– Здесь тебе делать нечего.
* * *
Полные сводки об уничтожении русскими заамурских китайцев и маньчжур легли на стол приамурского губернатора Шоу Шаня лишь к девятому июля. Судя по многочисленным донесениям, в общей сложности в городах Нерчинске, Сретенске, Благовещенске, Хабаровске и Владивостоке было убито более 200 тысяч человек. Большая часть – утопленные в Амуре зазейцы.
Нет, Шоу Шань понимал, что цифры изрядно завышены, и все равно у губернатора было такое чувство, словно он заглянул в преисподнюю.
– Ваше превосходительство, – едва сдерживая гнев, сразу же подступили к нему военные, – этого русским спускать нельзя. Надо ударить по Благовещенску!
– Нет, – поджал губы Шоу Шань, – если бить, то бить в самое важное место. Мы идем на Харбин.
Он повернулся к секретарю:
– Подготовьте указ о том, что я, Шоу Шань, губернатор провинции Хэй-Лун-Цзян, объявляю России войну.
* * *
11 июля 1900 года из Харбина ушел последний пароход с беженцами, а 21-го числа русские войска вошли в Харбин и приготовились оборонять город от подступающих войск Шоу Шаня. И в тот же день союзные отряды крупнейших европейских держав подошли к Пекину. И вот эта последняя новость вызвала в Санкт-Петербурге весьма неоднозначную реакцию.
– Русские должны войти в Пекин первыми, – настаивали патриоты. – Чтобы китайцы на всю жизнь запомнили, каково против России голос подымать!
– Вот этого как раз и не надо, – возражали либералы. – Пусть Европа руки в крови марает, а нам уже о налаживании отношений думать пора. У нас вон вся Восточно-Китайская дорога на их территории осталась.
– Дорогу мы в качестве контрибуции с них возьмем, – уверенно парировали патриоты, – вместе со всей Маньчжурией!
А потом пришло самое неожиданное известие: опальный, давно слывущий русофилом Ли Хунчжан снова при дворе, и это означало лишь одно – старая императрица Цыси сдалась.
* * *
Ихэтуани вышли из Пекина быстро – как по приказу. Кан Ся видел их без числа: озабоченных, тяжело нагруженных заплечными сумками и давно уже поснимавших и красные кушаки, и красные головные повязки, и красные наколенники. И солдаты, не раз вступавшие с ихэтуанями в схватки, в основном из-за разного понимания слова «долг», провожали борцов за свободу презрительным свистом.
А потом длинноносые пошли на штурм, и голодный, измотанный Кан Ся все ночи помогал защитникам оттаскивать от крепостных стен раненых, а утром, когда вставало солнце, уходил рисовать драконов.
Они были очень разные, эти драконы, – гневные и яростные, мудрые и величественные, но в каждом из них сверкал так и не понятый варварами-христианами китайский дух – иногда неразумный, но невероятно жизнеспособный. И люди все чаще и чаще останавливались возле седого, тощего, изуродованного безобразными шрамами старика с угольком в руке, а отходили просветленными.
* * *
Взять Пекин казалось невозможным. Девятые сутки подряд отряды сильнейших держав мира атаковали город и каждый раз откатывались назад с огромными потерями.
Толстые средневековые стены по всему периметру китайской столицы не только не поддавались артиллерии, но и делали невозможным прицельный обстрел города. Европейские союзники даже попытались по примеру своих далеких предков использовать лестницы, но в результате получили только десятки раненых с тяжелейшими ушибами и переломами. Так что когда командующие отрядами собрались 31 июля, а если по европейскому календарю, то 13 августа 1900 года, на совещание, им было что обсудить.
Генерал-лейтенант Николай Петрович Линевич участвовал в этом совещании фактически на правах старшего, однако сомнения, которым оказались подвержены бесконечно измотанные дикой жарой, мухами и полным отсутствием результатов союзники, каждый раз перевешивали все его доводы. Так что когда генералы в очередной раз ни на чем не сошлись и разве что поставили друг друга в известность о своих планах на завтра, Линевич решил, что с него хватит. Вызвал генерал-майора Василевского, разложил на столе план-карту городских укреплений и, утирая пот, спросил:
– Как думаешь, сами прорвемся?
