Два года отработала в Барнауле, а потом по распределению попала сюда. Это произошло в тридцать третьем году. Работала учительницей русского языка, да так и осталась здесь навсегда. В тридцать пятом к ним в село назначили нового руководителя — Митрохина Григория Дмитриевича. Человеком он был приезжим, и о нем никто ничего толком не знал. Правда, ходили о нем слухи. Много слухов. О том, что был он в свое время чекистом и имел много боевых наград. Сюда его «сослали», — чем-то провинился он, что-то, будто бы, сделал не так. А мужчина он был видный, высокий, плечистый, с копной буйных волос. И стал он за Калимой ухаживать. Она тогда первой красавицей на селе слыла. И так уж получилось, что сошлись они с Митрохиным. Несмотря на то, что он ее на целых двадцать лет старше был. Только вот жениться он на красавице-калмычке не торопился. Все до весны ждал. Так и говорил: «Подождем до весны». Прошло три года. А однажды весной его обнаружили мертвым. В его же кабинете. Застрелился. Из своего именного нагана.
— Вот и дождался своей весны, — печально закончила хозяйка. Смахнула платочком слезу и только потом открыла свою заветную шкатулку.
Среди многочисленных, порой очень старых, фотографий, там и тут виднелись уголки писем. Некоторые из них были сложены по-фронтовому, треугольником.
— Вот он, — извлекла на свет одну из карточек женщина, — мой Григорий.
С пожелтевшей фотографии на нас смотрело строгое, несколько широковатое, лицо волевого человека. Черные пышные усищи, как у Буденого, казалось, совершенно ему не шли.
Старая калмычка слегка погладила изображение кончиками пальцев и взглянула на лейтенанта Синицына.
— Простите, Калима, я что-то не совсем понимаю… — начал было мой товарищ.
— Это он привез сюда этот бюстик, — сразу пояснила женщина.
Глаза Алексея вспыхнули. Он осторожно вынул из ее пальцев портрет и теперь уже с интересом взглянул на бывшего владельца злополучного мраморного бюста.
— Калима, что вам известно о жизни этого человека до его знакомства с вами?
— Он почти ничего мне не рассказывал. Только когда сильно хмелел…
— Что, часто пил? — вырвалось у лейтенанта.
— Часто — не часто… А кто из мужчин тогда не пил? Времена уж больно тяжелые были. Вот и топили они свое горе, а кто и свои… тайны в самогонке.
— Какая же тайна была у Митрохина? — не глядя в глаза женщине, спросил Алексей.
— Думаю, что страшная. И, наверное, не одна… Несколько раз я даже замечала, что он плакал. Тихо так, по-мужски, глотая слезы… А однажды, когда я его пьяного спать укладывала, он прошептал мне на ухо: «Много я, Калимушка, душ людских загубил. Ой, много! Не простится мне этого…»
— А когда вы впервые бюст-то увидели? — возвратил ей фотографию лейтенант.
— Случайно это произошло, — вздохнула женщина, — тогда мы с ним на другом краю села жили. Недалеко от водокачки. Там и котельня рядом стояла. У нас баньки своей никогда не было. Да и не только у нас. Так что мыться туда ходили, в ко-тельню. Один осетин там тогда жил. Он где-то ванну чугунную раздобыл и между котлов ее пристроил. Ну и всех, у кого своей бани не было, за умеренную плату мыться пускал. Григорий каждую субботу к нему ходил. Я-то все дома больше… воды в тазике накипячу и… Однажды осетин тот меня на улице встречает и спрашивает, не боюсь ли я за Григория моего? Я его спрашиваю, с чего, мол, вдруг? А он и рассказал мне, что, будто бы видел, как Митрохин каменый портрет Ленина в кипятке полоскал. При этом там такая матерщина слышалась…! И если кто об этом узнает, беды не миновать. Мне удалось его задобрить… чтобы молчал… Той же ночью я покопалась в личных вещах Григория и нашла его… Только тогда этот бюст весь в каких-то бурых пятнах был.
— Что за пятна?
— Не знаю, — пожала женщина плечами. — После этого случая Григорий словно почувствовал, что его тайна кому-то известна стала. И с тех пор бюст Ленина у себя в кабинете держал.
— Странно все это, — задумчиво произнес Синицын. — Откуда у него такая привязанность к этой вещи? С чего вдруг забота такая?
— Боготворил он Ленина. Верил в дело большевиков безгранично. Ведь он с самого начала с ними заодно был. И в РСДРП(б) состоял. А когда партию в ВКП(б) переименовали, даже возмущался одно время. Не терпел он перемен… даже в названии.
