Причем было их так много, что Курбан даже растерялся.
– А ну, показывай, что там у тебя…
– Не… ребята, это мужик…
– А может, евнух? – смешливо предположил рыжий. – А что? Тоже неплохо. Я еще никогда евнухов не покрывал… Смотрите, братья, у него и бороды совсем нет!
«Великий Эрлик! – взмолился Курбан. – Сделай что-нибудь!» Прислушался, но владыка ада не отзывался.
А тем временем они подходили все ближе.
«Мечит! – почти закричал он. – Разве я тебе не угождал?!» И тут же признал, что Мечит слишком ослабла, чтобы сразу же прийти на помощь.
– Гляньте, братья, как она губами шевелит! – загоготал бородач и, решительно растолкав остальных, рванулся вперед. – Что, крошка, облизать меня хочешь?!
«Ба-абу-ушка-а-а!»
А потом они дружно кинулись на Курбана, но он уже знал, что спасен, – бабушка отозвалась мгновенно.
* * *
Она вообще всегда чувствовала и понимала его даже лучше, чем он сам себя чувствовал и понимал. Задолго до болезни она уже знала, чем он захворает и надолго ли отойдет от обучения. А уж все его маленькие тайны всегда были перед ней как на ладони. Собственно, только поэтому она и настояла на полном посвящении Курбана в жрецы Великой Матери. Курбан помнил это особенное утро до мельчайших деталей.
– Милый, – ласково произнесла бабушка на тангутском, – этот стручок перца никогда не оставит тебя в покое. Вспомни хоть русского попа, хоть китайских монахов… ты же видел их всех!
Курбан действительно видел их всех – в самых разных обличьях. Не проходило и дня, чтобы русский поп не задирал подола своей попадье – даже в пост! А уж монахи… Единственное, что заставляло их забыть о громких требованиях своих стручков, так это кунг-фу – и то на время. А потом наступала ночь, и двери келий начинали отчаянно скрипеть, а в коридоре раздавался игривый смех и дробный топот множества ног. Даже седой, морщинистый, как Мечит, Учитель нет-нет да и приглашал ученика помоложе на свою красивую, как говорили, доставшуюся ему от самого Будды, циновку.
– И еще, – мягко улыбнулась ему тогда бабушка, – ты же помнишь слова Великой Матери…
Курбан помнил и это. Они с бабушкой сумели встретиться и переговорить с Ней в совместном и очень долгом странствии между небом и преисподней. Но Великая Мать, без колебаний признавшая в юном Курбане кровь Гурбельджин, сразу же покачала головой:
– Как можно быть Госпожой Курбустана с двумя ядрами между ног? С ними ум никогда не будет чист, а помыслы светлы. И как можно готовиться к судьбе Святой Матери нашей земли, если стручок все время показывает на звезду Цолбон? Посмотри на меня, малыш, разве есть у меня стручок? Скажи, ты его видишь?
Курбан послушно поискал глазами, где сказано, и ничего не обнаружил. И тогда Великая Мать рассмеялась и, прежде чем растаять в воздухе, произнесла:
– Не приходи ко мне, пока ты – мужчина, малыш. Я слишком хорошо знаю им цену. Мне и моей земле могут служить лишь такие, как я сама.
Тем же вечером бабушка вскипятила воды, приготовила отвар из трав и грибов, набрала побольше особой плесени, а потом они долго и усердно молились всем причастным к обряду богам, прося о помощи и заступничестве. И – Великая Мать! – как же ему было больно, когда он очнулся!
Наверное, так же больно было и здоровенному бородатому уголовнику, которому на глазах у парализованных ужасом сокамерников вгрызлась в горло вошедшая в Курбана в образе волчицы его святейшая бабушка Курб-Эджен.
* * *
Рапорт дежурного офицера о драке со смертельным исходом в камере номер четыре лег на стол начальника Гунчжулинской тюрьмы капитана Ци Юань сразу же поутру, едва он пришел на работу. Капитан пролистал на удивление длинный, в три страницы, рапорт и недовольно крякнул: судя по многочисленным показаниям арестантов, зачинщиком драки, а затем и убийцей уголовника по кличке Борода был новичок.
