— Оберон внезапно поднял голову, сбросил руку Элис, еще раз всхлипнул и успокоился. Грудь его вздымалась. — Все дело в смуглой девушке? — мягко, осторожно спросила Элис.
— В ней тоже.
— И в этом дурацком наследстве.
— В нем тоже.
Элис вытянула из его кармана носовой платок, краешек которого выглядывал наружу.
— Вот, — сказала она, потрясенная тем, что видит перед собой не залитое слезами лицо ребенка, а черты взрослого человека, искаженные горем. Она взглянула на платок. — Красивая вещица. Похоже на…
— Да, — кивнул Оберон, забрал платок и вытер им лицо. — Это работа Люси. — Он высморкался. — Подарок. На прощанье. Сказала, откроешь, когда вернешься домой. — Он то ли издал смешок, то ли еще раз всхлипнул, а потом сглотнул. — Да, красиво. — Он сунул платок обратно в карман, ссутулился и упер взгляд в одну точку. — О боже. Да уж, дела как сажа бела.
— Нет-нет. — Рука Элис легла на руку сына. Элис раздумывала. Оберону нужен был совет, а она не знала, что сказать. Ей было известно, где такой совет можно получить, но не откажут ли Оберону и правильно ли будет посылать его туда? — Знаешь, все в порядке, ей-богу в порядке, потому что… — Она приняла решение. — Потому что все в порядке. Все уладится.
— Конечно, — согласился Оберон, громко вздыхая. — Все уже прошло.
— Нет. — Элис крепче сжала его руку. — Пока не прошло, но… Случается только то, что должно случиться, так ведь? Я хочу сказать, просто так ничто не происходит, правда?
— Не знаю. Откуда мне знать.
Элис держала руку Оберона, но, увы, он стал слишком большим, чтобы целиком прижать его к себе, спрятать в объятиях и все ему открыть; поведать длинную-длинную повесть, такую длинную, что он заснет, не дождавшись конца; заснет, убаюканный голосом матери, ее теплом, биением ее сердца и уверенным спокойствием рассказа: и тогда, и тогда, и тогда; и еще удивительней; и не поверишь своим ушам; и вот ведь как вышло дело — повесть, которую Элис не умела рассказать Оберону, когда он был достаточно маленьким, чтобы ее выслушать, а теперь, когда она умеет, он вырос чересчур большим, чтобы нашептывать ему байки; теперь он не поверит, хотя все это сбудется, причем с ним самим. Однако видеть, как он блуждает во тьме, и молчать было не в ее силах.
— Ну ладно. — Не отпуская руки Оберона, Элис прокашляла накопившуюся в горле хрипоту (радовало ее или печалило, что все ее собственные слезы были выплаканы много лет назад?) и сказала: — Ну ладно, так или иначе, сделаешь для меня, о чем я тебя попрошу?
— Да, конечно.
— Сегодня… нет, завтра утром… Знаешь старый бельведер? Островок? Пруд выше по течению реки — с водопадом?
— А как же.
— Хорошо.
Глубоко вздохнув и повторив «ну ладно», она подробно объяснила Оберону, что делать, велела точно следовать указаниям и назвала причины, почему это нужно, но не все. И он, как в тумане, согласился: все возражения против таких планов и мыслей он изверг из себя ранее вместе со слезами.
Дверь, ведущая в огород, открылась, и на пороге появился Смоки. Но еще раньше, когда он огибал угол летней кухни, Элис похлопала Оберона по ладони, улыбнулась и прижала указательный палец сначала к своим губам, а потом к его.
— Будем есть кролика? — С этими словами Смоки вошел в кухню. — А что у нас за праздник? — Заметив Оберона, он вздрогнул, уставил на него удивленный взгляд и уронил книги, которые нес под мышкой.
— Привет, — сказал Оберон, обрадованный тем, что наконец смог кого-то застать врасплох.
