А любовь и все эти чувства… Поверь, все это не так и возвышенно.
Я знала, о чем она говорит. Ей было десять, когда ее изнасиловал отчим, и она пришла в монастырь, спасаясь от мира, как от боли и грязи. Монастырь сулил спокойную, безбедную жизнь. И она выбрала ее. Я же… Меня отдали в монастырь еще ребенком, я еще не могла разобраться, чего хочу, просто подчинилась воле матери, которая овдовев после смерти отца, считала, что только тихая монастырская жизнь может уберечь ее дитя от недоброй судьбы.
Я села на прежнее место, но почему-то никак не могла сосредоточиться на счетах. Обычно я находила это занятие интересным, даже втайне гордилась, что разбираюсь в этом лучше настоятельницы. Слышала, как иные говорили, что с такими способностями, я однажды сама стану аббатисой. Я ведь из хорошего рода, при поступлении за меня был сделан щедрый вклад, я прекрасная ученица и со мной советуются. Да, моя дальнейшая судьба была предопределена и, наверное, это хорошо. Однако сейчас… То ли строки из Овидия так повлияли на меня, то ли уже давно душа моя была неспокойна, но вместо того, чтобы работать, я размечталась.
Тот о ком я мечтала, даже не знал о моем существовании. Я его видела неоднократно, когда он наезжал в нашу обитель помолиться в часовне, где покоился прах его матери. Звали его Эдгар Армстронг, в нем текла кровь прежних королей Англии и он был крестоносцем. Об этом не раз шептались мы, молоденькие послушницы, но нас в посетителе прельщали не столько его слава и положение, сколько его привлекательная наружность. Он был высокий, сильный, гибкий. В нем было нечто от благородного оленя — этакое гордое достоинство и грация. Он был очень смуглым и мне говорили, что эта смуглость присуща всем, кто провел в Святой Земле несколько лет. Зато у него были золотисто-каштановые красиво вьющиеся волосы и удивительные синие глаза. Я так хорошо его рассмотрела, потому, что едва он приезжал, ни о чем больше не могла думать, только бы увидеть его. Можете смеяться, но все мое существо — мое сердце, моя душа, моя кровь, — все звенело, едва я бросала на него украдкой взгляд. Он же и не подозревал обо мне. Если же и слышал, что в женском монастыре Святой Хильды живет внучка Хэрварда, то никак не проявлял интереса. Конечно, он ведь такой могущественный и занятой человек, шериф Норфолка. Эдгар Армстронг — прекрасный, отчужденный, далекий… Для меня он был, как солнце после дождя. Я никому не говорила об этом, даже на исповеди. Это был мой грех, но какой сладкий грех! Не возбраняется смотреть на прекрасное, дабы ощутить удовольствие. Эдгар — в этом имени мне слышался рокот струн, лязг стали и мурлыканье кошки.
В последний его приезд я и еще несколько послушниц взобрались на стремянки за оградой гербариума и смотрели, как он разговаривает с матерью Бриджит у ворот обители. Позже говорили, что настоятельница просто лебезила перед ним — он ведь очень богат и всегда делал щедрые вклады монастырю, — но я тогда ничего этого не заметила, потому что видела в тот миг только Эдгара. А потом, когда он уже сел на коня, то вдруг неожиданно повернулся и поглядел на нас. И мы замерли, как голубки перед горностаем. Он смотрел на нас, но как! — так игриво и ласково, чуть иронично и может даже чуть-чуть печально. А потом приложил руку к губам и сделал жест, словно посылая поцелуй.
Нас потом наказали. Но мне было в сладость даже наказание. И со мной такое творилось! У меня ныла, словно наливаясь, грудь, болел низ живота, холодели руки. Я мечтала, чтобы шериф увидел меня, обратил внимание, нашел красивой. Ведь все говорили, что я красива. И я теперь сама желала убедиться в этом, когда склонялась над своим отражением в бадье с водой или рассматривала себя в заводи у монастырской мельницы.