– А почему причина драки нигде не указана? – поднял он глаза на дежурного офицера.
Тот замялся, а потом криво ухмыльнулся.
– Да они там как сговорились. Говорят, этот новенький сначала женщиной стал, а затем чем-то вроде оборотня… мол, зубами горло Бороде и перегрыз…
Начальник тюрьмы оторопело хмыкнул:
– Что – умнее ничего не придумали?
– Вот и я то же самое решил, – кивнул офицер. – Я так скажу, новенький там ни при чем; я его видел – тихий он, как мышь. Это просто шаньдунский Рыжий Пу чего-то с Бородой не поделил, а на новенького спихнул.
– Значит, надо было именно так в рапорте и указать, – с раздражением объяснил подчиненному капитан и швырнул бумаги на стол. – Сколько можно вас учить?.. Значит, так: рапорт переписать, а Рыжего Пу примерно наказать. Все понятно?
Офицер с готовностью кивнул.
* * *
Рыжего хунгуза охранники выволокли из камеры почти сразу, а спустя два часа его принесли обратно – жутко избитого, с заплывшими глазами и окровавленной головой. Швырнули на каменный пол, хлопнули дверью, и только тогда к нему кинулись его друзья. Приподняли, бережно отерли лицо смоченными слюной тряпочками, и лишь после этого он, повернувшись к новичку, сумел выдавить несколько слов:
– Все, сестренка… Теперь тебе конец.
Той же ночью на Курбана напали. Четверо самых опытных и решительных хунгузов под руководством все того же рыжего сняли с одного из крестьян крепкую хлопчатую рубаху, свернули ее в тугой и достаточно крепкий жгут, а спустя три часа после сигнала ко сну изготовились навалиться на пришельца с двух сторон.
Курбан следил за приготовлениями своих противников, даже не открывая глаз. Он знал, что с четверыми ему не справиться, а потому избрал иной путь, и когда дело стало близиться к развязке, расслабился и начал медленно и методично успокаивать биение сердца – на восьмую часть реже нормы, на шестую, на четвертую… Так что когда они кинулись его душить, Курбан просто вылетел из тела и повис под потолком. Тогда и появилась Мечит.
Прислуживающая Эрлику Обезьяна-богиня заглянула Курбану в глаза, сморщила черное и без того морщинистое личико и что-то произнесла.
– Что? Что ты сказала? – не понял Курбан.
Мечит с трудом подняла слабую от неизбывного голода правую лапу и показала вниз, туда, где четверо хунгузов уже навалились на безжизненное тело и, обмотав скрученную в жгут рубаху вокруг шеи чертова монгола, изо всех сил пытались его задушить.
– Они не смогут меня убить, Мечит, – улыбнулся богине Курбан. – Сердце стоит, кровь почти не движется…
Обезьяна состроила недовольную гримасу и отрицающе замотала головой.
– Вот и я думаю, что не смогут, – уже менее уверенно произнес шаман, – дыхания-то у тела все равно нет… что они остановят?
Мечит раздраженно взвизгнула, и Курбан снова ее не услышал – лишь догадался по ее скривившимся губам, что она не в духе. Затем, думая, что ее острое недовольство касается оставленного им тела, он спустился еще ниже и прислушался.
– Готов, – повернувшись к рыжему предводителю, произнес один из хунгузов.
И тогда Рыжий Пу поднялся со своей лежанки, пошатываясь, подошел к распростертому на каменном полу телу, презрительно пнул его и повернулся к якобы спящей камере.
– Когда начнут допрашивать, никто ничего не видел и не слышал. А кто язык распустит – и до следующего утра не доживет, будет как этот…
Камера ответила гробовым молчанием, словно и впрямь никто ничего не слышал и не знал.