Поворачиваюсь потихоньку
Софи тоже знала, что Оберон возвращается, хотя ожидала его только через день, поскольку не рассчитывала на автобус. С языка у нее просилось множество советов и вопросов, но Оберон не желал слушать советы, а вопросы она задавать не стала, так как не надеялась получить ответ. Пришлось пока довольствоваться теми сведениями, которыми Оберон счел нужным поделиться, хотя это был далеко не полный отчет за проведенные в Городе полтора года. За обедом Софи сказала:
— Ну что ж. Замечательно, что все теперь дома. Хотя бы на один день.
Оберон, который поглощал кушанья, как человек, не один месяц питавшийся хот-догами и черствыми бутербродами с сыром, поднял на нее взгляд, но она смотрела в сторону, не заметив, очевидно, что сказала не то. Тейси начала рассказывать о разводе Черри Лейк, не пробывшей замужем и года.
— Вкуснятина, ма. — Оберон, удивляясь, положил себе добавки.
Позднее, в библиотеке, они со Смоки обменялись впечатлениями от города. У Смоки они были многолетней давности, у Оберона — свежие.
— Самое лучшее, — говорил Смоки, — или самое волнующее — это чувство, что ты находишься в гуще событий. Даже сидя дома, ты чувствуешь, знаешь: снаружи, на улицах и в домах, кипит жизнь и ты в ней участвуешь, а обитатели прочих мест плетутся далеко позади. Понимаешь, о чем я?
— Догадываюсь. Думаю, сейчас все иначе. — Похожий на Гамлета в черном свитере и черных брюках, которые нашел среди своих старых вещей, Оберон сидел, немного согнувшись, на высоком стуле с кожаной, прикрепленной гвоздиками, обивкой. Единственный огонек отражался в бутылке бренди, которую открыл Смоки. Элис предложила ему и Оберону наговориться вволю, но им оказалось трудно найти тему. — Мне всегда представлялось, что весь мир о нас забыл. — Оберон придвинул стакан, и Смоки плеснул туда чуть-чуть бренди.
— Да, но толпы. Суета, хорошо одетые прохожие; все куда-нибудь спешат…
Оберон хмыкнул.
— Думаю, это…
— Кажется, я догадываюсь, что ты имел в виду. То есть ты думаешь, что это…
Я думаю, что мне тогда казалось…
— По-моему, сейчас все иначе, — заключил Оберон.
Воцарилась тишина. Оба глядели в стаканы.
— Ну ладно, — проговорил Смоки. — Расскажи, как ты ее встретил.
— Кого? — Оберон оцепенел. Некоторые темы он не собирался обсуждать со Смоки. И его удручало, что родные, со своими картами и своим вторым зрением, умеют проникнуть в его сердце и его дела.
— Леди, которая сюда приезжала. Эту мисс Хоксквилл. Кузину Ариэл, как говорит Софи.
— А. В парке. Мы разговорились… Маленьком парке, который, знаешь, построил когда-то старик Джон со своей фирмой.
— Маленький парк, — подхватил удивленный Смоки, — с забавными кривыми тропинками, которые…
— Угу.
— Которые ведут внутрь, но на самом деле…
— Угу.
— Фонтаны, статуи, мостик…
— Угу, угу.
— Я там часто гулял. Как тебе все это нравится?
Совсем не нравится. Но Оберон промолчал.
— По некоторым причинам, — сказал Смоки, — он всегда напоминал мне об Элис — Внезапно погрузившись в прошлое, Смоки очень отчетливо вспомнил маленький летний парк и почувствовал — можно сказать, на вкус — время, когда впервые полюбил свою жену. Он был тогда в возрасте Оберона. — Как он тебе понравился, — повторил Смоки мечтательно, смакуя напиток, вобравший в себя силу плодов лета. Он взглянул на Оберона. Тот мрачно изучал свой стакан. Отец почувствовал, что затронул больное место или нежелательную тему. Но как же странно: тот самый парк… — Ладно. — Смоки откашлялся. — Она как будто женщина необычная.
Оберон потер лоб.
— Я имею в виду эту Хоксквилл.
— А, ну да. — Оберон тоже откашлялся и хлебнул из стакана. — Я ее принял за ненормальную.
