Я знаю, вы скажете, террористы убивают простых американцев, а не членов правительства. Но ведь это ваши граждане выбирают правительства, которые из года в год посылают свои войска куда им вздумается, мотивируя беспрестанные вмешательства в дела чужих стран «геополитическими интересами США». Так чья же вина в том, что они позволяют управлять собой мерзавцам? Мы в ответе не только за тех, «кого приручаем», но и за тех, кого выбираем, кому доверяем говорить и действовать от нашего имени. Так что, по большому счету, терроризм целителен. Это горькое лекарство, но конфетами рак не лечат. И ежели человечество не желает сгинуть с лица Земли, оно обязано стать моральным и законопослушным не только на уровне граждан, но и — прежде всего! — на уровне правительств, картелей, корпораций, синдикатов. Ибо если у власти стоят воры, в стране будет процветать воровство. Это очевидно — у больных родителей не родится здоровый ребенок. Ну, разве что в порядке исключения.
Сан Ваныч умолк, и Эвридика подивилась шквалу эмоций, выплеснувшемуся внезапно, без всякого, казалось бы, повода. Кроме удивления она ощутила ещё и облегчение — теперь стремление Радова взорвать «Голубой бриз» уже не представлялось ей бессмысленной жестокостью. В этом, равно как и в том. что старик, по словам Радова, переводил вырученные за проведения «подводных сафари» деньги в один из многочисленных сиротских приютов, прослеживалась некая внутренняя логика. Две стороны одной медали. Жесты отчаяния, безнадежные попытки удержать снежную лавину, остановить прорвавшую плотину реку. С одной стороны — смешные и жалкие, с другой — как это нередко бывает в жизни — трагические, свойственные этим людям, как Дон-Кихоту — война с ветряными мельницами.
«Придурь, конечно, — как, с ноткой одобрения в голосе, сказал Радов о благотворительности Сан Ваныча, — но уважения заслуживает».
Порывавшийся прервать старика Стивен помолчал, переваривая услышанное, и наконец, упрямо мотнув головой, промолвил:
— Подобные рассуждения уместны в устах террориста, а не богобоязненного христианина. Взорвав «Голубой бриз», Радов никому ничего не докажет. Гибель нескольких человек ничего не изменит, а грех на душу он возьмет и остаток жизни себе капитально испортит.
— Не согрешишь — не покаешься, — пожал плечами Сан Ваныч, явно утратив интерес к разговору.
— О, этот Достоевский! — по-американски широко улыбнулся Стивен. — Пойду-ка припрячу змееглава так, чтобы в нужную минуту он оказался под рукой.
Эвридика вспомнила охоту на подводного монстра, завершившуюся, как и следовало ожидать, тем, что голова его оказалась законсервированной в поднятом на «Счастливый день» контейнере. Подумала, подставляя свежему ветру лицо, что снятый ею фильм окажется, вероятно, интереснее самой охоты, и спросила безмолвно глядящего вдаль Сан Ваныча:
— Скажите, а вы и правда верите в Бога? Видя все несовершенство нашего мира?
Тот опустил руку на леерное ограждение и, склонив голову набок, уставился на молодую женщину, словно старая, изрядно полинявшая птица. Пожевал морщинистыми губами, будто сомневаясь, стоит ли вступать в разговор, и неожиданно мягко промолвил:
— С годами возникает потребность верить в то, что мы представляем собой нечто большее, нежели хитроумное соединение белков, жиров, ферментов, аминокислот и прочей химии. Человеку присуще верить в то, во что хочется верить, вопреки логике и фактам. И он начинает столь умело жонглировать фактами и перекраивать цепочки логических построений, что без труда находит веские подтверждения своей вере. Это естественно, ведь жить с верой в существование Всевышнего легче и светлее, чем без нее.
— А как вы увязываете окружающую нас жестокость: маньяков, террористов, религиозные и прочие кровопролитнейшие войны с мифом о добром Боге, который по определению не мог сотворить злой и неправильный мир? Уж если акт творения и впрямь существовал, то созидателем Земли был чародей-недоучка, либо бездушный скучающий Демиург, решивший позабавиться за наш счет.