Курбан снова приподнялся над телом, поискал глазами Мечит, но она уже таяла в воздухе, слабо шевеля губами и, судя по вялым жестам, явно упрашивая своего верного раба чего-то не делать.
* * *
Возвращение в тело оказалось куда как мучительнее и дольше, чем предполагал Курбан. Почти весь остаток ночи он медленно, шаг за шагом увеличивал пульс, а едва солнце проникло в камеру, открыл глаза. Ужасно болела передавленная до синяков шея, в горле першило, а грудь буквально разламывалась пополам.
Он жадно вдохнул пропитанный испарениями двух десятков немытых тел воздух, закашлялся и с трудом сел. Обвел камеру помутившимся взором и увидел в глазах сокамерников то, что и ожидал, – леденящий ужас.
– Ты… – хрипло произнес оживший мертвец и властно ткнул пальцем в растерянно моргнувшего заплывшими глазами рыжего зачинщика покушения, – ты перейдешь во владения Эрлик-хана нынче же вечером. Готовься.
Тот громко икнул.
– А сегодня я – Святая Мать всего Уч-Курбустана и ваша госпожа – буду отдыхать, – добавил Курбан и начал медленно раздеваться.
Несмотря на начало зимы, здесь, в камере, было ужасно душно, и он сбросил с себя засаленную ватную куртку, стянул через голову подаренную русскими нижнюю рубаху, развязал шнурок на поясе и знаком показал ближайшему сокамернику, чтобы тот помог ему стащить рваные сапоги, а затем и штаны. Затем Курбан подтянул поближе две спешно покинутые соседями подстилки и, кривясь от боли, вольготно разлегся.
– Принесут завтрак, оставите всю вашу воду мне… – уже засыпая, пробормотал он. – А того, что помогал мне снять штаны, я назначаю Великим ханом камеры. Всем слушать его, как меня…
* * *
Вдовствующую императрицу Цыси в последнее время мало что радовало. Трижды в день ей подавали трубку с опием. А раз в два-три дня – по настроению – ее изо всех сил ублажали принятые в Студию исполнения желаний один-двое молодых, симпатичных и тщательно отобранных из двух сотен кандидатов живописцев.
Она улыбнулась. Когда последнему живописцу, совсем еще зеленому, лет семнадцати от роду, объявили, что Великая императрица изъявила священное согласие принять его во Дворце Море Мудрости, он совсем растерялся.
Впрочем, вскоре малец освоился и вошел в Зал Человеческих Радостей, не спутав ни одной части довольно изысканного ритуала. Она велела ему сесть, поговорила о его семье, поинтересовалась возрастом, а потом неожиданно спросила:
– Вот ты умеешь рисовать, а сможешь ли ты определить возраст картины?
– Я человек маленький, – испугался парнишка, – учился немного, но попробовать могу…
– Тогда я покажу тебе одну вещицу, – поманила его Цыси к себе.
Понятно, что мальчишка возраста ее «вещицы» так и не определил, а на все ее игривые вопросы, задыхаясь, бормотал, что эту картину как вчера написали…
Цыси вздохнула. От постоянного чувства неудовлетворенности ее, многоопытную шестидесятичетырехлетнюю императрицу, не спасали даже эти гибкие молодые тела.
Цыси отнюдь не была глупа и, несмотря на лживые доклады царедворцев, понимала: в принадлежащей ей Поднебесной империи многое не в порядке. Во-первых, как только иностранцы захватили главные порты, не был построен ни один новый дворец, как ей сказали, потому, что очень уж упали доходы казны. Во-вторых, ей все чаще стали говорить, что снова подняла голову Триада, в очередной, десятитысячный, наверное, раз нагло объявившая войну всей имперской семье. Но главное – резко сократился приток постоянно поступающих к ней со всех концов империи подарков.