— Да что ты? Не думаю. Не больше, чем… Очень энергичная особа. Пожелала осмотреть весь дом сверху донизу. Рассказывала кое-что интересное. Мы с ней даже сползали посмотреть нашу старую модель планетарной системы. Она сказала, в ее городском доме тоже есть такое устройство, немного другое, но сооруженное по тому же принципу и, быть может, тем же человеком. — Смоки оживился. — Знаешь что? Она думает, нашу модель можно починить. Я показал, что устройство заржавело, так как, сам знаешь, главное колесо отчего-то торчит наружу, но, по ее мнению, механизм еще работоспособен. Не знаю, откуда она это взяла, но было бы любопытно, правда? После долгих лет. Думаю, нужно попытаться. Почищу его, и посмотрим…
Оберон взглянул на отца. Засмеялся. Открытое, милое, простое лицо. Как могло ему прийти в голову…
— А знаешь, когда я был маленький, я думал, что она движется.
— Что?
— Ей-богу. Думал, что она движется. И надеялся это доказать.
— Ты хочешь сказать, сама собой? Как?
— Не знаю как. Но я думал, что она движется, и вы все это знаете, но не хотите, чтобы я узнал.
Смоки тоже засмеялся.
— Почему? То есть почему бы нам хранить это в секрете? А кроме того, как это возможно? А источник энергии?
— Не знаю, папа. — Оберон продолжал смеяться, но смех его грозил перейти в слезы. — Сама по себе. Не знаю. — Он разогнулся и встал со стула. — Я думал… Черт, мне не вспомнить, почему я придавал этому важность, то есть почему это было важно, но я думал, что выведу вас на чистую воду…
— Что? Что? Но почему же ты не спросил? То есть не задал самый обычный вопрос…
— Папа, неужели ты думаешь, что в этом доме можно задавать обычные вопросы?
— Ну да.
— Что ж, тогда я задам тебе самый обычный вопрос, ладно?
Смоки выпрямился на стуле. Оберон больше не смеялся.
— Давай, — сказал Смоки.
— Ты веришь в фейри?
Смоки окинул взглядом своего высокорослого сына. За все время совместной жизни они не обращались друг к другу лицом, словно склеенные спинами. Они переговаривались не напрямую, а через посредников, или поворачивали головы и произносили слова краешком рта; о выражении лица и намерениях друг друга им приходилось гадать. Время от времени кто-то один резко оборачивался, надеясь застигнуть другого врасплох, но тот все равно оставался у него за спиной и смотрел в противоположную сторону, как в старинном водевиле. Попытки сообщаться, высказывать свои мысли в таком положении требовали слишком много усилий, и оба обычно сдавались. Но теперь Смоки обернулся к отцу лицом: то ли на него повлияло то, что случилось с ним в городе, то ли время ослабило оковы, которые удерживали их вместе и одновременно врозь. Поворачиваюсь потихоньку. И Смоки ничего не оставалось, как тоже повернуться и посмотреть в лицо сыну.
— «Верю»? Ну, не знаю, — сказал он. — Думаю, это слово…
— Нет уж. Только без кавычек.
Оберон стоял перед ним в ожидании, глядя вниз.
— Ну ладно, — сдался Смоки. — Я отвечаю: нет.
— Хорошо! — мрачно-торжествующе кивнул Оберон.
— И никогда не верил.
— Хорошо.
— Разумеется, — продолжал Смоки, — мне не следовало говорить об этом вслух или напрямую расспрашивать, что почем в этом доме; мне не хотелось портить дело тем, что… не присоединяюсь. Поэтому я всегда молчал. Никогда не задавал вопросов. Никогда. В особенности самых обычных. Я надеялся, ты это замечал, потому что мне было непросто.
— Знаю.
Смоки опустил глаза.
— Прости, что обманывал тебя… если я действительно тебя обманывал. Я думал, что это не так. Прости, что все время как бы шпионил за тобой, что пытался проникнуть в тайну… меж тем как все время предполагалось, будто мне она известна, так же как и тебе. — Он вздохнул. — Это не так просто. Постоянно лгать.