Эвридика говорила нарочито требовательно и напористо, подозревая, что Сан Ваныч попытается отделаться от нее общими, ничего не значащими фразами. Но общие фразы она могла вычитать в соответствующей литературе и услышать в церкви. И, право же, в детстве она наслушалась их достаточно. Можно сказать, до оскомины. Нет-нет, она не имела ничего против Бога и церкви. Как пай-девочка, она признавала существование Всевышнего как нечто само собой разумеющееся, но не имеющее к ней прямого отношения. Ей казалось, что время определить свое отношение к Богу ещё не настало, этим она займется когда-нибудь потом, в старости. И вот теперь вдруг оказалось, что никакого «потом» может и не быть. Добро и зло спутались и поменялись местами. Собственный муж способствует проведению над людьми запрещенных экспериментов и — вот ужас-то! — пытается ее убить. А русский шаркмен — чужой и далекий, к тому же еще и террорист, спасает ее от смерти, рискуя собственной шкурой.
Привычные представления сдвинулись, и вопрос о несовершенстве мира, не слишком-то ее прежде занимавший, встал во весь рост. А вместе с ним и вопрос о том, мог ли его создать Всеблагой Господь? И ежели мог, то какой же он после этого Всеблагой? Ведь даже служители зоопарка не сажают хомяков в одну клетку со змеями, а зайцев — с волками...
— Господь любит нас больше, чем мы — собственных детей. Во всяком случае, с большим пониманием и умом, и только глупцы могут хулить его за жестокость мира. В ней виновны люди и только люди, которые вот уже который век не желают взрослеть.
— Взрослеть? — удивленно переспросила Эвридика.
— Все дети похожи на маленьких зверьков, и проходит немало времени, прежде чем они становятся маленькими людьми. Если вообще становятся ими. Господь же подобен любящему родителю, который уберегает своих неразумных чад от страшных бед, хотя они о том и не ведают. Но от всех напастей уберечь не может, ибо это значило бы лишить их свободы воли и возможности обрести опыт, необходимый, чтобы повзрослеть и очеловечиться. Если нам это вообще удастся.
— Звучит как-то уж очень расплывчато, — нахмурилась Эвридика. — Как-то все очень пафосно и в то же время гадательно.
— Изволь пример: матери Рылеева — был такой декабрист — врачи сказали, что ее малолетний сын смертельно болен. Она не выходила из церкви, вымаливая сыну жизнь. И вымолила-таки, хотя ей был явлен вещий сон, предупреждавший, что мольбы ее о сыне неразумны. Через много лет предсказание сбылось: Кондратия Рылеева повесили, а призывами своими выйти на Сенатскую площадь он погубил и искалечил множество жизней доверившихся ему людей. Впрочем, — на губах Сан Ваныча появилась виноватая улыбка, — ты, верно, не знаешь, кто такие декабристы? Тогда другой пример.
Представим, что в России в 1917 году вместо большевиков, которых принято винить во всех бедах, к власти пришли черносотенцы, ставшие затем под знамя национал-социализма. Лозунги-то у них были схожие: бей жидовствующих и инакомыслящих! Кстати, это не мои домыслы, читал я некогда вполне серьезную работу, в которой доказывалось, что такой поворот событий был очень даже возможен. Подходящие условия в России 17-го года сложились, но Господь уберег мир от этого пути. Ибо чистка внутри страны завершилась бы союзом с фашистской Германией, в результате чего объединенные войска Италии, Германии, Японии и России могли установить в мире неслыханно жестокий, человеконенавистнический режим.
— Любопытный поворот, хотя и бездоказательный, — признала после некоторого размышления Эвридика.
— Нет ничего более бесполезного, чем собирать доказательства бытия Божьего. Ежедневно и ежечасно человек, сознательно или неосознанно, делает выбор и далеко не всегда поступает логично, разумно и рационально...
— И это здорово, иначе жить стало бы слишком скучно!
— Это здорово, — согласился Сан Ваныч, — но совсем по другой причине. Это здорово потому, что чувства наши изощреннее, а порой и зорче разума. Зачем верующему доказательства, если он и без того доподлинно знает, что Бог есть и любит нас? И надеется, что каждый станет достоин его любви.
— Истинно верующему доказательства, возможно, не нужны...
— На самом-то деле они не нужны никому. Хочешь жить с радостью и надеждой — живи с верой в любящего тебя Бога. Хочешь чувствовать себя мотыльком-однодневкой — твое право. Для того чтобы сделать выбор, не нужны доказательства. Одним милее свет, другим — тьма. Одни готовы держать ответ за содеянное, а другим удобнее жить по принципу: «После нас хоть потоп». И тем и этим доказательства ни к чему. Их требуют только те, кто не горяч и не холоден, кто подобен банкирам, дающим ссуду лишь под верное обеспечение недвижимостью или ценными бумагами.