— Значит, боготворил вождя…
— Да-а-а, — протянула она, снова ковыряясь в шкатулке. — Да вот же, вот! Это его карточки. Посмотрите, как он на похоронах Ленина страдал.
Женщина протянула нам пару фотографий. Меня еще удивило, что несмотря на такой солидный возраст находились карточки в просто поразительно хорошем состоянии. На одной из них Григорий Митрохин стоял в толпе людей, принимавших участие в траурном шествии 27 января 1924 года. Над ними возвышались транспаранты, один из которых поражал своей откровенно абсурдной надписью. Содержание ее гласило: «Могила Ленина — Колыбель человечества!» Лицо Митрохина выражало такую нечеловеческую скорбь, что меня даже передернуло. На другой фотографии Григорий был запечатлен коленопреклоненным у какой-то странной деревянной конструкции, напоминающей деревенский нужник.
— Что это за сооружение? — спросил я у лейтенанта.
Синицын присмотрелся повнимательнее и пояснил мне:
— Это первый, временный Мавзолей В. И. Ленина. Он просуществовал вплоть до тридцатого года, когда его заменили на гранитно-мраморный.
— А откуда у него бюст, он, видимо, тоже не говорил, — заведомо зная ответ, все же попытал счастье Алексей.
— Нет, что вы, — сопровождая свои слова покачиванием головы, ответила Калима, — о бюсте у нас с ним разговора вообще никогда не заходило. Думаю, на эту тему у него было наложено табу. — Она ненадолго призадумалась и потом заключила: — И все же, мне кажется, кое-что о прежней жизни Григория вы можете узнать…
— Где? — не заставил себя ждать Синицын.
— Мне стало известно, что до приезда сюда Митрохин несколько лет работал в Барнауле. Возможно, в тамошних архивах, может быть даже в краеведческом музее, что-нибудь и сохранилось.
— Спасибо вам большое за эту подсказку, Калима! — обрадовался лейтенант. — И если позволите, то у меня к вам последний вопрос.
— Конечно.
— Что, по вашему, заставило Григория покончить жизнь самоубийством?
Минуты три женщина молчала. Лишь теребила бледными пальцами свой носовой платок. Потом подняла на нас глаза и тихо призналась:
— А знаете, я не верю, что Митрохин застрелился.
— Вот как!
— Помог ему кто-то…
— У вас есть какие-то соображения на этот счет…?
— Господи, да ничего у меня нет! Сердце мне подсказывает… Туда ведь меня к нему не пустили. Сказали, что раз мы с ним расписаны не были, то и не муж он мне вовсе. Потом его я уже только в гробу увидела. А года три назад… — она замерла, будто прислушиваясь.
— Да?! — напомнил ей Алексей.
Калима мотнула головой и продолжила:
— Три года назад у нашего местного милиционера сын женился.
— Это не у дяди ли Миши? — улыбнулся Синицын.
— Да, — удивилась говорящая, — а вы и его знаете?
— Нет, это я так… — стушевался лейтенант, — продолжайте, Калима!
— Меня тоже на свадьбу пригласили. Там я от Михаила одну странную историю услышала. Толком он мне ничего и сам объяснить не мог. Сказал лишь, что знает это от своего отца. А отец Михаила еще с двадцатых годов в нашем районе уполномоченным был. И он первым на месте происшествия… ну, когда Григорий… был. Вот. Они это дело афишировать не стали. Однако какое-то расследование все же проводилось. Так вот Михаил будто бы слышал, как его отец другому мужчине из райкома об отсутствии на пистолете Григория каких бы то ни было отпечатков пальцев поведал.
Сказав это, Калима снова прислушалась.
На следующий день, в пятницу, сразу после завтрака мы решили ехать в Барнаул. За едой Калима вела себя более чем странно. Она раз за разом посматривала на моего товарища. Словно порывалась что-то сказать. Мало того, в ее взгляде читался вопрос. Только вот правильно прочитать этот вопрос у меня никак не получалось. Женщина явно нервничала. Она то периодически натыкалась на стул, то что-нибудь роняла. И только уже убирая со стола Калима вдруг спросила:
— Ну и кому из вас сегодня не спалось?
Мы с Синицыным переглянулись. В том, что едва коснувшись головой подушки, я заснул как убитый, я мог бы поклясться даже на… Конституции. Я так же хорошо мог себе представить, что подобным образом провел ночь и Алексей. Тогда что же должен означать этот вопрос хозяйки дома?