Императрица пока не могла определить, почему подарков для нее – Матери всех народов Поднебесной – стало меньше, а выглядели они беднее, чем раньше, но одно знала совершенно точно: это самый опасный признак. Она принялась вызывать своих сановников – одного за другим, донимать их дотошными расспросами о положении в стране, а затем и об их личных доходах, и вот тогда сановники пугались по-настоящему и говорили правду.
– Это все чертовы французы, Ваше Величество, – с размаху тыкались лбами в полированный пол выходцы с юга, – они все у нас отняли!
– Проклятые русские прокладывают дьявольскую дорогу прямо по могилам наших предков, – едва не рыдали чиновники из провинции Мукден, – поэтому удача и отвернулась от наших домов…
– Это все Триада, – жаловался губернатор Шаньдуна Юй Сян. – Объявили себя ихэтуанями – Кулаками Справдливости, а в результате даже я опасаюсь ездить по дорогам провинции!
Они так сильно горевали и столь часто сетовали на методичное разграбление империи длинноносыми заморскими купцами, развращение народа хитрыми христианскими миссионерами и на террор со стороны бойцов-ихэтуаней Триады, особенно в Шаньдуне, что однажды Цыси не выдержала:
– Немедленно подготовить мой Декрет губернаторам провинций, – приказала она Дэ-Цзуну. – Я – Лучезарная и Милостивая, Отец и Мать всего народа Поднебесной и ваш Десятитысячелетний Господин – повелеваю…
Дэ-Цзун оторвал голову от пола и замер. Ему не было нужды запоминать все титулы Цыси – их знал каждый писарь, но суть ее распоряжения он был обязан ухватить абсолютно точно.
– Пусть каждый из нас приложит все усилия, – с напором, глядя прямо перед собой, диктовала раскрасневшаяся от возбуждения императрица, – чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев.
Лучезарная и Милостивая на секунду приостановилась, и черты ее божественного лица немного смягчились.
– Донесем эти слова до всех и каждого в наших владениях.
Дэ-Цзун поклонился.
– И еще, – после паузы добавила Цыси, – мне надоело слушать жалобы на этих бандитов-ихэтуаней из Триады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– А ну, показывай, что там у тебя…
– Не… ребята, это мужик…
– А может, евнух? – смешливо предположил рыжий. – А что? Тоже неплохо. Я еще никогда евнухов не покрывал… Смотрите, братья, у него и бороды совсем нет!
«Великий Эрлик! – взмолился Курбан. – Сделай что-нибудь!» Прислушался, но владыка ада не отзывался.
А тем временем они подходили все ближе.
«Мечит! – почти закричал он. – Разве я тебе не угождал?!» И тут же признал, что Мечит слишком ослабла, чтобы сразу же прийти на помощь.
– Гляньте, братья, как она губами шевелит! – загоготал бородач и, решительно растолкав остальных, рванулся вперед. – Что, крошка, облизать меня хочешь?!
«Ба-абу-ушка-а-а!»
А потом они дружно кинулись на Курбана, но он уже знал, что спасен, – бабушка отозвалась мгновенно.
* * *
Она вообще всегда чувствовала и понимала его даже лучше, чем он сам себя чувствовал и понимал. Задолго до болезни она уже знала, чем он захворает и надолго ли отойдет от обучения. А уж все его маленькие тайны всегда были перед ней как на ладони. Собственно, только поэтому она и настояла на полном посвящении Курбана в жрецы Великой Матери. Курбан помнил это особенное утро до мельчайших деталей.
– Милый, – ласково произнесла бабушка на тангутском, – этот стручок перца никогда не оставит тебя в покое. Вспомни хоть русского попа, хоть китайских монахов… ты же видел их всех!
Курбан действительно видел их всех – в самых разных обличьях. Не проходило и дня, чтобы русский поп не задирал подола своей попадье – даже в пост! А уж монахи… Единственное, что заставляло их забыть о громких требованиях своих стручков, так это кунг-фу – и то на время. А потом наступала ночь, и двери келий начинали отчаянно скрипеть, а в коридоре раздавался игривый смех и дробный топот множества ног. Даже седой, морщинистый, как Мечит, Учитель нет-нет да и приглашал ученика помоложе на свою красивую, как говорили, доставшуюся ему от самого Будды, циновку.
