– Говорит отец Антуан из церкви Сен-Пьер. Я получил сведения, о которых вы спрашивали. Но вы должны пообещать мне, что не причините этой женщине никакого вреда.
Голос на другом конце заговорил спокойно, убедительно. Отец Антуан сделал глубокий вдох.
Понадобилось всего несколько секунд, чтобы продиктовать ее адрес, но эти секунды показались ему целой жизнью. Свет погас в святилище. Церковь погрузилась во тьму.
– Послушайте, – сказал он, закончив. – Вы больше никогда и ничего не узнаете от меня. Вы понимаете? Я больше не хочу видеть вас здесь. Ни здесь, ни вообще где-то рядом со мной.
Ответа не последовало. Телефон уже давно был мертв.
12
Накануне вечером Рубен дал ей ключ от входной двери. Она вошла, не зная, вернулся он или нет. В коридоре было темно, но в конце его она увидела свет, пробивавшийся по краям двери на кухню.
Внутри нее все онемело, чувства умерли. Ей казалось, будто что-то темное и тяжелое душит ее; она хотела ощутить свежую боль, какую-нибудь не перегоревшую скорбь, которая вскроет ее своим острым ножом и снова даст дышать. Она тихонько толкнула дверь, и та широко распахнулась на расхлябанных петлях.
Он сидел на полу, прямо на холодных плитках, скрестив под собой ноги, среди искалеченных останков его родных и друзей, роясь в безумной мозаике улыбок и лиц, оторванных рук и разрезанных жестов, отыскивая что-нибудь, что он мог бы узнать. Его руки тряслись. Он беззвучно плакал.
Она стояла в дверях и наблюдала за ним, не испытывая ни вины, ни удовлетворения. Его пальцы порхали, как нераскрашенные крылья белых бабочек среди темных лепестков, ласково, едва уловимо касаясь его взорванного прошлого. Она чуть не заплакала от жалости к нему.
Наконец он поднял глаза и увидел, что она смотрит на него; слезы, стоявшие в глазах, размывали ее черты. Она ничего не сказала. Исповедь оставила ее немой и опустошенной.
– Почему? – спросил он, зная, что ответа не существовало.
Анжелина отвернулась от него. Кровь с ревом устремилась в голову, раздирая в клочки молчание внутри нее. Как и он, она хотела снова связать все воедино. Хотела снова слышать свои собственные мысли. Но слышала лишь шум тока крови в мозгу и голоса, которые никак не могла распознать, звавшие ее откуда-то издалека. Она стремглав бросилась вон из квартиры, назад в ночь.
Пустые улицы протянулись перед ней, как сточные канавы, пропахшие мусором и обезлюдевшие. Ей было все равно, куда идти. Анжелина повернула направо и побежала, ничего не видя и не слыша вокруг, пытаясь утопить голоса, звучавшие у нее в голове.
Она добежала до угла Кони-Айленда и Кортелью, когда услышала его шаги, жестко стучавшие по тротуару прямо у нее за спиной. В ней не оставалось больше ни воздуха, ни воли; она была выжата, изломана, выхолощена, не в состоянии дольше сопротивляться. Грудь судорожно вздымалась, с присвистом втягивая воздух, бок сверлила резкая боль. Она бессильно привалилась к стеклу ресторана «У Джорджа», часто дыша, как загнанная лисица. Внутри люди пили кофе и ели лучший творожный пирог в Бруклине. Яркие американские флаги были пришпилены рядом с фотографиями молодых мужчин и женщин в различной форменной одежде. Неисчерпаемая иммигрантская тоска по нормальности.
Он приблизился к ней медленным шагом. Слезы у него на щеках еще не высохли. Проходившая мимо женщина с любопытством посмотрела на них, решив, что перед ней любовники в самый разгар ссоры. Анжелина вся дрожала, пытаясь отдышаться. Волосы упали на ее открытые глаза, длинные и злые. Женщина секунду наблюдала за ними, потом пошла дальше, равнодушная к увиденному. У всех были свои проблемы.
Он мягко коснулся ее плеча, но она поморщилась и отодвинулась, почти как если бы он ударил ее.
– В чем дело, Анжелина? Чего вы боитесь? Я не причиню вам зла. Забудьте про фотографии. Я не сержусь, поверьте. Мне больно, но я не сержусь. Я хочу понять.
Она не могла заставить себя посмотреть на него, не могла встретиться с ним взглядом. Ее не переставая трясло, как в лихорадке. Он снова прикоснулся к ней, и она почувствовала, как внутри у нее что-то лопнуло. Ее рука пошла назад, и вдруг она ударила его, со всей силы, по щеке, потом еще раз и еще, потом начала бешено молотить его сжатыми кулаками, попадая без разбору по лицу, рукам, груди, животу. И за все это время она не произнесла ни слова, словно ее неистовство могло найти себе выход только через ее руки.