— Что вы имеете в виду, Калима? — поинтересовался Синицын.
— Я хочу сказать, что прошлой ночью кто-то шарахался по дому. Даже пытался стянуть с меня одеяло. А когда я его окликнула, как будто пропал.
Лейтенант вопросительно посмотрел на меня. Я тут же побожился, что ни сном ни духом…
— Вы хоть его видели? — снова обратился к ней мой товарищ.
— Да нет же! — махнула рукой Калима. — Темно ж было!
Синицын вдруг подскочил как ошпаренный и куда-то умчался. Вернулся он несколько озадаченным. Что-то бормотал себе под нос и тер лоб.
— Что, — встретила его на пороге кухни Калима, — неужели это он был?
— Кто? — одновременно спросили я и лейтенант.
Только у меня это получилось на редкость спонтанно, а у Синицына так, словно он ожидал вопроса хозяйки.
— Где вы его закапывали? — указывая на сверток в руках лейтенанта Синицына, перешла в наступление Калима.
— Да не закапывал я его вовсе! — огрызнулся Алексей. И стал оправдываться: — В поленницу дров его засунул и ветошью какой-то заткнул. Откуда ж я знал…?
— А я разве не говорила, что закопать его нужно? Не говорила разве?
Я только сидел и хлопал глазами. Смысл происходящего был мне еще не совсем понятен. Казалось, вот-вот сейчас и до меня дойдет, а он вновь ускользал!
Пришлось нам от Калимы убираться подобру-поздорову. Старушка так расстроилась синицынскому непослушанию, что, казалось, ее уже ничто не смогло бы успокоить.
В Барнаул мы ехали на рейсовом автобусе. По автотрассе от села, где все происходило, до главного города края было что-то около пятисот километров. И мы рассчитывали прибыть в Барнаул еще засветло. Однако водитель ЛАЗа останавливался так часто, чтобы подобрать случайных пассажиров, что о своевременном прибытии в столицу края нечего было и думать. Мы с Синицыным расположились на заднем сиденьи. Окна в автобусе оказались такими грязными, что мало чем отличались от бурых из-за осевшей на них пыли занавесок. Видимо, именно поэтому в салоне царил полумрак. Подложив себе под голову наш баул, я приготовился задремать, когда лейтенант толкнул меня в бок и сказал:
— Хочешь, загадку тебе загадаю?
Я не хотел. Но все равно кивнул, мол, валяй, товарищ лейтенант.
— Небольшое, белое, почти круглое. Ног не имеет, а бегает быстро. Его спрячут, а оно само о себе знать дает. Ну, что это, по-твоему, может быть?
— А хрен его знает, — без интереса ответил я и зевнул.
— Бюст этот наш чертов, Вячеслав. Вот что это такое!
Я повернул к нему лицо, ожидая пояснений.
— Сегодня я Ильича не в поленнице, а поверх нее обнаружил…
От удивления я даже рот приоткрыл.
Лейтенант Синицын достал записную книжку и стал заносить туда свои наблюдения. Для себя я расценил его действия как сигнал к отбою и почти моментально уснул.
— Люди устали, командир, — сняв кожаную фуражку с прикрепленной над козырьком звездочкой, произнес седой. Размашистым движением он стер со лба пот. — Но не это главное…
— А что?! — спросил другой голос.
— Они боятся возвращаться тем же путем. Боятся разделить судьбу суховского отряда…
— А что же ты, комиссар?
Седой молчал.
— Комиссар?!
— … и я боюсь.
— И что, по-твоему, мы должны делать?
Глаза седого сверкнули надеждой.
— Мы можем уйти в Монголию. Переправимся на правый берег Катуни, а там…
— Бежать?! Как последние трусы? Да ты что, комиссар, с ума сбрендил? Ты же поклялся защищать советскую власть до последней капли твоей пролетарской крови!!! Ты что, уже забыл все?! Какой пример ты подаешь своим бойцам?! Ты подумал об этом, комиссар?!
Лицо седого стало землисто-серым, и он зло прошипел:
— А какой от них толк, от моих бойцов, командир, от мертвых-то?
Крепкие руки в кожаных рукавах схватили седого за грудки.
— Да я тебя, сука контрреволюционная, за такие разговорчики своими собственными руками задавлю, понял!
Седой, отчаянно ругаясь, вырвался из крепкой хватки и теперь боролся со своей кобурой. Но тут раздался выстрел, за ним другой, и комиссар мешком свалился в заросшую травой канаву. В следующую же минуту из-за кустов появилось несколько силуэтов. Люди в выцветших гимнастерках, вооруженные винтовками, бежали к месту трагедии.