— Секундочку, папа…
— Никто, как будто, не имел ничего против. Кроме тебя, наверное. Ладно. Они, судя по всему, тоже не возражали, что я в них не верю; Повесть продолжалась, ничуть не изменившись — так ведь? Но, признаюсь, я немного завидую, во всяком случае — завидовал. Тебе. Потому что ты знал.
— Погоди, папа, послушай.
— Нет, все нормально. — Смоки был готов, если уж на то пошло, посмотреть сыну в лицо. — Только… Мне всегда казалось, что ты — именно ты, а не другие — способен это объяснить. Что ты хотел объяснить, но не мог. Нет, все нормально. — Смоки поднял руку, отвергая увертки и отговорки. — Они — то есть Элис, и Софи, и Тетя Клауд, даже девчонки — говорят все, что можно сказать, но в их словах ни разу не прозвучало объяснения, нужного объяснения. Может, им кажется, что они объясняли, подробно и много раз, но мне не хватает ума понять. Возможно, мне действительно не хватает ума. Но я всегда думал, — сам не знаю почему — что сумею понять тебя и что ты вот-вот проболтаешься…
— Папа…
— И что мы с самого начала повели себя неправильно, так как тебе пришлось хранить секрет и как бы прятаться от меня…
Нет! Нет, нет, нет.
— Честно, мне очень жаль, если ты чувствовал, что я за тобой шпионил, выведывал и все такое, но…
— Папа, папа, пожалуйста, послушай хоть секунду!
— Но если уж мы решили задавать друг другу самые обычные вопросы, то я хотел бы знать, что же тебе…
— Ничего мне не было известно! — Выкрик Оберона заставил Смоки встрепенуться и поднять глаза. Сын, с бешеным огнем во взоре, готовился то ли обличать, то ли исповедоваться.
— Что?
— Ничего мне не было известно! — Внезапно Оберон опустился перед Смоки на колени. Все его детство было поставлено с ног на голову, и ему захотелось залиться смехом умалишенного. — Ничего!
— Тогда почему же ты вечно скрывал?
— Что скрывал?
— То, что тебе было известно. Тайный дневник. И все эти таинственные намеки…
— Папа. Папа. Если мне было известно что-то, о чем ты не знал, пришла бы мне мысль, что старая модель движется, но все об этом молчат?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— В ней тоже.
— И в этом дурацком наследстве.
— В нем тоже.
Элис вытянула из его кармана носовой платок, краешек которого выглядывал наружу.
— Вот, — сказала она, потрясенная тем, что видит перед собой не залитое слезами лицо ребенка, а черты взрослого человека, искаженные горем. Она взглянула на платок. — Красивая вещица. Похоже на…
— Да, — кивнул Оберон, забрал платок и вытер им лицо. — Это работа Люси. — Он высморкался. — Подарок. На прощанье. Сказала, откроешь, когда вернешься домой. — Он то ли издал смешок, то ли еще раз всхлипнул, а потом сглотнул. — Да, красиво. — Он сунул платок обратно в карман, ссутулился и упер взгляд в одну точку. — О боже. Да уж, дела как сажа бела.
— Нет-нет. — Рука Элис легла на руку сына. Элис раздумывала. Оберону нужен был совет, а она не знала, что сказать. Ей было известно, где такой совет можно получить, но не откажут ли Оберону и правильно ли будет посылать его туда? — Знаешь, все в порядке, ей-богу в порядке, потому что… — Она приняла решение. — Потому что все в порядке. Все уладится.
— Конечно, — согласился Оберон, громко вздыхая. — Все уже прошло.
— Нет. — Элис крепче сжала его руку. — Пока не прошло, но… Случается только то, что должно случиться, так ведь? Я хочу сказать, просто так ничто не происходит, правда?
— Не знаю. Откуда мне знать.
Элис держала руку Оберона, но, увы, он стал слишком большим, чтобы целиком прижать его к себе, спрятать в объятиях и все ему открыть; поведать длинную-длинную повесть, такую длинную, что он заснет, не дождавшись конца; заснет, убаюканный голосом матери, ее теплом, биением ее сердца и уверенным спокойствием рассказа: и тогда, и тогда, и тогда; и еще удивительней; и не поверишь своим ушам; и вот ведь как вышло дело — повесть, которую Элис не умела рассказать Оберону, когда он был достаточно маленьким, чтобы ее выслушать, а теперь, когда она умеет, он вырос чересчур большим, чтобы нашептывать ему байки; теперь он не поверит, хотя все это сбудется, причем с ним самим. Однако видеть, как он блуждает во тьме, и молчать было не в ее силах.