Ему едва удавалось сдержать ее. Ее руки хлестали, как плети, нанося удары, обвивая его. Рубен не хотел делать ей больно, не хотел, чтобы она поранилась, но он должен был остановить ее. Каким-то образом ему удалось схватить ее за руки, но она продолжала трястись, напряженно извиваясь всем телом, словно ею овладел приступ эпилепсии.
Он заорал на нее:
– Анжелина, постарайтесь взять себя в руки! Пожалуйста, Анжелина, прекратите это! Вы поранитесь! Вам нечего бояться! Я хочу помочь вам, Анжелина. Пожалуйста, перестаньте!
Но она только тяжело дышала, плевалась и дергалась, стараясь вырваться.
А потом, так же внезапно, как и начался, этот взрыв утих. Она застыла, все ее тело зловеще напряглось. Мгновение спустя оно обмякло, она прислонилась к стеклу, едва не упав. Он ждал слез и, когда они не появились, подумал, что он, возможно, уже ничем не сумеет ей помочь.
– Все в порядке, – сказала она. – Я в порядке, теперь все кончилось. Мне очень жаль, что я вас ударила. Мне очень жаль, что я порвала ваши фотографии.
– Это пустяки. Давайте вернемся в квартиру.
Он попытался обнять ее за плечи, думая, что ей, может быть, нужно какое-то утешение, но она шагнула в сторону, уклонившись от его неловкого жеста, и зашагала вперед одна. Он медленно пошел за ней следом. Ни тот, ни другая не разговаривали, окутанные осязаемым молчанием. Ее дыхание было все еще судорожным и неровным, но злость или ужас – он не мог решить, что это было, – похоже, миновали.
В квартире он усадил ее с бокалом коньяка и налил второй для себя. Анжелину все так же била крупная дрожь. После первого глотка она передернулась всем телом. Рев в голове утих, превратившись в чуть различимый рокот. Голоса упали до шепота, благословенно далекие. Она так и не узнала их, но голоса знали ее, знали ее имя, и она боялась, что, если они станут звать ее достаточно настойчиво, она в конце концов пойдет на этот зов.
– Вам лучше? – спросил он через некоторое время.
Она кивнула. Они сидели у него в гостиной. Рыбок он убрал; аквариум стоял в углу, темный и пустой, водоросли на дне уже начали загнивать.
– Хотите рассказать мне, что происходит?
Она покачала головой и вытянула руку с бокалом, прося еще коньяка. Этот вкус вызвал в ней воспоминания о доме, о последних годах, проведенных ею в Париже. Ее отец всегда посылал к другу во Франции за ящиками шарантского коньяка из Старого Резерва. Гости на званых ужинах подолгу засиживались над ним, говоря, что ни у кого во всем Гаити не было такого превосходного коньяка. После его ареста тонтоны пришли и украли из погреба последние ящики. «Изымается по решению суда», – сказали они, но это все равно было воровство. Они не оставили ничего, но к тому времени это уже не имело значения. Гости больше никогда не приходили к ним на званый ужин.
– Я ходила сегодня на исповедь, – произнесла она.
– Вот как? И в чем вы исповедовались?
Она помолчала.
– Это секрет между мною и Богом.
– И вашим священником.
Она кивнула:
– Да, и моим священником тоже. Но он вам ничего не скажет. Они приносят клятвы, эти священники. Я полагала, вам это известно.
– Что ж, это мне и в самом деле известно. Половина преступлений в этом городе могла бы быть раскрыта, отмени они это правило всего на один день. – Он сделал паузу. – Я не думал, что вы религиозны.
– Я могу быть такой, когда мне нужно.
– А сейчас вам нужно?
– Я думаю, да.
Она резко поменяла тему, рассказав ему о Старом Резерве, потом, против своей воли, о своем отце.
– За что арестовали вашего отца? – спросил он.
Она пожала плечами:
– За что вообще арестовывали в те дни? Тонтон-макуты убивали невинных людей только для того, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности. Отец был министром при президенте Винсене, а потом еще раз при Леско, это в тридцатых и сороковых годах. В обоих случаях министром образования. Когда Леско свергли в 1946, он оставил политику и сосредоточился на своих каучуковых плантациях недалеко от Жереми. Когда Малуар пришел к власти, он уговорил отца снова занять кресло в его кабинете, а когда и его свергли, отец опять вернулся на плантации. Это было в 1956. Отцу тогда было шестьдесят. Мне семь.
