В отчаянии Роун заплакал еще сильнее, а потом стал кричать изо всей мочи, так, чтобы его услышали…
И вдруг он почувствовал руки — руки Рафа, которые вытаскивали его из норы. И хотя теперь Роун знал, что отец рядом, он по-прежнему прондолжал реветь, все еще находясь в плену перенжитого страха.
— Мальчик, мой мальчик, — нежно пригованривал Раф, успокаивая сына.
Вопли Роуна незаметно сменились его всхлинпываниями.
— Мальчик, я повсюду искал тебя, — отец гонворил нежно и радостно, он и сам испугался не меньше. — Но я все-таки сделаю то, чего раньше никогда не делал, — строго добавил он. — Я устнрою тебе хорошую взбучку.
Не обращая внимания на истерику Беллы, он уложил Роуна поперек колена и тут же всыпал ему по первое число. И к всеобщему удивленнию — именно во время порки Роун перестал плакать, успокоился, в общем, окончательно приншел в себя. Он спокойно поднялся, немного разнмялся после отцовской экзекуции и, вытерев нос рукой, серьезно спросил родителей:
— Я — кто? Кто я?
— Ты — человеческий мальчик, — охотно отнветил Раф. — И однажды станешь взрослым мужнчиной. Ты — мальчик, настоящий землянин.
— Но у меня смешные уши, — сказал Роун, ощупывая ухо.
Ему и впрямь показалось, что все беды его именно из-за этих странных ушей — таких манленьких и таких круглых.
— А что такое землянин? — спросил Роун у Тхой-хоя, который старательно отмывал его тепнлой водой в деревянной лохани.
— Землянин? — эхом отозвался Тхой-хой. — Ну, земляне — выходцы с Земли.
— Дядя Тхой-хой знает песни с Земли? — с надеждой спросил Роун.
Хотя по говору Тхой-хоя уже было ясно, что знает. Эта особая манера, вроде распевной речи, словно он рассказывал истории на древнем, менлодичном языке Йилии.
— Да. И если ты будешь стоять смирно, понка я тебя мою, а потом съешь свой обед и пойдешь прямо в постель, я расскажу тебе эту историю.
— О, да! — восторженно выпалил Роун и рандостно шлепнул рукой по воде. — Да! Да! Да!
Потом он действительно стоял спокойно. И Тхой-хой начал свое повествование.
— Давным-давно, так давно, что даже самое древнее существо в древнейшем мире не могло бы припомнить когда, существовал один мир и назывался он — Земля.
— А сейчас он есть?
— К этому мы еще подойдем. Так вот, очень давно и так далеко, что отсюда, из Тамбула, ты даже не смог бы разглядеть их Солнца, жил народ в этом самом мире по имени — Земля. И все эти люди выглядели ну прямо совсем как ты.
— Как я? — глаза у Роуна заблестели. — С танкими сметными ушками?
— Твои ушки совсем не смешные, — заметил строго Тхой-хой, — во всяком случае для земляннина. Ну так вот, однажды эти земляне построили самые первые во всем свете космические конрабли. Что-то совсем новое, чего раньше никто никогда и нигде не строил. Только земляне могли делать их. Затем они прилетели в другие миры на своих космических кораблях, и через пять тынсяч лет существа во Вселенной узнали, что мернцающие огоньки на небе — звезды, со множестнвом миров вокруг них. А раньше в каждом мире думали, что их звезда — единственная и есть только один Бог, тогда как на самом деле сущенствует девять Богов.
И земляне научились жить в иных, чем Земнля, мирах. Но некоторые из них со временем изменились. В других мирах их ожидала встреча с другими существами, не гуманоидами, хотя и не слишком отличавшимися от людей. И думали они во многом об одном и том же. Но люди знали больше.
Роун погрузился в теплую воду ванны, потому что, стоя на холодном воздухе, замерз и весь понкрылся пупырышками.
— А ты не землянин, — заметил он, прикосннувшись к уху Тхой-хоя.