Но перед глазами возникло и еще нечто… нечто напоминающее ствол ручного пулемета.
— Командир, нет! — закричал бежавший первым.
Но кто-то из бегущих за ним уже щелкал затвором. И ствол пулемета вдруг завибрировал, выплевывая в приближающихся бойцов огненную смерть. Крики раненых смешивались с хрипом умирающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Вот и дождался своей весны, — печально закончила хозяйка. Смахнула платочком слезу и только потом открыла свою заветную шкатулку.
Среди многочисленных, порой очень старых, фотографий, там и тут виднелись уголки писем. Некоторые из них были сложены по-фронтовому, треугольником.
— Вот он, — извлекла на свет одну из карточек женщина, — мой Григорий.
С пожелтевшей фотографии на нас смотрело строгое, несколько широковатое, лицо волевого человека. Черные пышные усищи, как у Буденого, казалось, совершенно ему не шли.
Старая калмычка слегка погладила изображение кончиками пальцев и взглянула на лейтенанта Синицына.
— Простите, Калима, я что-то не совсем понимаю… — начал было мой товарищ.
— Это он привез сюда этот бюстик, — сразу пояснила женщина.
Глаза Алексея вспыхнули. Он осторожно вынул из ее пальцев портрет и теперь уже с интересом взглянул на бывшего владельца злополучного мраморного бюста.
— Калима, что вам известно о жизни этого человека до его знакомства с вами?
— Он почти ничего мне не рассказывал. Только когда сильно хмелел…
— Что, часто пил? — вырвалось у лейтенанта.
— Часто — не часто… А кто из мужчин тогда не пил? Времена уж больно тяжелые были. Вот и топили они свое горе, а кто и свои… тайны в самогонке.
— Какая же тайна была у Митрохина? — не глядя в глаза женщине, спросил Алексей.
— Думаю, что страшная. И, наверное, не одна… Несколько раз я даже замечала, что он плакал. Тихо так, по-мужски, глотая слезы… А однажды, когда я его пьяного спать укладывала, он прошептал мне на ухо: «Много я, Калимушка, душ людских загубил. Ой, много! Не простится мне этого…»
— А когда вы впервые бюст-то увидели? — возвратил ей фотографию лейтенант.
— Случайно это произошло, — вздохнула женщина, — тогда мы с ним на другом краю села жили. Недалеко от водокачки. Там и котельня рядом стояла. У нас баньки своей никогда не было. Да и не только у нас. Так что мыться туда ходили, в ко-тельню. Один осетин там тогда жил. Он где-то ванну чугунную раздобыл и между котлов ее пристроил. Ну и всех, у кого своей бани не было, за умеренную плату мыться пускал. Григорий каждую субботу к нему ходил. Я-то все дома больше… воды в тазике накипячу и… Однажды осетин тот меня на улице встречает и спрашивает, не боюсь ли я за Григория моего? Я его спрашиваю, с чего, мол, вдруг? А он и рассказал мне, что, будто бы видел, как Митрохин каменый портрет Ленина в кипятке полоскал. При этом там такая матерщина слышалась…! И если кто об этом узнает, беды не миновать. Мне удалось его задобрить… чтобы молчал… Той же ночью я покопалась в личных вещах Григория и нашла его… Только тогда этот бюст весь в каких-то бурых пятнах был.
— Что за пятна?
— Не знаю, — пожала женщина плечами. — После этого случая Григорий словно почувствовал, что его тайна кому-то известна стала. И с тех пор бюст Ленина у себя в кабинете держал.
— Странно все это, — задумчиво произнес Синицын. — Откуда у него такая привязанность к этой вещи? С чего вдруг забота такая?
— Боготворил он Ленина. Верил в дело большевиков безгранично. Ведь он с самого начала с ними заодно был. И в РСДРП(б) состоял. А когда партию в ВКП(б) переименовали, даже возмущался одно время. Не терпел он перемен… даже в названии.
— Значит, боготворил вождя…
— Да-а-а, — протянула она, снова ковыряясь в шкатулке. — Да вот же, вот! Это его карточки. Посмотрите, как он на похоронах Ленина страдал.