У меня очень светлая, гладкая кожа и румянец на скулах. Овал лица… Даже недолюбливающая меня мать Бриджит говорит, что оно красиво — нежная линия щек и подбородка, гладкий лоб. Брови у меня каштановые, выгнутые, как у королевны. Они значительно темнее волос, а ресницы еще темнее бровей и такие густые. Когда смотришь в отражение, кажется, словно они очерчивают глаза темной линией и от этого глаза кажутся выразительнее. Если выразительными могут быть глаза светло-серого, как металл, цвета. А вот рот… Мне говорили, что это не английский рот, а французский — слишком пухлый и яркий. И неудивительно — моя мать родом с юга Нормандии, и от нее я унаследовала изогнутую, как лук, верхнюю губу и припухлую нижнюю. Как однажды лукаво заметила сестра Стэфания, мужчины при взгляде на такие губы начинают думать о поцелуе. Несмотря на нескромность этого замечания. Я осталась довольна.
А еще болтушка Стэфания как-то обмолвилась, что мужчин ничто так не интересует, как женское тело. Но что в нем такого привлекательного? Грудь у меня не большая и не маленькая, но такая круглая. Вообще-то я слишком тоненькая и не очень высокая, однако у меня длинные стройные ноги. Так какая же я? Понравилась ли бы я Эдгару? И кому он послал тот воздушный поцелуй? Мне или всем нам?
От размышлений меня отвлек стук клепала. Я даже вздрогнула.
— Что с тобой? — спросила Отилия. — Ты словно спишь с открытыми глазами.
Мы спустились во двор. Было время вечерней службы, на дворе давно стемнело. Сгущался туман и в его белесой дымке монахини попарно двигались в церковь, неся в руках зажженные фонарики. И как же было холодно и мрачно. Сырость пробирала до костей. Через три дня сочельник, а ни какого праздничного настроения. Наверное я плохая христианка, если душа моя не ликует в преддверии светлого праздника Рождества.
В церкви на нас пахнуло холодом камней и ароматом курений. В этот сырой вечер на службе было всего несколько прихожан. Они стояли на коленях и, пока священник читал молитву, повторяли за ним слова, так что пар от дыхания клубами шел у них изо рта.
Монахини попарно прошли в боковой придел, где их от прихожан отделяла решетка. Они заняли свои места на хорах — впереди монахини, позади послушницы. Настоятельница Бриджит и приоресса стояли по обе стороны хоров, а регентша повернулась к нам лицом, сделала знак и мы запели Angelus.
Мы стояли молитвенно сложив ладони, опустив глаза под складками головных покрывал, закрывающих чело. Однако, как я не старалась сосредоточиться на молитве, вскоре почувствовала на себе чей-то взгляд. Не выдержав, я посмотрела туда, где стояли прихожане.
Утрэд. Это был мой человек. Вернее его родители были моими крепостными, а сам он давно стал воином. Его грубая куртка с металлическими бляхами и тяжелая рукоять меча у пояса тотчас выделили Утрэда среди серых и коричневых плащей окрестных крестьян. Именно он пристально смотрел на меня.
Я заволновалась. Если Утрэд здесь, значит что-то случилось. Бывло и раньше мои люди навещали меня в обители Святой Хильды. Так повелось со времен моего детства, когда я осталась круглой сиротой. Крепостные саксы везли своей маленькой госпоже гостинцы — мед с наших пасек, теплые шерстяные носочки, запеченных в тесте угрей. Прежняя настоятельница не противилась этому, понимая, что осиротевшему ребенку приятно видеть знакомые лица. Но по мере того, как я взрослела, крестьяне стали рассказывать мне и свои нужды, даже просить совета. И я поняла, что им несладко живется под владычеством жадного Ансельма. Люди постоянно жаловались на поборы, на жестокость слуг аббатства, на притеснения и унижения чинимые ими. И так уж вышло, что их приезды со временем переросли для меня в повод для беспокойств.