— Конечно, нет. Я — йилианин, насколько мне известно. Так вот, между планетами, насенленными различными существами, очень скоро стали возникать войны, потому что каждый занхотел стать самым сильным. И тогда люди с Земнли решили управлять Вселенной, чтобы сохраннить мир…
— А мне мыло попало в рот, — перебил Тхой-хоя Роун. — Тьфу, гадость!
Тхой-хой тщательно вытер Роуну рот влажной тряпкой и продолжал:
— А потом произошло что-то очень страшное. Пришли странные люди, издалека — с другой стороны Галактики или, быть может, даже из другой Галактики… и их оружие оказалось танким мощным, что они стали оспаривать право Земли на владение Вселенной. И они начали войнну, которая длилась целую тысячу лет.
— Гадкие, — подражая тону Тхой-хоя, воснкликнул Роун. — Очень гадкие!
— Да, действительно, — согласился Тхой-хой. — Этих плохих людей звали ниссийцами, и сила их была такова, что земляне не могли им противостоять.
— Они что, всех землян насмерть убили?
— Нет, ну что ты! Просто они создали вокруг Земли плотное кольцо из боевых ниссийских конраблей, так что земляне никак не могли покиннуть свою планету. И никто не мог прилететь на Землю в течение пяти тысяч лет.
— А что такое пять тысяч лет? — с любопытнством спросил Роун, выпрыгивая из лохани прямо в сухое полотенце, которое держал Тхой-хой.
Роун обожал вытираться этим чудесным теплым полотенцем, а потом ходить, завернувншись в него, пока Тхой-хой готовил ему чиснтую одежду.
— О, это очень долго, очень. Я, конечно, не могу объяснить тебе точно, но очень долго.
За обедом Роун набил себе полный рот, хвантая еду руками. Все усилия Рафа и Беллы занставить его пользоваться ложкой были тщетны.
— Так едят земляне, — противился Роун, защищаясь. — Да, так делают земляне, — продолжал он упорствовать, снова набивая рот рунками.
— Земляне не делают так, — строго сказал Раф. — И с сегодняшнего дня ты всегда будешь есть так, как действительно едят земляне.
Тхой-хой принялся было рассказывать Роуну, как земляне едят и что, но тот уснул, даже не стараясь дождаться конца этих долгих и нудных наставлений.
Глава вторая
Подошел черед Роуна. Остальные уже давно стояли на другой стороне. За исключением одного грасила, который сорвался и теперь, вероятно, был мертв.
Крылья у всех работали отлично — молодые розовые мембраны веером раскрывались на спине вдоль торса у всех, кроме Кланса. Он даже и не делал попытки взлететь — просто заглянул вниз, в ущелье, и в одиночестве ушел домой.
А грасилы стояли на другой стороне и смеянлись. Они радовались и веселились… и потому, что полет сам по себе так прекрасен, а кроме того, они смеялись над Роуном, который все еще колебался.
Это же так просто! Они гордились собой и понтешались над тем грасилом, который упал на дно ущелья, так и не сумев справиться со своими крыльями. Впрочем, сметливостью тот никогда не отличался. Теперь же они с любопытством нанблюдали за Роуном и подначивали его.
— Роун — семилетний болван, — распевали они. — Ду-ра-чок! Ду-ра-чок!
— Я все равно полечу, — отозвался Роун. — Вот увидите!
Но он все еще колебался — ведь у него не бынло крыльев! Зато его осенила идея связать ненсколько длинных виноградных лоз и с их понмощью, взмыв в опьяняющую высоту, перемахннуть через ущелье и спланировать на другую его сторону.
Осторожно раскачавшись, Роун проверил прочность связанных ветвей, затем посмотрел на ущелье и прикинул на глаз расстояние, разденлявшее его и семилеток грасилов. Розовое лицо Роуна повлажнело, рубашка прилипла к телу — от страха он весь вспотел.