Женщина протянула нам пару фотографий. Меня еще удивило, что несмотря на такой солидный возраст находились карточки в просто поразительно хорошем состоянии. На одной из них Григорий Митрохин стоял в толпе людей, принимавших участие в траурном шествии 27 января 1924 года. Над ними возвышались транспаранты, один из которых поражал своей откровенно абсурдной надписью. Содержание ее гласило: «Могила Ленина — Колыбель человечества!» Лицо Митрохина выражало такую нечеловеческую скорбь, что меня даже передернуло. На другой фотографии Григорий был запечатлен коленопреклоненным у какой-то странной деревянной конструкции, напоминающей деревенский нужник.
— Что это за сооружение? — спросил я у лейтенанта.
Синицын присмотрелся повнимательнее и пояснил мне:
— Это первый, временный Мавзолей В. И. Ленина. Он просуществовал вплоть до тридцатого года, когда его заменили на гранитно-мраморный.
— А откуда у него бюст, он, видимо, тоже не говорил, — заведомо зная ответ, все же попытал счастье Алексей.
— Нет, что вы, — сопровождая свои слова покачиванием головы, ответила Калима, — о бюсте у нас с ним разговора вообще никогда не заходило. Думаю, на эту тему у него было наложено табу. — Она ненадолго призадумалась и потом заключила: — И все же, мне кажется, кое-что о прежней жизни Григория вы можете узнать…
— Где? — не заставил себя ждать Синицын.
— Мне стало известно, что до приезда сюда Митрохин несколько лет работал в Барнауле. Возможно, в тамошних архивах, может быть даже в краеведческом музее, что-нибудь и сохранилось.
— Спасибо вам большое за эту подсказку, Калима! — обрадовался лейтенант. — И если позволите, то у меня к вам последний вопрос.
— Конечно.
— Что, по вашему, заставило Григория покончить жизнь самоубийством?
Минуты три женщина молчала. Лишь теребила бледными пальцами свой носовой платок. Потом подняла на нас глаза и тихо призналась:
— А знаете, я не верю, что Митрохин застрелился.
— Вот как!
— Помог ему кто-то…
— У вас есть какие-то соображения на этот счет…?
— Господи, да ничего у меня нет! Сердце мне подсказывает… Туда ведь меня к нему не пустили. Сказали, что раз мы с ним расписаны не были, то и не муж он мне вовсе. Потом его я уже только в гробу увидела. А года три назад… — она замерла, будто прислушиваясь.
— Да?! — напомнил ей Алексей.
Калима мотнула головой и продолжила:
— Три года назад у нашего местного милиционера сын женился.
— Это не у дяди ли Миши? — улыбнулся Синицын.
— Да, — удивилась говорящая, — а вы и его знаете?
— Нет, это я так… — стушевался лейтенант, — продолжайте, Калима!
— Меня тоже на свадьбу пригласили. Там я от Михаила одну странную историю услышала. Толком он мне ничего и сам объяснить не мог. Сказал лишь, что знает это от своего отца. А отец Михаила еще с двадцатых годов в нашем районе уполномоченным был. И он первым на месте происшествия… ну, когда Григорий… был. Вот. Они это дело афишировать не стали. Однако какое-то расследование все же проводилось. Так вот Михаил будто бы слышал, как его отец другому мужчине из райкома об отсутствии на пистолете Григория каких бы то ни было отпечатков пальцев поведал.
Сказав это, Калима снова прислушалась.
На следующий день, в пятницу, сразу после завтрака мы решили ехать в Барнаул. За едой Калима вела себя более чем странно. Она раз за разом посматривала на моего товарища. Словно порывалась что-то сказать. Мало того, в ее взгляде читался вопрос. Только вот правильно прочитать этот вопрос у меня никак не получалось. Женщина явно нервничала. Она то периодически натыкалась на стул, то что-нибудь роняла. И только уже убирая со стола Калима вдруг спросила:
— Ну и кому из вас сегодня не спалось?
Мы с Синицыным переглянулись. В том, что едва коснувшись головой подушки, я заснул как убитый, я мог бы поклясться даже на… Конституции. Я так же хорошо мог себе представить, что подобным образом провел ночь и Алексей. Тогда что же должен означать этот вопрос хозяйки дома?
— Что вы имеете в виду, Калима? — поинтересовался Синицын.
— Я хочу сказать, что прошлой ночью кто-то шарахался по дому. Даже пытался стянуть с меня одеяло. А когда я его окликнула, как будто пропал.
Лейтенант вопросительно посмотрел на меня. Я тут же побожился, что ни сном ни духом…
— Вы хоть его видели? — снова обратился к ней мой товарищ.
— Да нет же! — махнула рукой Калима. — Темно ж было!
