Мне надо было выяснить нечто куда
более важное, нечто такое, что должно мне было придти в голову
давным-давно, да фактически и пришло. Я действительно сразу же уставился
на него, но жернова времени и событий вытеснили его из головы до нынешнего
дня.
Я запер за собой комнату и направился к лестнице. Трепетало пламя
свечей и полинявший олень, веками умиравший на гобелене справа от меня,
оглядывался на полинявших собак, преследовавших его приблизительно столько
же долго. Иногда мои симпатии принадлежали оленю, обычно же собакам.
Надо будет как-нибудь отреставрировать гобелен.
Я спустился вниз по лестнице. Снизу не было слышно никаких звуков.
Значит время было позднее. Это было хорошо.
Прошел еще один день, и мы еще живы, может быть, даже поумнели, стали
достаточно мудрыми, чтобы понять, что есть еще много такого, что нам нужно
узнать. Надежда, вот наверное, что у меня отсутствовало, когда я, воя,
сидел в той проклятой камере, прижимая руки к уничтоженным глазам.
Виала...
Я бы желал иметь возможность поговорить с ней в те дни хоть несколько
минут. Но я усвоил то, чему научился в скверной школе, и даже более мягкий
курс обучения, вероятно, не придал бы мне твоего милосердия.
Я все же... трудно сказать.
Я всегда больше чувствовал себя псом, чем оленем, больше охотником,
чем жертвой.
Ты могла бы научить меня чему-то, что притупило бы злость, смягчило
бы ненависть. Но было бы это к лучшему? Ненависть умерла вместе с ее
объектом, и злость тоже прошла, но, оглядываясь назад, я гадаю, а сумел бы
я добиться своего, если бы они меня не поддерживали? Я вовсе не уверен,
что пережил бы свое заключение, если бы мои уродливые спутники то и дело
не возвращали меня силком к жизни и нормальности. Теперь я мог позволить
себе роскошь думать при случае, как олень, но тогда это могло бы оказаться
роковым.
По-настоящему я этого не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь узнаю.
На втором этаже стояла полная тишина. Снизу доносились слабые звуки.
Спокойной ночи, миледи. Поворот, и снова вниз. Интересно, открыл ли
Рэндом что-нибудь важное? Вероятно, нет. Иначе или он, или Бенедикт уже
связались бы со мной. Если не попали в беду. Но нет, смешно беспокоиться.
Реальная опасность в должное время даст о себе знать, и хлопот у меня
будет больше, чем достаточно.
Вот и нижний этаж.
- Уилл! - окликнул я. - Рольф!
- Да, лорд Корвин.
Двое часовых встали по стойке "смирно", заслышав мои шаги. Их лица
сказали мне, что все обстояло хорошо, но ради проформы я спросил:
- Все ли в порядке?
- Все в порядке, лорд, - ответил старший.
- Отлично.
Я продолжил путь, войдя и пройдя мраморный обеденный зал.
Он сработает, я был уверен в этом, если время и влажность полностью
его не стерли. И тогда...
Я вступил в длинный коридор, где по обеим сторонам тесно сдавливали
пыльные стены. Темнота, тени, мои шаги...
Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и вышел на платформу,
затем снова вниз по этой винтовой лестнице с огнями то тут, то там в
пещеры Колвира.
Рэндом был прав, решил я тогда. Если убрать все вплоть до уровня того
отдаленного дня, то будет близкое соответствие между тем, что останется, и
местом того первозданного Лабиринта, которое мы посетили этим утром.
Вниз. Изгибы и повороты во мраке. Освещенная фонарями и факелами
караульная, была в нем по-театральному четкой.
Я достиг дна и направился в ту сторону.
- Добрый вечер. лорд Корвин, - произнесла тощая, труповидная фигура.
Она с улыбкой курила трубку, прислонясь к полкам.
- Добрый вечер, Роджер. Как дела в подземном мире?
- Крысы, летучие мыши и пауки. Ничто другое больше не шевелится.
Мирно.
- Тебе по душе эта служба?
Он кивнул:
- Я пишу философский роман с элементами ужаса и психопатологии. Над
этими частями я работаю здесь.
- Подходящая обстановка, что и говорить, - согласился я. - Мне
понадобится фонарь.
Он фыркнул и взял один фонарь с полки, после чего зажег его от свечи.
- У него будет счастливый конец? - спросил я.
Он пожал плечами:
- Я буду счастлив.