Уцепившись за раскачивающиеся ветви, он вдруг подумал: лА что… если сейчас все бросить и убежать домой?» Мама спросит: лЧто ты сенгодня делал?» И он ответит: лНичего». И этот день закончится так же, как и все остальные…
Но в этот миг до него донеслось со стороны грасилов: лДурачок! Роун — болван!» Они все время так обзывали его, и Роун окончательно решил — этого больше не повторится! В конце концов, он сможет сделать такое, что им и не снилось, да и просто не под силу!
Роун заставил себя расслабиться, мускул за мускулом, как учила его мама, когда он злился или не мог уснуть. лНадо думать только об однном, — приказал он себе, — как перелететь на другую сторону и не смотреть вниз, на ущелье». И он еще раз, на глаз, мысленно прикинул, на сколько надо отвести сооруженный им канат.
Если повезет, все удастся сделать как надо.
С канатом в руках Роун отбежал как можно дальше, а затем, вцепившись в него изо всех сил, поджал ноги. В какую-то долю секунды он пончувствовал себя частью огромного маятника. Раснкачиваясь все сильнее и сильнее, он наконец занставил себя уловить ту наивысшую точку взлета, когда надо отрываться и лететь.
Ветер свистел в ушах, под ногами распахивало черную пасть бесконечное ущелье, но Роун видел только зеленую траву пастбища на другой сторонне. И когда он вновь достиг точки наивысшего взлета, то отпустил канат. А затем, не будучи уверенным, получится или нет, заставил себя расслабиться, готовясь к приземлению…
И снова свист ветра в ушах. Потом удар нонгами о землю и падение. Инстинктивно перекунвыркнувшись, чтобы уменьшить силу толчка, Роун едва ли заметил, что зацепился ногой о какую-то выемку. Не обращал он внимания и на то, что внутри у него все клокотало, словно там работали кузнечные меха. Он видел лишь растерянные лица грасилов! И ликующе рассменялся.
— Вот так-то, я перелетел через ущелье, и лучше, чем вы! — возбужденно выпалил он и вскочил, собираясь уйти. Подумаешь, ему нинчего не стоит перепрыгнуть через какую-то там канаву!
— Вот так-то! — торжествующе еще раз повтонрил он и — упал, потеряв сознание.
Он приходил в себя медленно, с усилием пронрываясь сквозь красные и зеленые вспышки бонли, и ничего не мог разглядеть, кроме сверкающего солнца. Грасилы давно ушли, бросив его одного. Они решили, что он умер.
Но если это — смерть, то кто-то же должен о нем позаботиться. Кто? Да только папа с мамой, больше некому.
И Роун пополз, с трудом подтягиваясь на рунках и помогая себе правым коленом. Его левая ступня пульсировала болью, волнами перекатынвающейся по всей ноге до самого паха. Он с нанпряжением вглядывался в яркий солнечный свет, пытаясь определить направление пути. Нужно было проползти по раскачивающемуся мостику через ущелье, а затем миновать большую часть деревни, до самого дома.
Вниз и вверх по холмикам. Его покалеченная, напоминающая о себе нестерпимой болью нога беспомощно волочилась сзади. Роун хотел уменреть дома. Или остаться жить, если папа сможет вылечить его. Только не лежать и ждать смерти там, где застала тебя беда, как это делали грасилы.
Ступня ударилась об острый камень, увитый колючим кустарником. Куст впился в волочивншуюся ногу, как огромное насекомое. Как харон, впившийся в мертвую плоть погибшего грасила. Того грасила, что остался на дне ущелья. От однной мысли об этом Роуна затошнило и вырвало. Он хотел было отодрать колючий куст от ноги, но сил ему хватало лишь на то, чтобы ползти, ползти вперед…
Наконец он добрался до мостика. Здесь ползти стало труднее, намного труднее: ладони скользинли по гладким, потертым доскам, опасность сонскользнуть вниз была велика, если помнить еще и о том, что мостик постоянно раскачивался.
Дерево обдавало горячей сухостью, жгло ладонни, а колючий куст, впиваясь все глубже, зловенще шелестел, скребя по доскам.