Синицын вдруг подскочил как ошпаренный и куда-то умчался. Вернулся он несколько озадаченным. Что-то бормотал себе под нос и тер лоб.
— Что, — встретила его на пороге кухни Калима, — неужели это он был?
— Кто? — одновременно спросили я и лейтенант.
Только у меня это получилось на редкость спонтанно, а у Синицына так, словно он ожидал вопроса хозяйки.
— Где вы его закапывали? — указывая на сверток в руках лейтенанта Синицына, перешла в наступление Калима.
— Да не закапывал я его вовсе! — огрызнулся Алексей. И стал оправдываться: — В поленницу дров его засунул и ветошью какой-то заткнул. Откуда ж я знал…?
— А я разве не говорила, что закопать его нужно? Не говорила разве?
Я только сидел и хлопал глазами. Смысл происходящего был мне еще не совсем понятен. Казалось, вот-вот сейчас и до меня дойдет, а он вновь ускользал!
Пришлось нам от Калимы убираться подобру-поздорову. Старушка так расстроилась синицынскому непослушанию, что, казалось, ее уже ничто не смогло бы успокоить.
В Барнаул мы ехали на рейсовом автобусе. По автотрассе от села, где все происходило, до главного города края было что-то около пятисот километров. И мы рассчитывали прибыть в Барнаул еще засветло. Однако водитель ЛАЗа останавливался так часто, чтобы подобрать случайных пассажиров, что о своевременном прибытии в столицу края нечего было и думать. Мы с Синицыным расположились на заднем сиденьи. Окна в автобусе оказались такими грязными, что мало чем отличались от бурых из-за осевшей на них пыли занавесок. Видимо, именно поэтому в салоне царил полумрак. Подложив себе под голову наш баул, я приготовился задремать, когда лейтенант толкнул меня в бок и сказал:
— Хочешь, загадку тебе загадаю?
Я не хотел. Но все равно кивнул, мол, валяй, товарищ лейтенант.
— Небольшое, белое, почти круглое. Ног не имеет, а бегает быстро. Его спрячут, а оно само о себе знать дает. Ну, что это, по-твоему, может быть?
— А хрен его знает, — без интереса ответил я и зевнул.
— Бюст этот наш чертов, Вячеслав. Вот что это такое!
Я повернул к нему лицо, ожидая пояснений.
— Сегодня я Ильича не в поленнице, а поверх нее обнаружил…
От удивления я даже рот приоткрыл.
Лейтенант Синицын достал записную книжку и стал заносить туда свои наблюдения. Для себя я расценил его действия как сигнал к отбою и почти моментально уснул.
— Люди устали, командир, — сняв кожаную фуражку с прикрепленной над козырьком звездочкой, произнес седой. Размашистым движением он стер со лба пот. — Но не это главное…
— А что?! — спросил другой голос.
— Они боятся возвращаться тем же путем. Боятся разделить судьбу суховского отряда…
— А что же ты, комиссар?
Седой молчал.
— Комиссар?!
— … и я боюсь.
— И что, по-твоему, мы должны делать?
Глаза седого сверкнули надеждой.
— Мы можем уйти в Монголию. Переправимся на правый берег Катуни, а там…
— Бежать?! Как последние трусы? Да ты что, комиссар, с ума сбрендил? Ты же поклялся защищать советскую власть до последней капли твоей пролетарской крови!!! Ты что, уже забыл все?! Какой пример ты подаешь своим бойцам?! Ты подумал об этом, комиссар?!
Лицо седого стало землисто-серым, и он зло прошипел:
— А какой от них толк, от моих бойцов, командир, от мертвых-то?
Крепкие руки в кожаных рукавах схватили седого за грудки.
— Да я тебя, сука контрреволюционная, за такие разговорчики своими собственными руками задавлю, понял!
Седой, отчаянно ругаясь, вырвался из крепкой хватки и теперь боролся со своей кобурой. Но тут раздался выстрел, за ним другой, и комиссар мешком свалился в заросшую травой канаву. В следующую же минуту из-за кустов появилось несколько силуэтов. Люди в выцветших гимнастерках, вооруженные винтовками, бежали к месту трагедии.
Но перед глазами возникло и еще нечто… нечто напоминающее ствол ручного пулемета.
— Командир, нет! — закричал бежавший первым.
Но кто-то из бегущих за ним уже щелкал затвором. И ствол пулемета вдруг завибрировал, выплевывая в приближающихся бойцов огненную смерть. Крики раненых смешивались с хрипом умирающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42