– Ты что, Николай Петрович, Суворова начитался? – усмехнулся Василевский. – Как тут прорвешься? У нас артиллерия целиком парализована, а у них каждая сажень пристреляна, о чем тут говорить?
– А если втащить пушечку на стену? – хитро улыбнулся Линевич. – Хотя бы одну…
Василевский изумленно моргнул, и Линевич азартно потер руки и принялся развивать мысль:
– Чем больше мы здесь будем торчать, тем больше потерь понесем. Согласен?
Василевский растерянно кивнул.
– Ну, так давай рискнем! – горячо накинулся на него Линевич. – Главное, успеть часовых снять да пушку на стену затащить!
– Расстреляют, – засомневался Василевский. – Я же тебе говорю, Николай Петрович, у них здесь каждая сажень…
– Собственные-то стены у них вряд ли пристреляны! – с жаром оборвал его Линевич.
– Черт! – аж приподнялся Василевский. – А ведь ты, Николай Петрович, дело говоришь! И когда начнем?
Линевич глянул на часы.
– Давай-ка в два ночи.
* * *
Командующий экспедиционным корпусом США в Китае генерал Эдна Р. Чаффи был в глубокой депрессии: он совершенно не представлял, чем завершить многостраничный рапорт президенту США, который он готовил столько дней.
Минувшей ночью, вопреки согласованному 31 июля плану, русские перекололи штыками часовых у Восточных ворот Тартар-сити, втащили на стену пушку, открыли огонь по воротам в стене внутреннего города и в конце концов сделали настоящий пролом, вполне пригодный для прохода пехоты!
Понятно, что китайцы начали выбивать русских с занятой позиции и яростно атаковали засевший на стене орудийный расчет несколько часов подряд… И уж кто-кто, а генерал Чаффи мог себе представить, что там творилось! Но результат превзошел все ожидания: спустя 12 часов боя – впервые за девять суток беспрерывных атак – китайцы дрогнули и пропустили европейские отряды в Пекин.
Генерал Чаффи вздохнул и заставил-таки себя взяться за рапорт…
«Сэр!
В то время как мои отряды готовились встать в авангарде штурма, русские по неизвестной мне причине оставили свой лагерь в Тонг-Чоу.
Лишь на следующий день стало ясно, что русские сменили позицию, чтобы напасть на Восточные ворота в том месте, где стена Чайна-тауна присоединяется к стене Тартар-сити.
Обстрел из орудий и стрелкового оружия велся в течение всей ночи, и я, естественно, предположил, что это – последние усилия китайских отрядов, пытающихся уничтожить дипломатические миссии.
На рассвете 14 августа офицер японского штаба спросил, знаю ли я хоть что-нибудь о местонахождении российских отрядов, на что я мог ответить лишь одно: я предполагаю, что они в Тонг-Чоу или на моем правом фланге на той стороне канала. На что он ответил, что их нет на той стороне канала».
Генерал Чаффи вздохнул. Рука отказывалась писать, что первым при захвате Пекина стал не он, как планировалось, а русский генерал-лейтенант.
* * *
Когда до Летних Императорских Дворцов стала отчетливо доноситься орудийная канонада, евнухи и служанки бросились занавешивать окна ватными одеялами. Однако уже 2 августа стало известно, что столица пала, попытки военачальников организовать уличные бои потерпели поражение, а значит, война проиграна и пора бежать.
И тогда императрица заплакала – впервые за сорок лет беспрерывного правления Поднебесной, и не из-за проигранной войны, нет. Зная, что придется выезжать из столицы и терпеть неудобства, Цыси приказала остричь свои красивые длинные ногти, и – Великое Небо! – как же ей было жаль этих ногтей!