Целую вечность полз Роун сквозь горячий тунман, его больная нога горела, словно в ней понлыхал факел. И когда он наконец добрался до дома, вполз на крыльцо и позвал родителей, он снова потерял сознание. Но даже в полузабытьи он продолжал звать их на помощь.
— Выпей-ка это, — мама протягивала кружку с горячей жидкостью.
И Роун послушно выпил.
— Раф, — позвала Белла, — Он очнулся.
Появился папа, его фигура неясно вырисовынвалась в проеме двери. Он всегда был таким больншим, а теперь почему-то показался Роуну ниже мамы.
— Прекрати всхлипывать, Белла! — строго сказал он. — Я все сделаю как надо.
Роун почему-то больше обрадовался отцу. Монжет быть, оттого, что увидел он мать старой, морнщинистой, как высохшие листья, которые гоняет ветер.
Раф тяжело сел, устраиваясь поудобней на стунле. Его согнутые ноги неуклюже вывернулись нанзад, а лицо с добрыми голубыми глазами оказанлось рядом с лицом Роуна.
— Не бойся, малыш, — успокаивающе произннес он. — Все в порядке.
— Я разбился, папа, — внезапно что-то осозннав, сказал Роун. — Как ты, — и снова распланкался.
— О боги! — только и выдохнула мама.
— Выйди из комнаты, женщина, — строго приказал папа, наклонившись и похлопав Роуна по плечу. — Я тебя вылечу, малыш. Замолчи, Белла. Я все сделаю как надо.
Раф осторожно ощупал ступню Роуна. Тот вскрикнул от резкой боли.
— Конечно, питье немножко поможет, манлыш, — сказал отец. — Но все равно будет больно. Другого выхода нет, надо потерпеть.
Роуна бил озноб. Белла расплакалась:
— Не надо, Раф, не надо! Я не смогу этого вынести.
А потом папа стал что-то делать с его ногой, терпеть пронзающую дикую боль Роун уже был не в состоянии, в голове носилась единственная мысль: лЯ умираю. Отец убивает меня, убивает за то, что я разбился…»
Через несколько дней, когда Роун впервые выншел на улицу, стараясь щадить больную ногу, его заметили грасилы-семилетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
И вдруг он почувствовал руки — руки Рафа, которые вытаскивали его из норы. И хотя теперь Роун знал, что отец рядом, он по-прежнему прондолжал реветь, все еще находясь в плену перенжитого страха.
— Мальчик, мой мальчик, — нежно пригованривал Раф, успокаивая сына.
Вопли Роуна незаметно сменились его всхлинпываниями.
— Мальчик, я повсюду искал тебя, — отец гонворил нежно и радостно, он и сам испугался не меньше. — Но я все-таки сделаю то, чего раньше никогда не делал, — строго добавил он. — Я устнрою тебе хорошую взбучку.
Не обращая внимания на истерику Беллы, он уложил Роуна поперек колена и тут же всыпал ему по первое число. И к всеобщему удивленнию — именно во время порки Роун перестал плакать, успокоился, в общем, окончательно приншел в себя. Он спокойно поднялся, немного разнмялся после отцовской экзекуции и, вытерев нос рукой, серьезно спросил родителей:
— Я — кто? Кто я?
— Ты — человеческий мальчик, — охотно отнветил Раф. — И однажды станешь взрослым мужнчиной. Ты — мальчик, настоящий землянин.
— Но у меня смешные уши, — сказал Роун, ощупывая ухо.
Ему и впрямь показалось, что все беды его именно из-за этих странных ушей — таких манленьких и таких круглых.
— А что такое землянин? — спросил Роун у Тхой-хоя, который старательно отмывал его тепнлой водой в деревянной лохани.
— Землянин? — эхом отозвался Тхой-хой. — Ну, земляне — выходцы с Земли.
— Дядя Тхой-хой знает песни с Земли? — с надеждой спросил Роун.
Хотя по говору Тхой-хоя уже было ясно, что знает. Эта особая манера, вроде распевной речи, словно он рассказывал истории на древнем, менлодичном языке Йилии.
— Да. И если ты будешь стоять смирно, понка я тебя мою, а потом съешь свой обед и пойдешь прямо в постель, я расскажу тебе эту историю.