— И коих изблюет Господь из уст своих! — со смехом процитировала Эвридика.
— Именно так, — подтвердил Сан Ваныч и, уловив нотку фальши в Эвридикином смехе, засобирался: — Ну, не буду мешать тебе волноваться за Юру. Хотя причин для этого нет.
Уже отходя от молодой женщины и чуть слышно, но все же по-английски, добавил:
— Он вернется. По крайней мере на этот раз. Ломать — не строить, невелик труд.
2
Узнав, какая беда стряслась с Евой, Лариса с Ликой принялись квохтать над ней, как растревоженные наседки, и Снегин. оставив их под присмотром Виталия Ивановича, в последний раз сел за свой верный «Дзитаки». Убедился, что память компьютера очищена от всего лишнего и уничтоженные им давеча файлы восстановлению не подлежат. Связался с управляющим Андрея Ефимовича Волокова и подтвердил, что в течение часа навсегда уедет из Питера. Предупредил, что в квартире на некоторое время останутся его гости — мужчина и женщина, после ухода которых предоставленные ему Волоковым апартаменты будут свободны.
Управляющий Андрея Ефимовича выслушал его с безмятежным лицом, но Игорь Дмитриевич готов был поклясться, что сообщением своим осчастливил этого немолодого человека. Да и Волоков после его отъезда вздохнет с облегчением, мельком подумал он, не желая признаваться даже самому себе, что способен нынче порадовать своих знакомых единственным способом — исчезнуть с глаз долой.
Взглянув на часы, Снегин выключил комп, щедро обрызгал себя «Пассатом», сделал глоток «Черного капитана» и поднялся из-за стола. Прошелся по кабинету, фальшиво насвистывая «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“ и остановился перед окном, вперив взор в умирающий закат, перечеркнутый шпилем колокольни Крестовоздвиженской церкви.
— Ты что же, и впрямь решил уехать? — возникшая на пороге Лариса окинула кабинет подозрительным взглядом и, взяв предложенную Игорем Дмитриевичем сигаретку, недоверчиво покачала головой: — Опять тень на плетень наводишь! Неужто все так вот и бросишь?
— Оставлю тебе и Лике. Вывозите все, что приглянется, в течение дня. Управляющего я предупредил.
— Черт возьми, Снегин! Ты не можешь просто так взять и уехать!
— Вот те раз! Сама говорила, что мне надо линять, пока не поздно! Я и решил в кои-то веки послушать доброго совета.
— А как же я? Мы... Нельзя же вот так сразу: сунул, вынул и пошел!
— Только так и можно. Точнее, нужно. — Игорь Дмитриевич стряхнул пепел в стоящую на подоконнике малахитовую пепельницу и с внезапно накатившей тоской подумал, сколь многих привычных мелочей ему будет не хватать, когда он покинет родную берлогу. — Я чую запах паленого. Псы идут по следу, и на этот раз пощады не будет. Да и какой смысл отсиживаться на тонущем корабле?
— Какой корабль? Что ты бредишь, Снегин!
— Был такой поэт и художник Максимилиан Волошин, писавший:
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, растопчи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока.
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
Это было актуально в 1917-м, когда, собственно, и написано. И, еще в большей степени, в конце прошлого века, когда с треском был провален величайший в истории человечества эксперимент. И то, что сейчас происходит...
— Прекрати ты, ради бога, умничать! — взмолилась Лариса. — Зачем ты нас с Ликой позвал? Проститься или рассуждать о гибели страны, падении нравов и прочей тягомотине? Сказал бы уж прямо, что втюхался в американку и готов ради нее бросить родину!
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой
Быть... —
продекламировал Игорь Дмитриевич и, видя, что Лариса готова взорваться, пояснил: — Я позвал вас, чтобы вы прикрыли наше бегство. Потому и просил тебя приехать в темных очках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Сан Ваныч умолк, и Эвридика подивилась шквалу эмоций, выплеснувшемуся внезапно, без всякого, казалось бы, повода. Кроме удивления она ощутила ещё и облегчение — теперь стремление Радова взорвать «Голубой бриз» уже не представлялось ей бессмысленной жестокостью. В этом, равно как и в том. что старик, по словам Радова, переводил вырученные за проведения «подводных сафари» деньги в один из многочисленных сиротских приютов, прослеживалась некая внутренняя логика. Две стороны одной медали. Жесты отчаяния, безнадежные попытки удержать снежную лавину, остановить прорвавшую плотину реку. С одной стороны — смешные и жалкие, с другой — как это нередко бывает в жизни — трагические, свойственные этим людям, как Дон-Кихоту — война с ветряными мельницами.