И все-таки более всего Лучезарную терзало то, что ей так и не удалось взвалить ответственность за нападение на иноземцев на Гуансюя. Это означало, что ответ придется держать ей самой, в то время как этот изнеженный, слабовольный мальчишка будет смеяться над ее поражением и утешаться на «ложе дракона» со своей Чжэнь…
– Чжэнь?!
– Ваше величество, – мгновенно вырос перед Старой Буддой главный евнух Ли Ляньин.
Цыси поджала губы. Позволить Гуансюю и Чжэнь радоваться жизни, когда ей – Матери и Отцу всей Поднебесной империи – так плохо, она не могла.
– Где Чжэнь? Где эта лиса?!
– Драгоценная наложница императора Гуансюя Чжэнь во Дворце Небесного Спокойствия, – мгновенно ответил всезнающий главный евнух.
Цыси недобро усмехнулась.
– Вот что, Ли Ляньин, – распорядилась она, – приведи-ка ее ко мне.
Главный евнух склонился в поклоне, и не более чем через десять минут испуганная бледная наложница уже стояла на коленях перед Лучезарной и Милостивой.
– Я вот что подумала, Чжэнь, – разулыбалась Старая Будда, – в Поднебесной идет война; мы даже вынуждены бежать! Как какие-нибудь крестьяне! Я не могу взять тебя с собой.
Чжэнь подняла бледное лицо.
– Да-да, милая, – удовлетворенно ухмыльнулась Цыси. – Мне доложили, что ихэтуани и прочие разбойники кишат на дорогах, словно муравьи!
Глаза Чжэнь широко распахнулись от ужасных предчувствий.
– А ты ведь так молода и привлекательна, Чжэнь, – сладко потянулась в троне Цыси, – что тобой могут овладеть! Даже обязательно овладеют! Ты представляешь, какое горе тогда постигнет моего племянника? Он ведь так тебя любит…
Стоящая на коленях Чжэнь покачнулась, и Ли Ляньинь предусмотрительно поддержал ее за плечо.
– Я не могу допустить, чтобы император Гуансюй так переживал, – твердо завершила императрица, – поэтому и решила даровать тебе самоубийство.
Ли Ляньин кивнул двум евнухам, и те мигом подбежали к наложнице, повалили на скользкий полированный пол, закатали визжащую от ужаса наложницу в кошму, взвалили на плечи и бегом понесли прочь.
– В колодец? – склонился в поклоне Ли Ляньин.
– Как всегда, – устало опустила веки Цыси.
* * *
Кан Ся очнулся, когда длинноносые уже входили в город. Он потрогал тупо ноющую голову и вспомнил, как ночью кто-то начал обстреливать город с крепостной стены. А потом впереди брызнуло каменными осколками и – все… А сейчас, он посмотрел на солнце, был уже полдень. Серый от пыли и каменной крошки Кан Ся с трудом поднялся и на подгибающихся ногах, хватаясь за стену, побрел мимо целой серии нарисованных им вчера драконов.
Эта часть города уже целиком перешла во власть варваров. Справа русский казак медленно шел вдоль поставленной на колени череды пленных и методично, одному за другим рубил головы. Слева англичане вовсю выносили из богатого дома позолоченную утварь и даже мебель. А там, впереди, полыхало зарево пожаров.
Перед глазами Кан Ся поплыло, и он прислонился спиной к стене и медленно сполз вниз и сел прямо на мощенную булыжником дорогу. Долг офицера, варварские обряды кровавого поручика Семенова, ожидание смерти там, в полуподвальной камере айгуньской тюрьмы, и драконы, драконы, драконы… Все слилось в одно целое и бешено вращалось в его голове, не давая ни собраться с мыслями, ни даже просто остановить это вращение.
«Дух, – даже не подумал – почувствовал Кан Ся, – надо довериться Духу…»
И едва это чувство заполнило его целиком, он встал и, шатаясь во все стороны, побрел из города. В павшем Пекине духу Дракона делать было нечего.