- Я имею в виду полное торжество. И герой спит с героиней? Или ты
убьешь всех до единого?
- Это едва ли будет справедливо, - заметил он.
- Неважно. Может быть, я однажды прочту его.
- Может быть, - не возражал он.
Я взял фонарь и повернулся к выходу, двинувшись в направлении, в
котором уже жутко давно не двигался. Я обнаружил, что все еще могу
мысленно измерять расстояние по эху от моих шагов.
В скором времени я приблизился к стене, высмотрел нужный коридор и
вошел в него. Затем дело просто заключалось в подсчете шагов. Мои ноги
дорогу знали.
Дверь в мою камеру была частично приоткрыта. Я поставил фонарь на пол
и использовал обе руки, чтобы открыть ее полностью.
Она поддалась неохотно, со стоном.
Затем я поднял фонарь и вошел.
Мускулы мои затрепетали, а желудок сжался. Я начал дрожать. Мне
пришлось побороть сильный импульс рвануться и убежать.
Я не предвидел такой реакции. Я не хотел уходить от тяжелой, обитой
медью двери из страха, что ее захлопнут за мной и задвинут на засов.
Это был миг, близкий к чистому ужасу, пробужденному во мне маленькой
грязной камерой. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах, на дыре,
служившей мне туалетом, на черном пятне, где я развел костер в тот
последний день.
Я провел левой рукой по внутренней поверхности двери, находя и
прослеживая пальцами борозды, выдолбленные моей ложкой.
Я вспомнил, какую работу проделали мои руки, и нагнулся изучать
выдолбленные канавки.
Они были совсем не такие глубокие, как показалось в то время, если
сравнить с толщиной двери. Я понял, как сильно я преувеличивал воздействие
этих слабых усилий вырваться на свободу. Я прошел мимо нее и осмотрел
стену.
Нечетко. Время и влажность поработали над уничтожением рисунка.
Но я еще мог различить контуры маяка Кабры, ограниченного четырьмя
чертами моей старой ручкой ложки. Магия рисунка все еще присутствовала
тут, та сила, которая наконец, перенесла меня на свободу. Я почувствовал
ее, не взывая к ней.
Я повернулся и встал лицом к другой стене.
Рисунок, который я сейчас рассматривал, поживал менее хорошо, чем
рисунок маяка, но, впрочем, он был выполнен в крайней спешке при свете
моих последних нескольких спичек. Я даже не мог разобрать всех деталей,
хотя моя память снабдила меня некоторыми из тех, что были скрыты. Это был
вид кабинета или библиотеки, с выстроившимися вдоль стен книжными полками,
письменным столом на переднем плане и глобусом рядом с ним. Хотел бы я
знать, следует ли мне рискнуть и почистить его?
Я поставил фонарь на пол и возвратился к рисунку на другой стене.
Уголком одеяла я мягко стер пыль с точки неподалеку от основания
маяка. Линия стала четче. Я снова протер ее, прикладывая немного больше
давления. Неудачно. Я уничтожил дюйм с чем-то рисунка.
Я отступил и оторвал широкую полосу от края одеяла. Оставшееся я
свернул и уселся на него. Затем медленно и осторожно я приступил к работе
над маяком. Я должен был добиться точного ощущения, как надо работать,
прежде чем попробовать очистить другой рисунок.
Полчаса спустя я встал и потянулся, после чего нагнулся и оживил ноги
массажем.
То, что осталось от маяка, было чистым.
К несчастью, я уничтожил примерно 20% рисунка, прежде чем обрел
ощущение текстуры стены и правильного поглаживания по ней. Я сомневался,
что в дальнейшем улучшу его.
Фонарь зашипел, когда я передвинул его. Я развернул одеяло и оторвал
свежую полосу. Я опустился на колени перед другим рисунком и принялся за
работу.
Спустя некоторое время я освободил то, что осталось от него. Я забыл
про череп на столе, пока осторожное движение тряпкой не обнаружило его
вновь, и угол противоположной стены, и высокий подсвечник.
Я отодвинулся. Протирать дальше было рискованно и к тому же,
вероятно, и не нужно. Он казался почти целиком таким же, каким был.
Пламя фонаря вновь затрепетало. Проклиная Роджера за то, что он не
проверил уровня керосина, я встал и держал свет на уровне плеча слева от
меня. И выбросил из головы все, кроме сцены передо мной.