Повзрослев, я начала, как могла, помогать им. Если кто-то хворал, я отсылала мази и снадобья; когда крестьяне заподозрили, что назначенный аббатом мельник обманывает их, я сама ездила на мельницу, чтобы проверить их подозрения и сосчитать мешки. А этой осенью из-за непогоды не удалось собрать урожай, но сборщик налогов не пожелал отложить уплату, и обозленные крестьянки избили его прялками.
И снова мне пришлось вмешаться. Я хотела отправиться в Бэри-Сэнт-Эдмунс, чтобы во всем разобраться, но меня не отпустили, и я объявила голодовку. Тогда мать Бриджит была вынуждена написать об этом Ансельму. Ко мне прибыл его представитель, вел долгие беседы, но я стояла на своем.
Могу представить, что бы произошло, если бы разнесся слух, что внучка Хэрварда Вейка умерла от голода. Могли бы вспыхнуть волнения — ведь здесь, в Восточной Англии, крестьяне более независимы и решительны, чем где-либо. Восстание моего деда еще не было забыто, и крестьян побаивались. В конце концов мы сошлись на том, что аббатство отложит срок внесения платежей.
Но теперь — Утрэд. А значить жди беды.
Наконец служба подошла к концу. Все встали, двинулись к выходу. Только Утрэд неожиданно кинулся к решетке.
— Леди Гита! Умоляю, выслушайте меня!
Я тотчас подошла. Он схватил мою руку.
— Миледи, нам нужна ваша помощь. Случилось несчастье…
Но уже рядом оказалась настоятельница Бриджит.
— Изыди, сатана! Отпусти немедленно сию девицу. Она находится в обители невесть Христовых, а ты…
— Матушка, это мой человек. И я прошу соизволения переговорить с ним.
Но мать Бриджит не добрая настоятельница Марианна. Она не допускала и боялась моих встреч с крестьянами. Да и аббат Ансельм запретил ей это, а она всегда была ему послушна.
— Это еще что такое, Гита? Ты перечишь мне? Немедленно удались.
За ее спиной ухе стояли две крупные монахини, и я поняла, что меня потащат силой, если заупрямлюсь.
И я лишь успела шепнуть Утрэду, чтобы ждал меня, на обычном месте.
За трапезой я еле заставила себя поесть. И мысли всякие лезли в голову, да и еде была далеко не лучшей — немного вареной репы и ложка ячменной каши. В этом году мы по сути голодали, но никто не смел высказаться, так как это значило уличить мать Бриджит в плохом ведении хозяйства. А сама она, строгая и суровая, восседала во главе стола, чуть кивала головой, слушая, как одна из сестер читала житие святых.
После трапезы я подошла к Отилии.
— Скажи настоятельнице, что мы пойдем помолиться в часовню Святой Хильды.
Отилия с укором посмотрела на меня. Сама-то она часто простаивала всенощную в часовне, молилась до зари. Она находила в этом удовольствие — она была святой. Я же… Пару раз и я оставалась с ней, но не для молитвы, а чтобы под предлогом бдения сбегать, когда мне не позволяли свидания. К утру я всегда возвращалась, а Отилия все молилась, пребывая словно в трансе. Меня восхищал ее религиозный пыл, ее искреннее служение. Да и не только меня. Когда Отилия молилась, ее никто не смел побеспокоить. Я этим пользовалась. Она же не предавала меня, но опасалась этих моих отлучек. Вот и сейчас я увидела волнение на ее лице.
— Гита, это грешно.
— Грешно не оказать помощь.
— Но эти люди… Они просто используют тебя.
— Им не к кому более обратиться.
— Но если откроется… Тебя накажут.
— Ничего не откроется. Я скоренько вернусь. Так ведь всегда было.
И она, конечно, уступила.
Мать Бриджит была даже довольна, что я решила молиться с Отилией. Она дала каждой из нас по зажженной свече, а мне велела обратить свои помыслы на мир духовный и просить у Господа и Святой Хильды прощения за свою суетность и непокорность. Знала бы она!..