* * *
Некоторое время Семенов ждал, что Курбан вернется, а заодно размышлял, где бы пристроить мальчишку. Но прошли сутки, и поручик признал, что мальчишке на поле боев не место, а Курбана, скорее всего, арестовали китайцы. И вот тогда, стыдясь того, что отступил от своих же собственных планов, он вместе с отрядом вернулся в Благовещенск. Быстро, так, чтобы успеть сегодня же с последним отрядом уйти на правый берег, отправился к Зиновию Феофановичу, и впервые в жизни увидел старого казака вдупель пьяным.
– Здорово… – протянул Зиновий Феофанович и вдруг увидел мальчишку. – Ванька?! Ван, это ты, что ли?! Ну, иди ко мне, сынуля!
Мальчишка насторожился, а потом вдруг решительно высвободился из объятий поручика и побрел к Зиновию.
– Это же лодочника сын! – обхватил казак мальчишку и пьяно прослезился. – Бог мой! Как же я за ними за всеми скучаю! Вот два дня как ушли, а я – веришь, нет – как потерянный по деревням хожу! Кладбище кладбищем! Жуть!
Семенов принужденно улыбнулся.
– А тут еще и медведь сдох, – продолжал жаловаться казак. – Помнишь, на цепи у караулки сидел? Так вообще тоска навалилась, хоть волком вой – ни души!
– Зиновий Феофанович, – озабоченно прокашлялся Семенов, – мне в Китай надо идти… Возьмете к себе мальчишку?
– А то как же? – пьяно всхлипнул Зиновий. – Они же мне как родные… Столько лет вместе…
Семенов прокашлялся и начал потихонечку отступать к двери. Он уже видел эти засветившиеся старческой нетрезвой радостью глаза и понимал: разговоры могут затянуться до утра.
– Бывалоча, сунешь манзе в рожу, – словно и не заметил его маневров Зиновий Феофанович, – а он тебе пятерочку в рукав и улыбается… Ты ему – второй раз! А он тебе – еще пятерочку… И снова улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
* * *
Полные сводки об уничтожении русскими заамурских китайцев и маньчжур легли на стол приамурского губернатора Шоу Шаня лишь к девятому июля. Судя по многочисленным донесениям, в общей сложности в городах Нерчинске, Сретенске, Благовещенске, Хабаровске и Владивостоке было убито более 200 тысяч человек. Большая часть – утопленные в Амуре зазейцы.
Нет, Шоу Шань понимал, что цифры изрядно завышены, и все равно у губернатора было такое чувство, словно он заглянул в преисподнюю.
– Ваше превосходительство, – едва сдерживая гнев, сразу же подступили к нему военные, – этого русским спускать нельзя. Надо ударить по Благовещенску!
– Нет, – поджал губы Шоу Шань, – если бить, то бить в самое важное место. Мы идем на Харбин.
Он повернулся к секретарю:
– Подготовьте указ о том, что я, Шоу Шань, губернатор провинции Хэй-Лун-Цзян, объявляю России войну.
* * *
11 июля 1900 года из Харбина ушел последний пароход с беженцами, а 21-го числа русские войска вошли в Харбин и приготовились оборонять город от подступающих войск Шоу Шаня. И в тот же день союзные отряды крупнейших европейских держав подошли к Пекину. И вот эта последняя новость вызвала в Санкт-Петербурге весьма неоднозначную реакцию.
– Русские должны войти в Пекин первыми, – настаивали патриоты. – Чтобы китайцы на всю жизнь запомнили, каково против России голос подымать!
– Вот этого как раз и не надо, – возражали либералы. – Пусть Европа руки в крови марает, а нам уже о налаживании отношений думать пора. У нас вон вся Восточно-Китайская дорога на их территории осталась.
– Дорогу мы в качестве контрибуции с них возьмем, – уверенно парировали патриоты, – вместе со всей Маньчжурией!
А потом пришло самое неожиданное известие: опальный, давно слывущий русофилом Ли Хунчжан снова при дворе, и это означало лишь одно – старая императрица Цыси сдалась.