Когда я пристально посмотрел на рисунок, он приобрел некоторую
перспективу. Миг спустя он стал совершенно трехмерным и расширился,
заполнив все мое поле зрения. Я шагнул вперед и поставил фонарь на край
стола.
Я обвел взглядом помещение. Вдоль всех четырех стен шли книжные
полки. Не было никаких окон. Две двери в противоположном конце комнаты
справа и слева напротив друг друга были одна закрыта, а другая частично
приоткрыта. Рядом с открытой дверью был длинный низкий стол, заваленный
книгами и бумагами. Открытые места на полках, ниши и выемки занимали
экстравагантные диковины - кости, камни, керамика, покрытые письменами
таблички, линзы, жезлы и инструменты неизвестного назначения. Огромный
ковер напоминал ордебильский. Я сделал шаг к тому концу комнаты, и фонарь
вновь зашипел. Я обернулся и протянул к нему руку. И в этот момент он
погас.
Прорычав ругательство, я опустил руку. Затем я медленно повернулся,
проверяя, нет ли каких-нибудь возможных источников света. С полки напротив
слабо светилось что-то напоминающее ветку коралла, и из-под закрытой двери
выбивалась бледная линия света. Я плюнул на фонарь и пересек комнату.
Дверь я открыл как можно тише. Комната, в которую она вела, была
пустой, маленькой безоконной гостиной, слабо освещенной все еще тлеющими
углями в ее единственном очаге. Стены комнаты были из камня и смыкались
надо мной в сводчатый потолок.
Камин был, вероятно, природной нишей слева от меня. В противоположной
стороне была устроена большая бронированная дверь, и в замке ее был
частично повернут большой ключ.
Я вошел, взял свечу с ближайшего стола, и двинулся к камину зажечь
ее. Когда я опустился на колени и стал искать среди углей пламя, то
услышал поблизости от двери тихие шаги.
Повернувшись, я увидел его сразу за порогом. Он был, примерно,
полутора метров ростом, горбатый. Волосы и борода у него были даже
длиннее, чем я помнил. Дворкин был одет в ночную рубашку, доходящую ему до
лодыжек.
Он держал в руке масляную лампу и его темные глаза вглядывались в
меня над ее покрытым сажей выходным отверстием.
- Оберон, - произнес он. - Пришло, наконец, время?
- Какое именно время? - переспросил я мягко.
Он засмеялся:
- Какое же еще? Время уничтожить мир, конечно!
Я держал свет подальше от лица, а голос на октаву ниже.
- Не совсем, - возразил я.
Он вздохнул:
- Ты все еще не убежден?
Он посмотрел вперед и вскинул голову, приглядываясь ко мне.
- Почему ты должен все портить? - спросил он.
- Я ничего не испортил.
Он опустил лампу. Я снова отвернул голову, но он, в конце концов,
сумел разглядеть мое лицо. Он засмеялся.
- Забавно. Ты явился, как юный лорд Корвин, думая поколебать меня
семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Лучше всего
нам послужили детки Клариссы.
Я пожал плечами и встал:
- И да, и нет.
Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал.
Могло всплыть что-то ценное, и это казалось легким способом держать его в
хорошем настроении.
- А ты сам? - продолжал я. - Какой лик ты придал бы всему?
- О, чтобы завоевать твое доброе расположение, я скопирую тебя, -
заявил он, а затем принялся смеяться.
Он откинул голову, а когда его смех зазвенел вокруг меня, с ним
произошла перемена. Рост его, казалось, увеличился, а лицо переместилось
по горизонтали, словно парус, повернутый слишком близко к ветру. Горб на
его спине уменьшился, когда он выпрямился и стал выше. Черты его лица
преобразились, а борода почернела. К тому времени стало очевидным, что он
каким-то образом перераспределил массу своего тела, потому что ночная
рубашка, доходившая ему до лодыжек, была теперь на полпути к его голеням.
Он глубоко вздохнул и плечи его расширились. Руки его удлинились, выпуклый
живот сузился, приталился.
Он достиг моего плеча, а затем стал еще выше. Горб его совершенно
рассосался.
Лицо его исказилось в последний раз, переустроенные его черты
застыли. Смех его упал до смешка, растаял и кончился ухмылкой. Я
рассматривал слегка более хрупкую версию самого себя.
- Достаточно? - поинтересовался он.
- Да, ладно.
