочки доктора. — Или я заставлю вас пойти так.
— Он может, — подтвердил Огюстен.
— Вы не сделаете этого! — воскликнул доктор, загораживаясь, будто щитом, уснувшим ребенком. — У меня внуки! Вы не имеете права! — Малыш проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью посмотрела на Феликса.
— Сделаю, — сказал Феликс бесцветным голосом. — Уж будьте покойны.
8
Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости — осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского…
Осада предстояла длительная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45