* * *
Ихэтуани вышли из Пекина быстро – как по приказу. Кан Ся видел их без числа: озабоченных, тяжело нагруженных заплечными сумками и давно уже поснимавших и красные кушаки, и красные головные повязки, и красные наколенники. И солдаты, не раз вступавшие с ихэтуанями в схватки, в основном из-за разного понимания слова «долг», провожали борцов за свободу презрительным свистом.
А потом длинноносые пошли на штурм, и голодный, измотанный Кан Ся все ночи помогал защитникам оттаскивать от крепостных стен раненых, а утром, когда вставало солнце, уходил рисовать драконов.
Они были очень разные, эти драконы, – гневные и яростные, мудрые и величественные, но в каждом из них сверкал так и не понятый варварами-христианами китайский дух – иногда неразумный, но невероятно жизнеспособный. И люди все чаще и чаще останавливались возле седого, тощего, изуродованного безобразными шрамами старика с угольком в руке, а отходили просветленными.
* * *
Взять Пекин казалось невозможным. Девятые сутки подряд отряды сильнейших держав мира атаковали город и каждый раз откатывались назад с огромными потерями.
Толстые средневековые стены по всему периметру китайской столицы не только не поддавались артиллерии, но и делали невозможным прицельный обстрел города. Европейские союзники даже попытались по примеру своих далеких предков использовать лестницы, но в результате получили только десятки раненых с тяжелейшими ушибами и переломами. Так что когда командующие отрядами собрались 31 июля, а если по европейскому календарю, то 13 августа 1900 года, на совещание, им было что обсудить.
Генерал-лейтенант Николай Петрович Линевич участвовал в этом совещании фактически на правах старшего, однако сомнения, которым оказались подвержены бесконечно измотанные дикой жарой, мухами и полным отсутствием результатов союзники, каждый раз перевешивали все его доводы. Так что когда генералы в очередной раз ни на чем не сошлись и разве что поставили друг друга в известность о своих планах на завтра, Линевич решил, что с него хватит. Вызвал генерал-майора Василевского, разложил на столе план-карту городских укреплений и, утирая пот, спросил:
– Как думаешь, сами прорвемся?
– Ты что, Николай Петрович, Суворова начитался? – усмехнулся Василевский. – Как тут прорвешься? У нас артиллерия целиком парализована, а у них каждая сажень пристреляна, о чем тут говорить?
– А если втащить пушечку на стену? – хитро улыбнулся Линевич. – Хотя бы одну…
Василевский изумленно моргнул, и Линевич азартно потер руки и принялся развивать мысль:
– Чем больше мы здесь будем торчать, тем больше потерь понесем. Согласен?
Василевский растерянно кивнул.
– Ну, так давай рискнем! – горячо накинулся на него Линевич. – Главное, успеть часовых снять да пушку на стену затащить!
– Расстреляют, – засомневался Василевский. – Я же тебе говорю, Николай Петрович, у них здесь каждая сажень…
– Собственные-то стены у них вряд ли пристреляны! – с жаром оборвал его Линевич.
– Черт! – аж приподнялся Василевский. – А ведь ты, Николай Петрович, дело говоришь! И когда начнем?
Линевич глянул на часы.
– Давай-ка в два ночи.
* * *
Командующий экспедиционным корпусом США в Китае генерал Эдна Р. Чаффи был в глубокой депрессии: он совершенно не представлял, чем завершить многостраничный рапорт президенту США, который он готовил столько дней.
Минувшей ночью, вопреки согласованному 31 июля плану, русские перекололи штыками часовых у Восточных ворот Тартар-сити, втащили на стену пушку, открыли огонь по воротам в стене внутреннего города и в конце концов сделали настоящий пролом, вполне пригодный для прохода пехоты!