– И еще, – мягко улыбнулась ему тогда бабушка, – ты же помнишь слова Великой Матери…
Курбан помнил и это. Они с бабушкой сумели встретиться и переговорить с Ней в совместном и очень долгом странствии между небом и преисподней. Но Великая Мать, без колебаний признавшая в юном Курбане кровь Гурбельджин, сразу же покачала головой:
– Как можно быть Госпожой Курбустана с двумя ядрами между ног? С ними ум никогда не будет чист, а помыслы светлы. И как можно готовиться к судьбе Святой Матери нашей земли, если стручок все время показывает на звезду Цолбон? Посмотри на меня, малыш, разве есть у меня стручок? Скажи, ты его видишь?
Курбан послушно поискал глазами, где сказано, и ничего не обнаружил. И тогда Великая Мать рассмеялась и, прежде чем растаять в воздухе, произнесла:
– Не приходи ко мне, пока ты – мужчина, малыш. Я слишком хорошо знаю им цену. Мне и моей земле могут служить лишь такие, как я сама.
Тем же вечером бабушка вскипятила воды, приготовила отвар из трав и грибов, набрала побольше особой плесени, а потом они долго и усердно молились всем причастным к обряду богам, прося о помощи и заступничестве. И – Великая Мать! – как же ему было больно, когда он очнулся!
Наверное, так же больно было и здоровенному бородатому уголовнику, которому на глазах у парализованных ужасом сокамерников вгрызлась в горло вошедшая в Курбана в образе волчицы его святейшая бабушка Курб-Эджен.
* * *
Рапорт дежурного офицера о драке со смертельным исходом в камере номер четыре лег на стол начальника Гунчжулинской тюрьмы капитана Ци Юань сразу же поутру, едва он пришел на работу. Капитан пролистал на удивление длинный, в три страницы, рапорт и недовольно крякнул: судя по многочисленным показаниям арестантов, зачинщиком драки, а затем и убийцей уголовника по кличке Борода был новичок.
– А почему причина драки нигде не указана? – поднял он глаза на дежурного офицера.
Тот замялся, а потом криво ухмыльнулся.
– Да они там как сговорились. Говорят, этот новенький сначала женщиной стал, а затем чем-то вроде оборотня… мол, зубами горло Бороде и перегрыз…
Начальник тюрьмы оторопело хмыкнул:
– Что – умнее ничего не придумали?
– Вот и я то же самое решил, – кивнул офицер. – Я так скажу, новенький там ни при чем; я его видел – тихий он, как мышь. Это просто шаньдунский Рыжий Пу чего-то с Бородой не поделил, а на новенького спихнул.
– Значит, надо было именно так в рапорте и указать, – с раздражением объяснил подчиненному капитан и швырнул бумаги на стол. – Сколько можно вас учить?.. Значит, так: рапорт переписать, а Рыжего Пу примерно наказать. Все понятно?
Офицер с готовностью кивнул.
* * *
Рыжего хунгуза охранники выволокли из камеры почти сразу, а спустя два часа его принесли обратно – жутко избитого, с заплывшими глазами и окровавленной головой. Швырнули на каменный пол, хлопнули дверью, и только тогда к нему кинулись его друзья. Приподняли, бережно отерли лицо смоченными слюной тряпочками, и лишь после этого он, повернувшись к новичку, сумел выдавить несколько слов:
– Все, сестренка… Теперь тебе конец.
Той же ночью на Курбана напали. Четверо самых опытных и решительных хунгузов под руководством все того же рыжего сняли с одного из крестьян крепкую хлопчатую рубаху, свернули ее в тугой и достаточно крепкий жгут, а спустя три часа после сигнала ко сну изготовились навалиться на пришельца с двух сторон.