В следующем году был избран Дювалье, и вскоре после этого тонтоны начали охоту на тех, кто входил в элиту. Наша семья стояла в верхних строках из списка: род Иполит-Бейяров принадлежит к древнейшим из gens de couleur .
Ее губы тронула легкая улыбка.
– На Гаити все решает цвет, знаете ли. У нас была светлая кожа дольше, чем почти у всех, поэтому мы занимаем в обществе высокое положение.
Она пожала плечами, и ее лицо нахмурилось.
– В общем, через шесть месяцев после того, как Дювалье пришел к власти, у нас на плантации появились какие-то люди. Они увезли отца в Порт-о-Пренс. Больше я его никогда не видела.
Она замолчала, глядя на пустой аквариум, на пустой бокал в своей руке. После смерти отца в тюрьме ее мать отвезли в санаторий в Швейцарии. Диагноз поставлен не был, болезнь была неизлечима. Анжелину возили к ней на свидание один раз в год, но мать так ни разу и не узнала ее, ни разу не заговорила с ней. За ее окном долгими швейцарскими ночами, отяжелевшими от обещания снега, холодные ветры поднимались и падали на крутых горных склонах. Внутри, на столике подле ее кровати, стояла фотография кораллового моря, тусклая в серебряной рамке.
По мере того как Дювалье все сильнее сжимал страну в горсти, элита начала укладывать чемоданы и уезжать – кто в Европу, кто в Штаты. В шестнадцать лет Анжелину отослали учиться в Париж. Через несколько лет, когда в стране немного поутихло, тетя Классиния вызвала ее обратно в семейное поместье в Петонвиле, высоко в горах над Порт-о-Пренсом. Она жила там с тетей и несколькими слугами, допивая понемногу остатки хорошего вина, расчесывая свои длинные черные волосы и изучая свое лицо в зеркале из французского стекла, давным-давно привезенном на Гаити из Нанта. По ночам она слушала man-man барабанов, преодолевавших поворот за поворотом на петонвильской дороге.
– Я хотела стать художницей, – сказала она. – Писать картины. Когда я жила в Париже, я немного изучала живопись. У меня был учитель на улице Сен-Сюльпис. Он говорил, что у меня есть талант. Вернувшись на Гаити, я писала каждый день, но Рик сказал, что я понапрасну теряю время, что там мне никогда не стать серьезной художницей. Он говорил, что мне нужно ехать в Нью-Йорк, что он купит мне студию.
– Купил?
Она покачала головой:
– У меня была комната в квартире, которую я называла своей студией, но она была слишком тесной и темной. Я до сих пор немного пишу, но только для себя. Не было никогда ни выставок, ни галерей.
– Вы храните свои картины?
Она как-то странно посмотрела на него, словно его вопрос вторгся на запретную территорию.
– Некоторые остались на Гаити, – ответила она. – А те, что были написаны в Нью-Йорке, хранятся на складе в Бенсонхерсте. Никто их не видит. Не знаю, зачем я их храню – они просто собирают пыль и обрастают паутиной.
– А нельзя ли мне на них взглянуть?
– Вам они не понравятся.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, – сказала она. – Знаю.
* * *
Ричард Хаммел встретил ее во время своей первой командировки на Гаити. Ей было двадцать четыре, ему – тридцать один. Каждый день он возил ее на пикник в Кенскофф, и почти каждый вечер – на ужин в ресторан Олоффсона. Они танцевали диско на Серкль Бельвю и меренге в безымянном клубе на улице Пост Маршан. Деньги, полученные им на исследования, почти закончились к концу первого месяца. Время от времени она сопровождала его на какой-нибудь удаленный houngfor в долине Артибонит, где наблюдала, как мужчины и женщины становились богами и богинями. Целых два месяца она вся лучилась. Впервые в жизни ей казалось, что она счастлива.
Наверху, однако, в чистом горном воздухе Петонвиля те из ее родственников, которые еще оставались на Гаити, вполголоса выражали свое неодобрение. Рик был американцем, далеко не богатым и, хуже всего, человеком без роду-племени. В их глазах это делало его вещью, недостойной даже презрительного взгляда. Иполит-Бейяры обитали в мире тонких различий, в микрокосме, чьи границы определялись тончайшими оттенками цвета кожи – мулат, марабу, грифон, черный, белый – и еще более тонкими оттенками вкуса и воспитания. Они посыпали лица рисовой мукой, потягивали абсент на Пигаль и выписывали последние романы из Парижа. На брак был наложен запрет.
Анжелина все равно вышла за него замуж. На следующий день ее тетя публично лишила ее наследства. Рик отвез ее прямиком в Нью-Йорк, в маленькую квартиру в Бруклине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60