— О, да! — восторженно выпалил Роун и рандостно шлепнул рукой по воде. — Да! Да! Да!
Потом он действительно стоял спокойно. И Тхой-хой начал свое повествование.
— Давным-давно, так давно, что даже самое древнее существо в древнейшем мире не могло бы припомнить когда, существовал один мир и назывался он — Земля.
— А сейчас он есть?
— К этому мы еще подойдем. Так вот, очень давно и так далеко, что отсюда, из Тамбула, ты даже не смог бы разглядеть их Солнца, жил народ в этом самом мире по имени — Земля. И все эти люди выглядели ну прямо совсем как ты.
— Как я? — глаза у Роуна заблестели. — С танкими сметными ушками?
— Твои ушки совсем не смешные, — заметил строго Тхой-хой, — во всяком случае для земляннина. Ну так вот, однажды эти земляне построили самые первые во всем свете космические конрабли. Что-то совсем новое, чего раньше никто никогда и нигде не строил. Только земляне могли делать их. Затем они прилетели в другие миры на своих космических кораблях, и через пять тынсяч лет существа во Вселенной узнали, что мернцающие огоньки на небе — звезды, со множестнвом миров вокруг них. А раньше в каждом мире думали, что их звезда — единственная и есть только один Бог, тогда как на самом деле сущенствует девять Богов.
И земляне научились жить в иных, чем Земнля, мирах. Но некоторые из них со временем изменились. В других мирах их ожидала встреча с другими существами, не гуманоидами, хотя и не слишком отличавшимися от людей. И думали они во многом об одном и том же. Но люди знали больше.
Роун погрузился в теплую воду ванны, потому что, стоя на холодном воздухе, замерз и весь понкрылся пупырышками.
— А ты не землянин, — заметил он, прикосннувшись к уху Тхой-хоя.
— Конечно, нет. Я — йилианин, насколько мне известно. Так вот, между планетами, насенленными различными существами, очень скоро стали возникать войны, потому что каждый занхотел стать самым сильным. И тогда люди с Земнли решили управлять Вселенной, чтобы сохраннить мир…
— А мне мыло попало в рот, — перебил Тхой-хоя Роун. — Тьфу, гадость!
Тхой-хой тщательно вытер Роуну рот влажной тряпкой и продолжал:
— А потом произошло что-то очень страшное. Пришли странные люди, издалека — с другой стороны Галактики или, быть может, даже из другой Галактики… и их оружие оказалось танким мощным, что они стали оспаривать право Земли на владение Вселенной. И они начали войнну, которая длилась целую тысячу лет.
— Гадкие, — подражая тону Тхой-хоя, воснкликнул Роун. — Очень гадкие!
— Да, действительно, — согласился Тхой-хой. — Этих плохих людей звали ниссийцами, и сила их была такова, что земляне не могли им противостоять.
— Они что, всех землян насмерть убили?
— Нет, ну что ты! Просто они создали вокруг Земли плотное кольцо из боевых ниссийских конраблей, так что земляне никак не могли покиннуть свою планету. И никто не мог прилететь на Землю в течение пяти тысяч лет.
— А что такое пять тысяч лет? — с любопытнством спросил Роун, выпрыгивая из лохани прямо в сухое полотенце, которое держал Тхой-хой.
Роун обожал вытираться этим чудесным теплым полотенцем, а потом ходить, завернувншись в него, пока Тхой-хой готовил ему чиснтую одежду.
— О, это очень долго, очень. Я, конечно, не могу объяснить тебе точно, но очень долго.
За обедом Роун набил себе полный рот, хвантая еду руками. Все усилия Рафа и Беллы занставить его пользоваться ложкой были тщетны.
— Так едят земляне, — противился Роун, защищаясь. — Да, так делают земляне, — продолжал он упорствовать, снова набивая рот рунками.
— Земляне не делают так, — строго сказал Раф. — И с сегодняшнего дня ты всегда будешь есть так, как действительно едят земляне.