Курбан следил за приготовлениями своих противников, даже не открывая глаз. Он знал, что с четверыми ему не справиться, а потому избрал иной путь, и когда дело стало близиться к развязке, расслабился и начал медленно и методично успокаивать биение сердца – на восьмую часть реже нормы, на шестую, на четвертую… Так что когда они кинулись его душить, Курбан просто вылетел из тела и повис под потолком. Тогда и появилась Мечит.
Прислуживающая Эрлику Обезьяна-богиня заглянула Курбану в глаза, сморщила черное и без того морщинистое личико и что-то произнесла.
– Что? Что ты сказала? – не понял Курбан.
Мечит с трудом подняла слабую от неизбывного голода правую лапу и показала вниз, туда, где четверо хунгузов уже навалились на безжизненное тело и, обмотав скрученную в жгут рубаху вокруг шеи чертова монгола, изо всех сил пытались его задушить.
– Они не смогут меня убить, Мечит, – улыбнулся богине Курбан. – Сердце стоит, кровь почти не движется…
Обезьяна состроила недовольную гримасу и отрицающе замотала головой.
– Вот и я думаю, что не смогут, – уже менее уверенно произнес шаман, – дыхания-то у тела все равно нет… что они остановят?
Мечит раздраженно взвизгнула, и Курбан снова ее не услышал – лишь догадался по ее скривившимся губам, что она не в духе. Затем, думая, что ее острое недовольство касается оставленного им тела, он спустился еще ниже и прислушался.
– Готов, – повернувшись к рыжему предводителю, произнес один из хунгузов.
И тогда Рыжий Пу поднялся со своей лежанки, пошатываясь, подошел к распростертому на каменном полу телу, презрительно пнул его и повернулся к якобы спящей камере.
– Когда начнут допрашивать, никто ничего не видел и не слышал. А кто язык распустит – и до следующего утра не доживет, будет как этот…
Камера ответила гробовым молчанием, словно и впрямь никто ничего не слышал и не знал.
Курбан снова приподнялся над телом, поискал глазами Мечит, но она уже таяла в воздухе, слабо шевеля губами и, судя по вялым жестам, явно упрашивая своего верного раба чего-то не делать.
* * *
Возвращение в тело оказалось куда как мучительнее и дольше, чем предполагал Курбан. Почти весь остаток ночи он медленно, шаг за шагом увеличивал пульс, а едва солнце проникло в камеру, открыл глаза. Ужасно болела передавленная до синяков шея, в горле першило, а грудь буквально разламывалась пополам.
Он жадно вдохнул пропитанный испарениями двух десятков немытых тел воздух, закашлялся и с трудом сел. Обвел камеру помутившимся взором и увидел в глазах сокамерников то, что и ожидал, – леденящий ужас.
– Ты… – хрипло произнес оживший мертвец и властно ткнул пальцем в растерянно моргнувшего заплывшими глазами рыжего зачинщика покушения, – ты перейдешь во владения Эрлик-хана нынче же вечером. Готовься.
Тот громко икнул.
– А сегодня я – Святая Мать всего Уч-Курбустана и ваша госпожа – буду отдыхать, – добавил Курбан и начал медленно раздеваться.
Несмотря на начало зимы, здесь, в камере, было ужасно душно, и он сбросил с себя засаленную ватную куртку, стянул через голову подаренную русскими нижнюю рубаху, развязал шнурок на поясе и знаком показал ближайшему сокамернику, чтобы тот помог ему стащить рваные сапоги, а затем и штаны. Затем Курбан подтянул поближе две спешно покинутые соседями подстилки и, кривясь от боли, вольготно разлегся.
– Принесут завтрак, оставите всю вашу воду мне… – уже засыпая, пробормотал он. – А того, что помогал мне снять штаны, я назначаю Великим ханом камеры. Всем слушать его, как меня…
* * *
Вдовствующую императрицу Цыси в последнее время мало что радовало. Трижды в день ей подавали трубку с опием. А раз в два-три дня – по настроению – ее изо всех сил ублажали принятые в Студию исполнения желаний один-двое молодых, симпатичных и тщательно отобранных из двух сотен кандидатов живописцев.