Я вытащил дрова из поленницы справа от себя. Мне пойдет на пользу
любая задержка, которая выиграет время для изучения реакций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
более важное, нечто такое, что должно мне было придти в голову
давным-давно, да фактически и пришло. Я действительно сразу же уставился
на него, но жернова времени и событий вытеснили его из головы до нынешнего
дня.
Я запер за собой комнату и направился к лестнице. Трепетало пламя
свечей и полинявший олень, веками умиравший на гобелене справа от меня,
оглядывался на полинявших собак, преследовавших его приблизительно столько
же долго. Иногда мои симпатии принадлежали оленю, обычно же собакам.
Надо будет как-нибудь отреставрировать гобелен.
Я спустился вниз по лестнице. Снизу не было слышно никаких звуков.
Значит время было позднее. Это было хорошо.
Прошел еще один день, и мы еще живы, может быть, даже поумнели, стали
достаточно мудрыми, чтобы понять, что есть еще много такого, что нам нужно
узнать. Надежда, вот наверное, что у меня отсутствовало, когда я, воя,
сидел в той проклятой камере, прижимая руки к уничтоженным глазам.
Виала...
Я бы желал иметь возможность поговорить с ней в те дни хоть несколько
минут. Но я усвоил то, чему научился в скверной школе, и даже более мягкий
курс обучения, вероятно, не придал бы мне твоего милосердия.
Я все же... трудно сказать.
Я всегда больше чувствовал себя псом, чем оленем, больше охотником,
чем жертвой.
Ты могла бы научить меня чему-то, что притупило бы злость, смягчило
бы ненависть. Но было бы это к лучшему? Ненависть умерла вместе с ее
объектом, и злость тоже прошла, но, оглядываясь назад, я гадаю, а сумел бы
я добиться своего, если бы они меня не поддерживали? Я вовсе не уверен,
что пережил бы свое заключение, если бы мои уродливые спутники то и дело
не возвращали меня силком к жизни и нормальности. Теперь я мог позволить
себе роскошь думать при случае, как олень, но тогда это могло бы оказаться
роковым.
По-настоящему я этого не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь узнаю.
На втором этаже стояла полная тишина. Снизу доносились слабые звуки.
Спокойной ночи, миледи. Поворот, и снова вниз. Интересно, открыл ли
Рэндом что-нибудь важное? Вероятно, нет. Иначе или он, или Бенедикт уже
связались бы со мной. Если не попали в беду. Но нет, смешно беспокоиться.
Реальная опасность в должное время даст о себе знать, и хлопот у меня
будет больше, чем достаточно.
Вот и нижний этаж.
- Уилл! - окликнул я. - Рольф!
- Да, лорд Корвин.
Двое часовых встали по стойке "смирно", заслышав мои шаги. Их лица
сказали мне, что все обстояло хорошо, но ради проформы я спросил:
- Все ли в порядке?
- Все в порядке, лорд, - ответил старший.
- Отлично.
Я продолжил путь, войдя и пройдя мраморный обеденный зал.
Он сработает, я был уверен в этом, если время и влажность полностью
его не стерли. И тогда...
Я вступил в длинный коридор, где по обеим сторонам тесно сдавливали
пыльные стены. Темнота, тени, мои шаги...
Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и вышел на платформу,
затем снова вниз по этой винтовой лестнице с огнями то тут, то там в
пещеры Колвира.
Рэндом был прав, решил я тогда. Если убрать все вплоть до уровня того
отдаленного дня, то будет близкое соответствие между тем, что останется, и
местом того первозданного Лабиринта, которое мы посетили этим утром.
Вниз. Изгибы и повороты во мраке. Освещенная фонарями и факелами
караульная, была в нем по-театральному четкой.
Я достиг дна и направился в ту сторону.
- Добрый вечер. лорд Корвин, - произнесла тощая, труповидная фигура.
Она с улыбкой курила трубку, прислонясь к полкам.
- Добрый вечер, Роджер. Как дела в подземном мире?
- Крысы, летучие мыши и пауки. Ничто другое больше не шевелится.
Мирно.
- Тебе по душе эта служба?
Он кивнул:
- Я пишу философский роман с элементами ужаса и психопатологии. Над
этими частями я работаю здесь.
- Подходящая обстановка, что и говорить, - согласился я. - Мне
понадобится фонарь.
Он фыркнул и взял один фонарь с полки, после чего зажег его от свечи.
- У него будет счастливый конец? - спросил я.
Он пожал плечами:
- Я буду счастлив.