— Ну ладно. — Не отпуская руки Оберона, Элис прокашляла накопившуюся в горле хрипоту (радовало ее или печалило, что все ее собственные слезы были выплаканы много лет назад?) и сказала: — Ну ладно, так или иначе, сделаешь для меня, о чем я тебя попрошу?
— Да, конечно.
— Сегодня… нет, завтра утром… Знаешь старый бельведер? Островок? Пруд выше по течению реки — с водопадом?
— А как же.
— Хорошо.
Глубоко вздохнув и повторив «ну ладно», она подробно объяснила Оберону, что делать, велела точно следовать указаниям и назвала причины, почему это нужно, но не все. И он, как в тумане, согласился: все возражения против таких планов и мыслей он изверг из себя ранее вместе со слезами.
Дверь, ведущая в огород, открылась, и на пороге появился Смоки. Но еще раньше, когда он огибал угол летней кухни, Элис похлопала Оберона по ладони, улыбнулась и прижала указательный палец сначала к своим губам, а потом к его.
— Будем есть кролика? — С этими словами Смоки вошел в кухню. — А что у нас за праздник? — Заметив Оберона, он вздрогнул, уставил на него удивленный взгляд и уронил книги, которые нес под мышкой.
— Привет, — сказал Оберон, обрадованный тем, что наконец смог кого-то застать врасплох.
Поворачиваюсь потихоньку
Софи тоже знала, что Оберон возвращается, хотя ожидала его только через день, поскольку не рассчитывала на автобус. С языка у нее просилось множество советов и вопросов, но Оберон не желал слушать советы, а вопросы она задавать не стала, так как не надеялась получить ответ. Пришлось пока довольствоваться теми сведениями, которыми Оберон счел нужным поделиться, хотя это был далеко не полный отчет за проведенные в Городе полтора года. За обедом Софи сказала:
— Ну что ж. Замечательно, что все теперь дома. Хотя бы на один день.
Оберон, который поглощал кушанья, как человек, не один месяц питавшийся хот-догами и черствыми бутербродами с сыром, поднял на нее взгляд, но она смотрела в сторону, не заметив, очевидно, что сказала не то. Тейси начала рассказывать о разводе Черри Лейк, не пробывшей замужем и года.
— Вкуснятина, ма. — Оберон, удивляясь, положил себе добавки.
Позднее, в библиотеке, они со Смоки обменялись впечатлениями от города. У Смоки они были многолетней давности, у Оберона — свежие.
— Самое лучшее, — говорил Смоки, — или самое волнующее — это чувство, что ты находишься в гуще событий. Даже сидя дома, ты чувствуешь, знаешь: снаружи, на улицах и в домах, кипит жизнь и ты в ней участвуешь, а обитатели прочих мест плетутся далеко позади. Понимаешь, о чем я?
— Догадываюсь. Думаю, сейчас все иначе. — Похожий на Гамлета в черном свитере и черных брюках, которые нашел среди своих старых вещей, Оберон сидел, немного согнувшись, на высоком стуле с кожаной, прикрепленной гвоздиками, обивкой. Единственный огонек отражался в бутылке бренди, которую открыл Смоки. Элис предложила ему и Оберону наговориться вволю, но им оказалось трудно найти тему. — Мне всегда представлялось, что весь мир о нас забыл. — Оберон придвинул стакан, и Смоки плеснул туда чуть-чуть бренди.
— Да, но толпы. Суета, хорошо одетые прохожие; все куда-нибудь спешат…
Оберон хмыкнул.
— Думаю, это…
— Кажется, я догадываюсь, что ты имел в виду. То есть ты думаешь, что это…
Я думаю, что мне тогда казалось…
— По-моему, сейчас все иначе, — заключил Оберон.