Тхой-хой принялся было рассказывать Роуну, как земляне едят и что, но тот уснул, даже не стараясь дождаться конца этих долгих и нудных наставлений.
Глава вторая
Подошел черед Роуна. Остальные уже давно стояли на другой стороне. За исключением одного грасила, который сорвался и теперь, вероятно, был мертв.
Крылья у всех работали отлично — молодые розовые мембраны веером раскрывались на спине вдоль торса у всех, кроме Кланса. Он даже и не делал попытки взлететь — просто заглянул вниз, в ущелье, и в одиночестве ушел домой.
А грасилы стояли на другой стороне и смеянлись. Они радовались и веселились… и потому, что полет сам по себе так прекрасен, а кроме того, они смеялись над Роуном, который все еще колебался.
Это же так просто! Они гордились собой и понтешались над тем грасилом, который упал на дно ущелья, так и не сумев справиться со своими крыльями. Впрочем, сметливостью тот никогда не отличался. Теперь же они с любопытством нанблюдали за Роуном и подначивали его.
— Роун — семилетний болван, — распевали они. — Ду-ра-чок! Ду-ра-чок!
— Я все равно полечу, — отозвался Роун. — Вот увидите!
Но он все еще колебался — ведь у него не бынло крыльев! Зато его осенила идея связать ненсколько длинных виноградных лоз и с их понмощью, взмыв в опьяняющую высоту, перемахннуть через ущелье и спланировать на другую его сторону.
Осторожно раскачавшись, Роун проверил прочность связанных ветвей, затем посмотрел на ущелье и прикинул на глаз расстояние, разденлявшее его и семилеток грасилов. Розовое лицо Роуна повлажнело, рубашка прилипла к телу — от страха он весь вспотел.
Уцепившись за раскачивающиеся ветви, он вдруг подумал: лА что… если сейчас все бросить и убежать домой?» Мама спросит: лЧто ты сенгодня делал?» И он ответит: лНичего». И этот день закончится так же, как и все остальные…
Но в этот миг до него донеслось со стороны грасилов: лДурачок! Роун — болван!» Они все время так обзывали его, и Роун окончательно решил — этого больше не повторится! В конце концов, он сможет сделать такое, что им и не снилось, да и просто не под силу!
Роун заставил себя расслабиться, мускул за мускулом, как учила его мама, когда он злился или не мог уснуть. лНадо думать только об однном, — приказал он себе, — как перелететь на другую сторону и не смотреть вниз, на ущелье». И он еще раз, на глаз, мысленно прикинул, на сколько надо отвести сооруженный им канат.
Если повезет, все удастся сделать как надо.
С канатом в руках Роун отбежал как можно дальше, а затем, вцепившись в него изо всех сил, поджал ноги. В какую-то долю секунды он пончувствовал себя частью огромного маятника. Раснкачиваясь все сильнее и сильнее, он наконец занставил себя уловить ту наивысшую точку взлета, когда надо отрываться и лететь.
Ветер свистел в ушах, под ногами распахивало черную пасть бесконечное ущелье, но Роун видел только зеленую траву пастбища на другой сторонне. И когда он вновь достиг точки наивысшего взлета, то отпустил канат. А затем, не будучи уверенным, получится или нет, заставил себя расслабиться, готовясь к приземлению…
И снова свист ветра в ушах. Потом удар нонгами о землю и падение. Инстинктивно перекунвыркнувшись, чтобы уменьшить силу толчка, Роун едва ли заметил, что зацепился ногой о какую-то выемку. Не обращал он внимания и на то, что внутри у него все клокотало, словно там работали кузнечные меха. Он видел лишь растерянные лица грасилов! И ликующе рассменялся.
— Вот так-то, я перелетел через ущелье, и лучше, чем вы! — возбужденно выпалил он и вскочил, собираясь уйти. Подумаешь, ему нинчего не стоит перепрыгнуть через какую-то там канаву!
— Вот так-то! — торжествующе еще раз повтонрил он и — упал, потеряв сознание.