Часовня Святой Хильды была небольшой. В нише стены стояло изваяние святой, выполненное из дерева, раскрашенное и позолоченное. Здесь был полумрак, лишь на небольшом алтаре поблескивал золотой ковчег для мощей.
Я прикрепила свою свечу и хотела опуститься на колени, когда Отилия неожиданно подошла.
— Гита, мое милое Лунное Серебро, не делай, что задумала.
Я молчала, даже почувствовала легкое раздражение. Она же продолжала:
— Если ты сегодня уйдешь, то уже не будешь одной из нас. Ты уже не вернешься.
Я нервно улыбнулась, скрывая, что от ее слов мне стало несколько не по себе. Ведь уже не раз случалось, что слова Отилии оказывались верны. Она говорила о разных вещах, словно зная все наперед, и как я заметила, ее саму порой пугало это. Поэтому я постаралась ответить ей даже с напускной бравадой:
— Ты говоришь, как пророчица, Отил. А ведь на деле ты всего-навсего молоденькая девочка шестнадцати лет. Поэтому лучше помолись, как умеешь только ты. Чтобы меня не подловили и моя отлучка, как и ранее, осталась известной только нам.
Я постаралась отвлечься, глядела на огонек свечи, тихо читая «Раter noster», и мне стало казаться, что сияние огонька словно окутало и согрело меня…зачаровало. Мне стало даже хорошо и не хотелось никуда идти. Было такое ощущение, словно что-то удерживало меня здесь.
Но все же я встала и вышла. Ночь пронзила меня холодом и мраком. Здесь, с западной стороны монастырских построек был сад-гербариум, за которым в ограде была небольшая калитка, от которой тропинка вела к лесу, где мы обычно собирали хворост. А там, через пару миль, стоит старый каменный крест, установленный много лет назад. И возле креста меня ждет Утрэд, сын моего крестьянского старосты Цедрика, который стал солдатом, так как не смог полюбить работу на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Я знала, о чем она говорит. Ей было десять, когда ее изнасиловал отчим, и она пришла в монастырь, спасаясь от мира, как от боли и грязи. Монастырь сулил спокойную, безбедную жизнь. И она выбрала ее. Я же… Меня отдали в монастырь еще ребенком, я еще не могла разобраться, чего хочу, просто подчинилась воле матери, которая овдовев после смерти отца, считала, что только тихая монастырская жизнь может уберечь ее дитя от недоброй судьбы.
Я села на прежнее место, но почему-то никак не могла сосредоточиться на счетах. Обычно я находила это занятие интересным, даже втайне гордилась, что разбираюсь в этом лучше настоятельницы. Слышала, как иные говорили, что с такими способностями, я однажды сама стану аббатисой. Я ведь из хорошего рода, при поступлении за меня был сделан щедрый вклад, я прекрасная ученица и со мной советуются. Да, моя дальнейшая судьба была предопределена и, наверное, это хорошо. Однако сейчас… То ли строки из Овидия так повлияли на меня, то ли уже давно душа моя была неспокойна, но вместо того, чтобы работать, я размечталась.