- Я имею в виду полное торжество. И герой спит с героиней? Или ты
убьешь всех до единого?
- Это едва ли будет справедливо, - заметил он.
- Неважно. Может быть, я однажды прочту его.
- Может быть, - не возражал он.
Я взял фонарь и повернулся к выходу, двинувшись в направлении, в
котором уже жутко давно не двигался. Я обнаружил, что все еще могу
мысленно измерять расстояние по эху от моих шагов.
В скором времени я приблизился к стене, высмотрел нужный коридор и
вошел в него. Затем дело просто заключалось в подсчете шагов. Мои ноги
дорогу знали.
Дверь в мою камеру была частично приоткрыта. Я поставил фонарь на пол
и использовал обе руки, чтобы открыть ее полностью.
Она поддалась неохотно, со стоном.
Затем я поднял фонарь и вошел.
Мускулы мои затрепетали, а желудок сжался. Я начал дрожать. Мне
пришлось побороть сильный импульс рвануться и убежать.
Я не предвидел такой реакции. Я не хотел уходить от тяжелой, обитой
медью двери из страха, что ее захлопнут за мной и задвинут на засов.
Это был миг, близкий к чистому ужасу, пробужденному во мне маленькой
грязной камерой. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах, на дыре,
служившей мне туалетом, на черном пятне, где я развел костер в тот
последний день.
Я провел левой рукой по внутренней поверхности двери, находя и
прослеживая пальцами борозды, выдолбленные моей ложкой.
Я вспомнил, какую работу проделали мои руки, и нагнулся изучать
выдолбленные канавки.
Они были совсем не такие глубокие, как показалось в то время, если
сравнить с толщиной двери. Я понял, как сильно я преувеличивал воздействие
этих слабых усилий вырваться на свободу. Я прошел мимо нее и осмотрел
стену.
Нечетко. Время и влажность поработали над уничтожением рисунка.
Но я еще мог различить контуры маяка Кабры, ограниченного четырьмя
чертами моей старой ручкой ложки. Магия рисунка все еще присутствовала
тут, та сила, которая наконец, перенесла меня на свободу. Я почувствовал
ее, не взывая к ней.
Я повернулся и встал лицом к другой стене.
Рисунок, который я сейчас рассматривал, поживал менее хорошо, чем
рисунок маяка, но, впрочем, он был выполнен в крайней спешке при свете
моих последних нескольких спичек. Я даже не мог разобрать всех деталей,
хотя моя память снабдила меня некоторыми из тех, что были скрыты. Это был
вид кабинета или библиотеки, с выстроившимися вдоль стен книжными полками,
письменным столом на переднем плане и глобусом рядом с ним. Хотел бы я
знать, следует ли мне рискнуть и почистить его?
Я поставил фонарь на пол и возвратился к рисунку на другой стене.
Уголком одеяла я мягко стер пыль с точки неподалеку от основания
маяка. Линия стала четче. Я снова протер ее, прикладывая немного больше
давления. Неудачно. Я уничтожил дюйм с чем-то рисунка.
Я отступил и оторвал широкую полосу от края одеяла. Оставшееся я
свернул и уселся на него. Затем медленно и осторожно я приступил к работе
над маяком. Я должен был добиться точного ощущения, как надо работать,
прежде чем попробовать очистить другой рисунок.
Полчаса спустя я встал и потянулся, после чего нагнулся и оживил ноги
массажем.
То, что осталось от маяка, было чистым.
К несчастью, я уничтожил примерно 20% рисунка, прежде чем обрел
ощущение текстуры стены и правильного поглаживания по ней. Я сомневался,
что в дальнейшем улучшу его.
Фонарь зашипел, когда я передвинул его. Я развернул одеяло и оторвал
свежую полосу. Я опустился на колени перед другим рисунком и принялся за
работу.
Спустя некоторое время я освободил то, что осталось от него. Я забыл
про череп на столе, пока осторожное движение тряпкой не обнаружило его
вновь, и угол противоположной стены, и высокий подсвечник.
Я отодвинулся. Протирать дальше было рискованно и к тому же,
вероятно, и не нужно. Он казался почти целиком таким же, каким был.
Пламя фонаря вновь затрепетало. Проклиная Роджера за то, что он не
проверил уровня керосина, я встал и держал свет на уровне плеча слева от
меня. И выбросил из головы все, кроме сцены передо мной.