Понятно, что китайцы начали выбивать русских с занятой позиции и яростно атаковали засевший на стене орудийный расчет несколько часов подряд… И уж кто-кто, а генерал Чаффи мог себе представить, что там творилось! Но результат превзошел все ожидания: спустя 12 часов боя – впервые за девять суток беспрерывных атак – китайцы дрогнули и пропустили европейские отряды в Пекин.
Генерал Чаффи вздохнул и заставил-таки себя взяться за рапорт…
«Сэр!
В то время как мои отряды готовились встать в авангарде штурма, русские по неизвестной мне причине оставили свой лагерь в Тонг-Чоу.
Лишь на следующий день стало ясно, что русские сменили позицию, чтобы напасть на Восточные ворота в том месте, где стена Чайна-тауна присоединяется к стене Тартар-сити.
Обстрел из орудий и стрелкового оружия велся в течение всей ночи, и я, естественно, предположил, что это – последние усилия китайских отрядов, пытающихся уничтожить дипломатические миссии.
На рассвете 14 августа офицер японского штаба спросил, знаю ли я хоть что-нибудь о местонахождении российских отрядов, на что я мог ответить лишь одно: я предполагаю, что они в Тонг-Чоу или на моем правом фланге на той стороне канала. На что он ответил, что их нет на той стороне канала».
Генерал Чаффи вздохнул. Рука отказывалась писать, что первым при захвате Пекина стал не он, как планировалось, а русский генерал-лейтенант.
* * *
Когда до Летних Императорских Дворцов стала отчетливо доноситься орудийная канонада, евнухи и служанки бросились занавешивать окна ватными одеялами. Однако уже 2 августа стало известно, что столица пала, попытки военачальников организовать уличные бои потерпели поражение, а значит, война проиграна и пора бежать.
И тогда императрица заплакала – впервые за сорок лет беспрерывного правления Поднебесной, и не из-за проигранной войны, нет. Зная, что придется выезжать из столицы и терпеть неудобства, Цыси приказала остричь свои красивые длинные ногти, и – Великое Небо! – как же ей было жаль этих ногтей!
И все-таки более всего Лучезарную терзало то, что ей так и не удалось взвалить ответственность за нападение на иноземцев на Гуансюя. Это означало, что ответ придется держать ей самой, в то время как этот изнеженный, слабовольный мальчишка будет смеяться над ее поражением и утешаться на «ложе дракона» со своей Чжэнь…
– Чжэнь?!
– Ваше величество, – мгновенно вырос перед Старой Буддой главный евнух Ли Ляньин.
Цыси поджала губы. Позволить Гуансюю и Чжэнь радоваться жизни, когда ей – Матери и Отцу всей Поднебесной империи – так плохо, она не могла.
– Где Чжэнь? Где эта лиса?!
– Драгоценная наложница императора Гуансюя Чжэнь во Дворце Небесного Спокойствия, – мгновенно ответил всезнающий главный евнух.
Цыси недобро усмехнулась.
– Вот что, Ли Ляньин, – распорядилась она, – приведи-ка ее ко мне.
Главный евнух склонился в поклоне, и не более чем через десять минут испуганная бледная наложница уже стояла на коленях перед Лучезарной и Милостивой.
– Я вот что подумала, Чжэнь, – разулыбалась Старая Будда, – в Поднебесной идет война; мы даже вынуждены бежать! Как какие-нибудь крестьяне! Я не могу взять тебя с собой.
Чжэнь подняла бледное лицо.
– Да-да, милая, – удовлетворенно ухмыльнулась Цыси. – Мне доложили, что ихэтуани и прочие разбойники кишат на дорогах, словно муравьи!
Глаза Чжэнь широко распахнулись от ужасных предчувствий.
– А ты ведь так молода и привлекательна, Чжэнь, – сладко потянулась в троне Цыси, – что тобой могут овладеть! Даже обязательно овладеют! Ты представляешь, какое горе тогда постигнет моего племянника? Он ведь так тебя любит…
Стоящая на коленях Чжэнь покачнулась, и Ли Ляньинь предусмотрительно поддержал ее за плечо.