Тот о ком я мечтала, даже не знал о моем существовании. Я его видела неоднократно, когда он наезжал в нашу обитель помолиться в часовне, где покоился прах его матери. Звали его Эдгар Армстронг, в нем текла кровь прежних королей Англии и он был крестоносцем. Об этом не раз шептались мы, молоденькие послушницы, но нас в посетителе прельщали не столько его слава и положение, сколько его привлекательная наружность. Он был высокий, сильный, гибкий. В нем было нечто от благородного оленя — этакое гордое достоинство и грация. Он был очень смуглым и мне говорили, что эта смуглость присуща всем, кто провел в Святой Земле несколько лет. Зато у него были золотисто-каштановые красиво вьющиеся волосы и удивительные синие глаза. Я так хорошо его рассмотрела, потому, что едва он приезжал, ни о чем больше не могла думать, только бы увидеть его. Можете смеяться, но все мое существо — мое сердце, моя душа, моя кровь, — все звенело, едва я бросала на него украдкой взгляд. Он же и не подозревал обо мне. Если же и слышал, что в женском монастыре Святой Хильды живет внучка Хэрварда, то никак не проявлял интереса. Конечно, он ведь такой могущественный и занятой человек, шериф Норфолка. Эдгар Армстронг — прекрасный, отчужденный, далекий… Для меня он был, как солнце после дождя. Я никому не говорила об этом, даже на исповеди. Это был мой грех, но какой сладкий грех! Не возбраняется смотреть на прекрасное, дабы ощутить удовольствие. Эдгар — в этом имени мне слышался рокот струн, лязг стали и мурлыканье кошки.
В последний его приезд я и еще несколько послушниц взобрались на стремянки за оградой гербариума и смотрели, как он разговаривает с матерью Бриджит у ворот обители. Позже говорили, что настоятельница просто лебезила перед ним — он ведь очень богат и всегда делал щедрые вклады монастырю, — но я тогда ничего этого не заметила, потому что видела в тот миг только Эдгара. А потом, когда он уже сел на коня, то вдруг неожиданно повернулся и поглядел на нас. И мы замерли, как голубки перед горностаем. Он смотрел на нас, но как! — так игриво и ласково, чуть иронично и может даже чуть-чуть печально. А потом приложил руку к губам и сделал жест, словно посылая поцелуй.
Нас потом наказали. Но мне было в сладость даже наказание. И со мной такое творилось! У меня ныла, словно наливаясь, грудь, болел низ живота, холодели руки. Я мечтала, чтобы шериф увидел меня, обратил внимание, нашел красивой. Ведь все говорили, что я красива. И я теперь сама желала убедиться в этом, когда склонялась над своим отражением в бадье с водой или рассматривала себя в заводи у монастырской мельницы.
У меня очень светлая, гладкая кожа и румянец на скулах. Овал лица… Даже недолюбливающая меня мать Бриджит говорит, что оно красиво — нежная линия щек и подбородка, гладкий лоб. Брови у меня каштановые, выгнутые, как у королевны. Они значительно темнее волос, а ресницы еще темнее бровей и такие густые. Когда смотришь в отражение, кажется, словно они очерчивают глаза темной линией и от этого глаза кажутся выразительнее. Если выразительными могут быть глаза светло-серого, как металл, цвета. А вот рот… Мне говорили, что это не английский рот, а французский — слишком пухлый и яркий. И неудивительно — моя мать родом с юга Нормандии, и от нее я унаследовала изогнутую, как лук, верхнюю губу и припухлую нижнюю. Как однажды лукаво заметила сестра Стэфания, мужчины при взгляде на такие губы начинают думать о поцелуе. Несмотря на нескромность этого замечания. Я осталась довольна.
А еще болтушка Стэфания как-то обмолвилась, что мужчин ничто так не интересует, как женское тело. Но что в нем такого привлекательного? Грудь у меня не большая и не маленькая, но такая круглая. Вообще-то я слишком тоненькая и не очень высокая, однако у меня длинные стройные ноги. Так какая же я? Понравилась ли бы я Эдгару? И кому он послал тот воздушный поцелуй? Мне или всем нам?
От размышлений меня отвлек стук клепала. Я даже вздрогнула.
— Что с тобой? — спросила Отилия. — Ты словно спишь с открытыми глазами.
Мы спустились во двор. Было время вечерней службы, на дворе давно стемнело. Сгущался туман и в его белесой дымке монахини попарно двигались в церковь, неся в руках зажженные фонарики. И как же было холодно и мрачно. Сырость пробирала до костей. Через три дня сочельник, а ни какого праздничного настроения. Наверное я плохая христианка, если душа моя не ликует в преддверии светлого праздника Рождества.