Когда я пристально посмотрел на рисунок, он приобрел некоторую
перспективу. Миг спустя он стал совершенно трехмерным и расширился,
заполнив все мое поле зрения. Я шагнул вперед и поставил фонарь на край
стола.
Я обвел взглядом помещение. Вдоль всех четырех стен шли книжные
полки. Не было никаких окон. Две двери в противоположном конце комнаты
справа и слева напротив друг друга были одна закрыта, а другая частично
приоткрыта. Рядом с открытой дверью был длинный низкий стол, заваленный
книгами и бумагами. Открытые места на полках, ниши и выемки занимали
экстравагантные диковины - кости, камни, керамика, покрытые письменами
таблички, линзы, жезлы и инструменты неизвестного назначения. Огромный
ковер напоминал ордебильский. Я сделал шаг к тому концу комнаты, и фонарь
вновь зашипел. Я обернулся и протянул к нему руку. И в этот момент он
погас.
Прорычав ругательство, я опустил руку. Затем я медленно повернулся,
проверяя, нет ли каких-нибудь возможных источников света. С полки напротив
слабо светилось что-то напоминающее ветку коралла, и из-под закрытой двери
выбивалась бледная линия света. Я плюнул на фонарь и пересек комнату.
Дверь я открыл как можно тише. Комната, в которую она вела, была
пустой, маленькой безоконной гостиной, слабо освещенной все еще тлеющими
углями в ее единственном очаге. Стены комнаты были из камня и смыкались
надо мной в сводчатый потолок.
Камин был, вероятно, природной нишей слева от меня. В противоположной
стороне была устроена большая бронированная дверь, и в замке ее был
частично повернут большой ключ.
Я вошел, взял свечу с ближайшего стола, и двинулся к камину зажечь
ее. Когда я опустился на колени и стал искать среди углей пламя, то
услышал поблизости от двери тихие шаги.
Повернувшись, я увидел его сразу за порогом. Он был, примерно,
полутора метров ростом, горбатый. Волосы и борода у него были даже
длиннее, чем я помнил. Дворкин был одет в ночную рубашку, доходящую ему до
лодыжек.
Он держал в руке масляную лампу и его темные глаза вглядывались в
меня над ее покрытым сажей выходным отверстием.
- Оберон, - произнес он. - Пришло, наконец, время?
- Какое именно время? - переспросил я мягко.
Он засмеялся:
- Какое же еще? Время уничтожить мир, конечно!
Я держал свет подальше от лица, а голос на октаву ниже.
- Не совсем, - возразил я.
Он вздохнул:
- Ты все еще не убежден?
Он посмотрел вперед и вскинул голову, приглядываясь ко мне.
- Почему ты должен все портить? - спросил он.
- Я ничего не испортил.
Он опустил лампу. Я снова отвернул голову, но он, в конце концов,
сумел разглядеть мое лицо. Он засмеялся.
- Забавно. Ты явился, как юный лорд Корвин, думая поколебать меня
семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Лучше всего
нам послужили детки Клариссы.
Я пожал плечами и встал:
- И да, и нет.
Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал.
Могло всплыть что-то ценное, и это казалось легким способом держать его в
хорошем настроении.
- А ты сам? - продолжал я. - Какой лик ты придал бы всему?
- О, чтобы завоевать твое доброе расположение, я скопирую тебя, -
заявил он, а затем принялся смеяться.
Он откинул голову, а когда его смех зазвенел вокруг меня, с ним
произошла перемена. Рост его, казалось, увеличился, а лицо переместилось
по горизонтали, словно парус, повернутый слишком близко к ветру. Горб на
его спине уменьшился, когда он выпрямился и стал выше. Черты его лица
преобразились, а борода почернела. К тому времени стало очевидным, что он
каким-то образом перераспределил массу своего тела, потому что ночная
рубашка, доходившая ему до лодыжек, была теперь на полпути к его голеням.
Он глубоко вздохнул и плечи его расширились. Руки его удлинились, выпуклый
живот сузился, приталился.
Он достиг моего плеча, а затем стал еще выше. Горб его совершенно
рассосался.
Лицо его исказилось в последний раз, переустроенные его черты
застыли. Смех его упал до смешка, растаял и кончился ухмылкой. Я
рассматривал слегка более хрупкую версию самого себя.
- Достаточно? - поинтересовался он.
- Да, ладно.
Я вытащил дрова из поленницы справа от себя. Мне пойдет на пользу
любая задержка, которая выиграет время для изучения реакций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26