Он приходил в себя медленно, с усилием пронрываясь сквозь красные и зеленые вспышки бонли, и ничего не мог разглядеть, кроме сверкающего солнца. Грасилы давно ушли, бросив его одного. Они решили, что он умер.
Но если это — смерть, то кто-то же должен о нем позаботиться. Кто? Да только папа с мамой, больше некому.
И Роун пополз, с трудом подтягиваясь на рунках и помогая себе правым коленом. Его левая ступня пульсировала болью, волнами перекатынвающейся по всей ноге до самого паха. Он с нанпряжением вглядывался в яркий солнечный свет, пытаясь определить направление пути. Нужно было проползти по раскачивающемуся мостику через ущелье, а затем миновать большую часть деревни, до самого дома.
Вниз и вверх по холмикам. Его покалеченная, напоминающая о себе нестерпимой болью нога беспомощно волочилась сзади. Роун хотел уменреть дома. Или остаться жить, если папа сможет вылечить его. Только не лежать и ждать смерти там, где застала тебя беда, как это делали грасилы.
Ступня ударилась об острый камень, увитый колючим кустарником. Куст впился в волочивншуюся ногу, как огромное насекомое. Как харон, впившийся в мертвую плоть погибшего грасила. Того грасила, что остался на дне ущелья. От однной мысли об этом Роуна затошнило и вырвало. Он хотел было отодрать колючий куст от ноги, но сил ему хватало лишь на то, чтобы ползти, ползти вперед…
Наконец он добрался до мостика. Здесь ползти стало труднее, намного труднее: ладони скользинли по гладким, потертым доскам, опасность сонскользнуть вниз была велика, если помнить еще и о том, что мостик постоянно раскачивался.
Дерево обдавало горячей сухостью, жгло ладонни, а колючий куст, впиваясь все глубже, зловенще шелестел, скребя по доскам.
Целую вечность полз Роун сквозь горячий тунман, его больная нога горела, словно в ней понлыхал факел. И когда он наконец добрался до дома, вполз на крыльцо и позвал родителей, он снова потерял сознание. Но даже в полузабытьи он продолжал звать их на помощь.
— Выпей-ка это, — мама протягивала кружку с горячей жидкостью.
И Роун послушно выпил.
— Раф, — позвала Белла, — Он очнулся.
Появился папа, его фигура неясно вырисовынвалась в проеме двери. Он всегда был таким больншим, а теперь почему-то показался Роуну ниже мамы.
— Прекрати всхлипывать, Белла! — строго сказал он. — Я все сделаю как надо.
Роун почему-то больше обрадовался отцу. Монжет быть, оттого, что увидел он мать старой, морнщинистой, как высохшие листья, которые гоняет ветер.
Раф тяжело сел, устраиваясь поудобней на стунле. Его согнутые ноги неуклюже вывернулись нанзад, а лицо с добрыми голубыми глазами оказанлось рядом с лицом Роуна.
— Не бойся, малыш, — успокаивающе произннес он. — Все в порядке.
— Я разбился, папа, — внезапно что-то осозннав, сказал Роун. — Как ты, — и снова распланкался.
— О боги! — только и выдохнула мама.
— Выйди из комнаты, женщина, — строго приказал папа, наклонившись и похлопав Роуна по плечу. — Я тебя вылечу, малыш. Замолчи, Белла. Я все сделаю как надо.
Раф осторожно ощупал ступню Роуна. Тот вскрикнул от резкой боли.
— Конечно, питье немножко поможет, манлыш, — сказал отец. — Но все равно будет больно. Другого выхода нет, надо потерпеть.
Роуна бил озноб. Белла расплакалась:
— Не надо, Раф, не надо! Я не смогу этого вынести.
А потом папа стал что-то делать с его ногой, терпеть пронзающую дикую боль Роун уже был не в состоянии, в голове носилась единственная мысль: лЯ умираю. Отец убивает меня, убивает за то, что я разбился…»
Через несколько дней, когда Роун впервые выншел на улицу, стараясь щадить больную ногу, его заметили грасилы-семилетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45