В церкви на нас пахнуло холодом камней и ароматом курений. В этот сырой вечер на службе было всего несколько прихожан. Они стояли на коленях и, пока священник читал молитву, повторяли за ним слова, так что пар от дыхания клубами шел у них изо рта.
Монахини попарно прошли в боковой придел, где их от прихожан отделяла решетка. Они заняли свои места на хорах — впереди монахини, позади послушницы. Настоятельница Бриджит и приоресса стояли по обе стороны хоров, а регентша повернулась к нам лицом, сделала знак и мы запели Angelus.
Мы стояли молитвенно сложив ладони, опустив глаза под складками головных покрывал, закрывающих чело. Однако, как я не старалась сосредоточиться на молитве, вскоре почувствовала на себе чей-то взгляд. Не выдержав, я посмотрела туда, где стояли прихожане.
Утрэд. Это был мой человек. Вернее его родители были моими крепостными, а сам он давно стал воином. Его грубая куртка с металлическими бляхами и тяжелая рукоять меча у пояса тотчас выделили Утрэда среди серых и коричневых плащей окрестных крестьян. Именно он пристально смотрел на меня.
Я заволновалась. Если Утрэд здесь, значит что-то случилось. Бывло и раньше мои люди навещали меня в обители Святой Хильды. Так повелось со времен моего детства, когда я осталась круглой сиротой. Крепостные саксы везли своей маленькой госпоже гостинцы — мед с наших пасек, теплые шерстяные носочки, запеченных в тесте угрей. Прежняя настоятельница не противилась этому, понимая, что осиротевшему ребенку приятно видеть знакомые лица. Но по мере того, как я взрослела, крестьяне стали рассказывать мне и свои нужды, даже просить совета. И я поняла, что им несладко живется под владычеством жадного Ансельма. Люди постоянно жаловались на поборы, на жестокость слуг аббатства, на притеснения и унижения чинимые ими. И так уж вышло, что их приезды со временем переросли для меня в повод для беспокойств.
Повзрослев, я начала, как могла, помогать им. Если кто-то хворал, я отсылала мази и снадобья; когда крестьяне заподозрили, что назначенный аббатом мельник обманывает их, я сама ездила на мельницу, чтобы проверить их подозрения и сосчитать мешки. А этой осенью из-за непогоды не удалось собрать урожай, но сборщик налогов не пожелал отложить уплату, и обозленные крестьянки избили его прялками.
И снова мне пришлось вмешаться. Я хотела отправиться в Бэри-Сэнт-Эдмунс, чтобы во всем разобраться, но меня не отпустили, и я объявила голодовку. Тогда мать Бриджит была вынуждена написать об этом Ансельму. Ко мне прибыл его представитель, вел долгие беседы, но я стояла на своем.
Могу представить, что бы произошло, если бы разнесся слух, что внучка Хэрварда Вейка умерла от голода. Могли бы вспыхнуть волнения — ведь здесь, в Восточной Англии, крестьяне более независимы и решительны, чем где-либо. Восстание моего деда еще не было забыто, и крестьян побаивались. В конце концов мы сошлись на том, что аббатство отложит срок внесения платежей.
Но теперь — Утрэд. А значить жди беды.
Наконец служба подошла к концу. Все встали, двинулись к выходу. Только Утрэд неожиданно кинулся к решетке.
— Леди Гита! Умоляю, выслушайте меня!
Я тотчас подошла. Он схватил мою руку.
— Миледи, нам нужна ваша помощь. Случилось несчастье…
Но уже рядом оказалась настоятельница Бриджит.
— Изыди, сатана! Отпусти немедленно сию девицу. Она находится в обители невесть Христовых, а ты…
— Матушка, это мой человек. И я прошу соизволения переговорить с ним.
Но мать Бриджит не добрая настоятельница Марианна. Она не допускала и боялась моих встреч с крестьянами. Да и аббат Ансельм запретил ей это, а она всегда была ему послушна.
— Это еще что такое, Гита? Ты перечишь мне? Немедленно удались.