Воцарилась тишина. Оба глядели в стаканы.
— Ну ладно, — проговорил Смоки. — Расскажи, как ты ее встретил.
— Кого? — Оберон оцепенел. Некоторые темы он не собирался обсуждать со Смоки. И его удручало, что родные, со своими картами и своим вторым зрением, умеют проникнуть в его сердце и его дела.
— Леди, которая сюда приезжала. Эту мисс Хоксквилл. Кузину Ариэл, как говорит Софи.
— А. В парке. Мы разговорились… Маленьком парке, который, знаешь, построил когда-то старик Джон со своей фирмой.
— Маленький парк, — подхватил удивленный Смоки, — с забавными кривыми тропинками, которые…
— Угу.
— Которые ведут внутрь, но на самом деле…
— Угу.
— Фонтаны, статуи, мостик…
— Угу, угу.
— Я там часто гулял. Как тебе все это нравится?
Совсем не нравится. Но Оберон промолчал.
— По некоторым причинам, — сказал Смоки, — он всегда напоминал мне об Элис — Внезапно погрузившись в прошлое, Смоки очень отчетливо вспомнил маленький летний парк и почувствовал — можно сказать, на вкус — время, когда впервые полюбил свою жену. Он был тогда в возрасте Оберона. — Как он тебе понравился, — повторил Смоки мечтательно, смакуя напиток, вобравший в себя силу плодов лета. Он взглянул на Оберона. Тот мрачно изучал свой стакан. Отец почувствовал, что затронул больное место или нежелательную тему. Но как же странно: тот самый парк… — Ладно. — Смоки откашлялся. — Она как будто женщина необычная.
Оберон потер лоб.
— Я имею в виду эту Хоксквилл.
— А, ну да. — Оберон тоже откашлялся и хлебнул из стакана. — Я ее принял за ненормальную.
— Да что ты? Не думаю. Не больше, чем… Очень энергичная особа. Пожелала осмотреть весь дом сверху донизу. Рассказывала кое-что интересное. Мы с ней даже сползали посмотреть нашу старую модель планетарной системы. Она сказала, в ее городском доме тоже есть такое устройство, немного другое, но сооруженное по тому же принципу и, быть может, тем же человеком. — Смоки оживился. — Знаешь что? Она думает, нашу модель можно починить. Я показал, что устройство заржавело, так как, сам знаешь, главное колесо отчего-то торчит наружу, но, по ее мнению, механизм еще работоспособен. Не знаю, откуда она это взяла, но было бы любопытно, правда? После долгих лет. Думаю, нужно попытаться. Почищу его, и посмотрим…
Оберон взглянул на отца. Засмеялся. Открытое, милое, простое лицо. Как могло ему прийти в голову…
— А знаешь, когда я был маленький, я думал, что она движется.
— Что?
— Ей-богу. Думал, что она движется. И надеялся это доказать.
— Ты хочешь сказать, сама собой? Как?
— Не знаю как. Но я думал, что она движется, и вы все это знаете, но не хотите, чтобы я узнал.
Смоки тоже засмеялся.
— Почему? То есть почему бы нам хранить это в секрете? А кроме того, как это возможно? А источник энергии?
— Не знаю, папа. — Оберон продолжал смеяться, но смех его грозил перейти в слезы. — Сама по себе. Не знаю. — Он разогнулся и встал со стула. — Я думал… Черт, мне не вспомнить, почему я придавал этому важность, то есть почему это было важно, но я думал, что выведу вас на чистую воду…
— Что? Что? Но почему же ты не спросил? То есть не задал самый обычный вопрос…
— Папа, неужели ты думаешь, что в этом доме можно задавать обычные вопросы?
— Ну да.
— Что ж, тогда я задам тебе самый обычный вопрос, ладно?
Смоки выпрямился на стуле. Оберон больше не смеялся.
— Давай, — сказал Смоки.
— Ты веришь в фейри?