«Придурь, конечно, — как, с ноткой одобрения в голосе, сказал Радов о благотворительности Сан Ваныча, — но уважения заслуживает».
Порывавшийся прервать старика Стивен помолчал, переваривая услышанное, и наконец, упрямо мотнув головой, промолвил:
— Подобные рассуждения уместны в устах террориста, а не богобоязненного христианина. Взорвав «Голубой бриз», Радов никому ничего не докажет. Гибель нескольких человек ничего не изменит, а грех на душу он возьмет и остаток жизни себе капитально испортит.
— Не согрешишь — не покаешься, — пожал плечами Сан Ваныч, явно утратив интерес к разговору.
— О, этот Достоевский! — по-американски широко улыбнулся Стивен. — Пойду-ка припрячу змееглава так, чтобы в нужную минуту он оказался под рукой.
Эвридика вспомнила охоту на подводного монстра, завершившуюся, как и следовало ожидать, тем, что голова его оказалась законсервированной в поднятом на «Счастливый день» контейнере. Подумала, подставляя свежему ветру лицо, что снятый ею фильм окажется, вероятно, интереснее самой охоты, и спросила безмолвно глядящего вдаль Сан Ваныча:
— Скажите, а вы и правда верите в Бога? Видя все несовершенство нашего мира?
Тот опустил руку на леерное ограждение и, склонив голову набок, уставился на молодую женщину, словно старая, изрядно полинявшая птица. Пожевал морщинистыми губами, будто сомневаясь, стоит ли вступать в разговор, и неожиданно мягко промолвил:
— С годами возникает потребность верить в то, что мы представляем собой нечто большее, нежели хитроумное соединение белков, жиров, ферментов, аминокислот и прочей химии. Человеку присуще верить в то, во что хочется верить, вопреки логике и фактам. И он начинает столь умело жонглировать фактами и перекраивать цепочки логических построений, что без труда находит веские подтверждения своей вере. Это естественно, ведь жить с верой в существование Всевышнего легче и светлее, чем без нее.
— А как вы увязываете окружающую нас жестокость: маньяков, террористов, религиозные и прочие кровопролитнейшие войны с мифом о добром Боге, который по определению не мог сотворить злой и неправильный мир? Уж если акт творения и впрямь существовал, то созидателем Земли был чародей-недоучка, либо бездушный скучающий Демиург, решивший позабавиться за наш счет.
Эвридика говорила нарочито требовательно и напористо, подозревая, что Сан Ваныч попытается отделаться от нее общими, ничего не значащими фразами. Но общие фразы она могла вычитать в соответствующей литературе и услышать в церкви. И, право же, в детстве она наслушалась их достаточно. Можно сказать, до оскомины. Нет-нет, она не имела ничего против Бога и церкви. Как пай-девочка, она признавала существование Всевышнего как нечто само собой разумеющееся, но не имеющее к ней прямого отношения. Ей казалось, что время определить свое отношение к Богу ещё не настало, этим она займется когда-нибудь потом, в старости. И вот теперь вдруг оказалось, что никакого «потом» может и не быть. Добро и зло спутались и поменялись местами. Собственный муж способствует проведению над людьми запрещенных экспериментов и — вот ужас-то! — пытается ее убить. А русский шаркмен — чужой и далекий, к тому же еще и террорист, спасает ее от смерти, рискуя собственной шкурой.
Привычные представления сдвинулись, и вопрос о несовершенстве мира, не слишком-то ее прежде занимавший, встал во весь рост. А вместе с ним и вопрос о том, мог ли его создать Всеблагой Господь? И ежели мог, то какой же он после этого Всеблагой? Ведь даже служители зоопарка не сажают хомяков в одну клетку со змеями, а зайцев — с волками...
— Господь любит нас больше, чем мы — собственных детей. Во всяком случае, с большим пониманием и умом, и только глупцы могут хулить его за жестокость мира. В ней виновны люди и только люди, которые вот уже который век не желают взрослеть.