– Я не могу допустить, чтобы император Гуансюй так переживал, – твердо завершила императрица, – поэтому и решила даровать тебе самоубийство.
Ли Ляньин кивнул двум евнухам, и те мигом подбежали к наложнице, повалили на скользкий полированный пол, закатали визжащую от ужаса наложницу в кошму, взвалили на плечи и бегом понесли прочь.
– В колодец? – склонился в поклоне Ли Ляньин.
– Как всегда, – устало опустила веки Цыси.
* * *
Кан Ся очнулся, когда длинноносые уже входили в город. Он потрогал тупо ноющую голову и вспомнил, как ночью кто-то начал обстреливать город с крепостной стены. А потом впереди брызнуло каменными осколками и – все… А сейчас, он посмотрел на солнце, был уже полдень. Серый от пыли и каменной крошки Кан Ся с трудом поднялся и на подгибающихся ногах, хватаясь за стену, побрел мимо целой серии нарисованных им вчера драконов.
Эта часть города уже целиком перешла во власть варваров. Справа русский казак медленно шел вдоль поставленной на колени череды пленных и методично, одному за другим рубил головы. Слева англичане вовсю выносили из богатого дома позолоченную утварь и даже мебель. А там, впереди, полыхало зарево пожаров.
Перед глазами Кан Ся поплыло, и он прислонился спиной к стене и медленно сполз вниз и сел прямо на мощенную булыжником дорогу. Долг офицера, варварские обряды кровавого поручика Семенова, ожидание смерти там, в полуподвальной камере айгуньской тюрьмы, и драконы, драконы, драконы… Все слилось в одно целое и бешено вращалось в его голове, не давая ни собраться с мыслями, ни даже просто остановить это вращение.
«Дух, – даже не подумал – почувствовал Кан Ся, – надо довериться Духу…»
И едва это чувство заполнило его целиком, он встал и, шатаясь во все стороны, побрел из города. В павшем Пекине духу Дракона делать было нечего.
* * *
Некоторое время Семенов ждал, что Курбан вернется, а заодно размышлял, где бы пристроить мальчишку. Но прошли сутки, и поручик признал, что мальчишке на поле боев не место, а Курбана, скорее всего, арестовали китайцы. И вот тогда, стыдясь того, что отступил от своих же собственных планов, он вместе с отрядом вернулся в Благовещенск. Быстро, так, чтобы успеть сегодня же с последним отрядом уйти на правый берег, отправился к Зиновию Феофановичу, и впервые в жизни увидел старого казака вдупель пьяным.
– Здорово… – протянул Зиновий Феофанович и вдруг увидел мальчишку. – Ванька?! Ван, это ты, что ли?! Ну, иди ко мне, сынуля!
Мальчишка насторожился, а потом вдруг решительно высвободился из объятий поручика и побрел к Зиновию.
– Это же лодочника сын! – обхватил казак мальчишку и пьяно прослезился. – Бог мой! Как же я за ними за всеми скучаю! Вот два дня как ушли, а я – веришь, нет – как потерянный по деревням хожу! Кладбище кладбищем! Жуть!
Семенов принужденно улыбнулся.
– А тут еще и медведь сдох, – продолжал жаловаться казак. – Помнишь, на цепи у караулки сидел? Так вообще тоска навалилась, хоть волком вой – ни души!
– Зиновий Феофанович, – озабоченно прокашлялся Семенов, – мне в Китай надо идти… Возьмете к себе мальчишку?
– А то как же? – пьяно всхлипнул Зиновий. – Они же мне как родные… Столько лет вместе…
Семенов прокашлялся и начал потихонечку отступать к двери. Он уже видел эти засветившиеся старческой нетрезвой радостью глаза и понимал: разговоры могут затянуться до утра.
– Бывалоча, сунешь манзе в рожу, – словно и не заметил его маневров Зиновий Феофанович, – а он тебе пятерочку в рукав и улыбается… Ты ему – второй раз! А он тебе – еще пятерочку… И снова улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46