Смоки окинул взглядом своего высокорослого сына. За все время совместной жизни они не обращались друг к другу лицом, словно склеенные спинами. Они переговаривались не напрямую, а через посредников, или поворачивали головы и произносили слова краешком рта; о выражении лица и намерениях друг друга им приходилось гадать. Время от времени кто-то один резко оборачивался, надеясь застигнуть другого врасплох, но тот все равно оставался у него за спиной и смотрел в противоположную сторону, как в старинном водевиле. Попытки сообщаться, высказывать свои мысли в таком положении требовали слишком много усилий, и оба обычно сдавались. Но теперь Смоки обернулся к отцу лицом: то ли на него повлияло то, что случилось с ним в городе, то ли время ослабило оковы, которые удерживали их вместе и одновременно врозь. Поворачиваюсь потихоньку. И Смоки ничего не оставалось, как тоже повернуться и посмотреть в лицо сыну.
— «Верю»? Ну, не знаю, — сказал он. — Думаю, это слово…
— Нет уж. Только без кавычек.
Оберон стоял перед ним в ожидании, глядя вниз.
— Ну ладно, — сдался Смоки. — Я отвечаю: нет.
— Хорошо! — мрачно-торжествующе кивнул Оберон.
— И никогда не верил.
— Хорошо.
— Разумеется, — продолжал Смоки, — мне не следовало говорить об этом вслух или напрямую расспрашивать, что почем в этом доме; мне не хотелось портить дело тем, что… не присоединяюсь. Поэтому я всегда молчал. Никогда не задавал вопросов. Никогда. В особенности самых обычных. Я надеялся, ты это замечал, потому что мне было непросто.
— Знаю.
Смоки опустил глаза.
— Прости, что обманывал тебя… если я действительно тебя обманывал. Я думал, что это не так. Прости, что все время как бы шпионил за тобой, что пытался проникнуть в тайну… меж тем как все время предполагалось, будто мне она известна, так же как и тебе. — Он вздохнул. — Это не так просто. Постоянно лгать.
— Секундочку, папа…
— Никто, как будто, не имел ничего против. Кроме тебя, наверное. Ладно. Они, судя по всему, тоже не возражали, что я в них не верю; Повесть продолжалась, ничуть не изменившись — так ведь? Но, признаюсь, я немного завидую, во всяком случае — завидовал. Тебе. Потому что ты знал.
— Погоди, папа, послушай.
— Нет, все нормально. — Смоки был готов, если уж на то пошло, посмотреть сыну в лицо. — Только… Мне всегда казалось, что ты — именно ты, а не другие — способен это объяснить. Что ты хотел объяснить, но не мог. Нет, все нормально. — Смоки поднял руку, отвергая увертки и отговорки. — Они — то есть Элис, и Софи, и Тетя Клауд, даже девчонки — говорят все, что можно сказать, но в их словах ни разу не прозвучало объяснения, нужного объяснения. Может, им кажется, что они объясняли, подробно и много раз, но мне не хватает ума понять. Возможно, мне действительно не хватает ума. Но я всегда думал, — сам не знаю почему — что сумею понять тебя и что ты вот-вот проболтаешься…
— Папа…
— И что мы с самого начала повели себя неправильно, так как тебе пришлось хранить секрет и как бы прятаться от меня…
Нет! Нет, нет, нет.
— Честно, мне очень жаль, если ты чувствовал, что я за тобой шпионил, выведывал и все такое, но…
— Папа, папа, пожалуйста, послушай хоть секунду!
— Но если уж мы решили задавать друг другу самые обычные вопросы, то я хотел бы знать, что же тебе…
— Ничего мне не было известно! — Выкрик Оберона заставил Смоки встрепенуться и поднять глаза. Сын, с бешеным огнем во взоре, готовился то ли обличать, то ли исповедоваться.
— Что?
— Ничего мне не было известно! — Внезапно Оберон опустился перед Смоки на колени. Все его детство было поставлено с ног на голову, и ему захотелось залиться смехом умалишенного. — Ничего!
— Тогда почему же ты вечно скрывал?
— Что скрывал?
— То, что тебе было известно. Тайный дневник. И все эти таинственные намеки…
— Папа. Папа. Если мне было известно что-то, о чем ты не знал, пришла бы мне мысль, что старая модель движется, но все об этом молчат?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108