За ее спиной ухе стояли две крупные монахини, и я поняла, что меня потащат силой, если заупрямлюсь.
И я лишь успела шепнуть Утрэду, чтобы ждал меня, на обычном месте.
За трапезой я еле заставила себя поесть. И мысли всякие лезли в голову, да и еде была далеко не лучшей — немного вареной репы и ложка ячменной каши. В этом году мы по сути голодали, но никто не смел высказаться, так как это значило уличить мать Бриджит в плохом ведении хозяйства. А сама она, строгая и суровая, восседала во главе стола, чуть кивала головой, слушая, как одна из сестер читала житие святых.
После трапезы я подошла к Отилии.
— Скажи настоятельнице, что мы пойдем помолиться в часовню Святой Хильды.
Отилия с укором посмотрела на меня. Сама-то она часто простаивала всенощную в часовне, молилась до зари. Она находила в этом удовольствие — она была святой. Я же… Пару раз и я оставалась с ней, но не для молитвы, а чтобы под предлогом бдения сбегать, когда мне не позволяли свидания. К утру я всегда возвращалась, а Отилия все молилась, пребывая словно в трансе. Меня восхищал ее религиозный пыл, ее искреннее служение. Да и не только меня. Когда Отилия молилась, ее никто не смел побеспокоить. Я этим пользовалась. Она же не предавала меня, но опасалась этих моих отлучек. Вот и сейчас я увидела волнение на ее лице.
— Гита, это грешно.
— Грешно не оказать помощь.
— Но эти люди… Они просто используют тебя.
— Им не к кому более обратиться.
— Но если откроется… Тебя накажут.
— Ничего не откроется. Я скоренько вернусь. Так ведь всегда было.
И она, конечно, уступила.
Мать Бриджит была даже довольна, что я решила молиться с Отилией. Она дала каждой из нас по зажженной свече, а мне велела обратить свои помыслы на мир духовный и просить у Господа и Святой Хильды прощения за свою суетность и непокорность. Знала бы она!..
Часовня Святой Хильды была небольшой. В нише стены стояло изваяние святой, выполненное из дерева, раскрашенное и позолоченное. Здесь был полумрак, лишь на небольшом алтаре поблескивал золотой ковчег для мощей.
Я прикрепила свою свечу и хотела опуститься на колени, когда Отилия неожиданно подошла.
— Гита, мое милое Лунное Серебро, не делай, что задумала.
Я молчала, даже почувствовала легкое раздражение. Она же продолжала:
— Если ты сегодня уйдешь, то уже не будешь одной из нас. Ты уже не вернешься.
Я нервно улыбнулась, скрывая, что от ее слов мне стало несколько не по себе. Ведь уже не раз случалось, что слова Отилии оказывались верны. Она говорила о разных вещах, словно зная все наперед, и как я заметила, ее саму порой пугало это. Поэтому я постаралась ответить ей даже с напускной бравадой:
— Ты говоришь, как пророчица, Отил. А ведь на деле ты всего-навсего молоденькая девочка шестнадцати лет. Поэтому лучше помолись, как умеешь только ты. Чтобы меня не подловили и моя отлучка, как и ранее, осталась известной только нам.
Я постаралась отвлечься, глядела на огонек свечи, тихо читая «Раter noster», и мне стало казаться, что сияние огонька словно окутало и согрело меня…зачаровало. Мне стало даже хорошо и не хотелось никуда идти. Было такое ощущение, словно что-то удерживало меня здесь.
Но все же я встала и вышла. Ночь пронзила меня холодом и мраком. Здесь, с западной стороны монастырских построек был сад-гербариум, за которым в ограде была небольшая калитка, от которой тропинка вела к лесу, где мы обычно собирали хворост. А там, через пару миль, стоит старый каменный крест, установленный много лет назад. И возле креста меня ждет Утрэд, сын моего крестьянского старосты Цедрика, который стал солдатом, так как не смог полюбить работу на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94