Она улыбнулась. Когда последнему живописцу, совсем еще зеленому, лет семнадцати от роду, объявили, что Великая императрица изъявила священное согласие принять его во Дворце Море Мудрости, он совсем растерялся.
Впрочем, вскоре малец освоился и вошел в Зал Человеческих Радостей, не спутав ни одной части довольно изысканного ритуала. Она велела ему сесть, поговорила о его семье, поинтересовалась возрастом, а потом неожиданно спросила:
– Вот ты умеешь рисовать, а сможешь ли ты определить возраст картины?
– Я человек маленький, – испугался парнишка, – учился немного, но попробовать могу…
– Тогда я покажу тебе одну вещицу, – поманила его Цыси к себе.
Понятно, что мальчишка возраста ее «вещицы» так и не определил, а на все ее игривые вопросы, задыхаясь, бормотал, что эту картину как вчера написали…
Цыси вздохнула. От постоянного чувства неудовлетворенности ее, многоопытную шестидесятичетырехлетнюю императрицу, не спасали даже эти гибкие молодые тела.
Цыси отнюдь не была глупа и, несмотря на лживые доклады царедворцев, понимала: в принадлежащей ей Поднебесной империи многое не в порядке. Во-первых, как только иностранцы захватили главные порты, не был построен ни один новый дворец, как ей сказали, потому, что очень уж упали доходы казны. Во-вторых, ей все чаще стали говорить, что снова подняла голову Триада, в очередной, десятитысячный, наверное, раз нагло объявившая войну всей имперской семье. Но главное – резко сократился приток постоянно поступающих к ней со всех концов империи подарков.
Императрица пока не могла определить, почему подарков для нее – Матери всех народов Поднебесной – стало меньше, а выглядели они беднее, чем раньше, но одно знала совершенно точно: это самый опасный признак. Она принялась вызывать своих сановников – одного за другим, донимать их дотошными расспросами о положении в стране, а затем и об их личных доходах, и вот тогда сановники пугались по-настоящему и говорили правду.
– Это все чертовы французы, Ваше Величество, – с размаху тыкались лбами в полированный пол выходцы с юга, – они все у нас отняли!
– Проклятые русские прокладывают дьявольскую дорогу прямо по могилам наших предков, – едва не рыдали чиновники из провинции Мукден, – поэтому удача и отвернулась от наших домов…
– Это все Триада, – жаловался губернатор Шаньдуна Юй Сян. – Объявили себя ихэтуанями – Кулаками Справдливости, а в результате даже я опасаюсь ездить по дорогам провинции!
Они так сильно горевали и столь часто сетовали на методичное разграбление империи длинноносыми заморскими купцами, развращение народа хитрыми христианскими миссионерами и на террор со стороны бойцов-ихэтуаней Триады, особенно в Шаньдуне, что однажды Цыси не выдержала:
– Немедленно подготовить мой Декрет губернаторам провинций, – приказала она Дэ-Цзуну. – Я – Лучезарная и Милостивая, Отец и Мать всего народа Поднебесной и ваш Десятитысячелетний Господин – повелеваю…
Дэ-Цзун оторвал голову от пола и замер. Ему не было нужды запоминать все титулы Цыси – их знал каждый писарь, но суть ее распоряжения он был обязан ухватить абсолютно точно.
– Пусть каждый из нас приложит все усилия, – с напором, глядя прямо перед собой, диктовала раскрасневшаяся от возбуждения императрица, – чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев.
Лучезарная и Милостивая на секунду приостановилась, и черты ее божественного лица немного смягчились.
– Донесем эти слова до всех и каждого в наших владениях.
Дэ-Цзун поклонился.
– И еще, – после паузы добавила Цыси, – мне надоело слушать жалобы на этих бандитов-ихэтуаней из Триады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46