— Взрослеть? — удивленно переспросила Эвридика.
— Все дети похожи на маленьких зверьков, и проходит немало времени, прежде чем они становятся маленькими людьми. Если вообще становятся ими. Господь же подобен любящему родителю, который уберегает своих неразумных чад от страшных бед, хотя они о том и не ведают. Но от всех напастей уберечь не может, ибо это значило бы лишить их свободы воли и возможности обрести опыт, необходимый, чтобы повзрослеть и очеловечиться. Если нам это вообще удастся.
— Звучит как-то уж очень расплывчато, — нахмурилась Эвридика. — Как-то все очень пафосно и в то же время гадательно.
— Изволь пример: матери Рылеева — был такой декабрист — врачи сказали, что ее малолетний сын смертельно болен. Она не выходила из церкви, вымаливая сыну жизнь. И вымолила-таки, хотя ей был явлен вещий сон, предупреждавший, что мольбы ее о сыне неразумны. Через много лет предсказание сбылось: Кондратия Рылеева повесили, а призывами своими выйти на Сенатскую площадь он погубил и искалечил множество жизней доверившихся ему людей. Впрочем, — на губах Сан Ваныча появилась виноватая улыбка, — ты, верно, не знаешь, кто такие декабристы? Тогда другой пример.
Представим, что в России в 1917 году вместо большевиков, которых принято винить во всех бедах, к власти пришли черносотенцы, ставшие затем под знамя национал-социализма. Лозунги-то у них были схожие: бей жидовствующих и инакомыслящих! Кстати, это не мои домыслы, читал я некогда вполне серьезную работу, в которой доказывалось, что такой поворот событий был очень даже возможен. Подходящие условия в России 17-го года сложились, но Господь уберег мир от этого пути. Ибо чистка внутри страны завершилась бы союзом с фашистской Германией, в результате чего объединенные войска Италии, Германии, Японии и России могли установить в мире неслыханно жестокий, человеконенавистнический режим.
— Любопытный поворот, хотя и бездоказательный, — признала после некоторого размышления Эвридика.
— Нет ничего более бесполезного, чем собирать доказательства бытия Божьего. Ежедневно и ежечасно человек, сознательно или неосознанно, делает выбор и далеко не всегда поступает логично, разумно и рационально...
— И это здорово, иначе жить стало бы слишком скучно!
— Это здорово, — согласился Сан Ваныч, — но совсем по другой причине. Это здорово потому, что чувства наши изощреннее, а порой и зорче разума. Зачем верующему доказательства, если он и без того доподлинно знает, что Бог есть и любит нас? И надеется, что каждый станет достоин его любви.
— Истинно верующему доказательства, возможно, не нужны...
— На самом-то деле они не нужны никому. Хочешь жить с радостью и надеждой — живи с верой в любящего тебя Бога. Хочешь чувствовать себя мотыльком-однодневкой — твое право. Для того чтобы сделать выбор, не нужны доказательства. Одним милее свет, другим — тьма. Одни готовы держать ответ за содеянное, а другим удобнее жить по принципу: «После нас хоть потоп». И тем и этим доказательства ни к чему. Их требуют только те, кто не горяч и не холоден, кто подобен банкирам, дающим ссуду лишь под верное обеспечение недвижимостью или ценными бумагами.
— И коих изблюет Господь из уст своих! — со смехом процитировала Эвридика.
— Именно так, — подтвердил Сан Ваныч и, уловив нотку фальши в Эвридикином смехе, засобирался: — Ну, не буду мешать тебе волноваться за Юру. Хотя причин для этого нет.
Уже отходя от молодой женщины и чуть слышно, но все же по-английски, добавил:
— Он вернется. По крайней мере на этот раз. Ломать — не строить, невелик труд.
2
Узнав, какая беда стряслась с Евой, Лариса с Ликой принялись квохтать над ней, как растревоженные наседки, и Снегин. оставив их под присмотром Виталия Ивановича, в последний раз сел за свой верный «Дзитаки». Убедился, что память компьютера очищена от всего лишнего и уничтоженные им давеча файлы восстановлению не подлежат. Связался с управляющим Андрея Ефимовича Волокова и подтвердил, что в течение часа навсегда уедет из Питера. Предупредил, что в квартире на некоторое время останутся его гости — мужчина и женщина, после ухода которых предоставленные ему Волоковым апартаменты будут свободны.
Управляющий Андрея Ефимовича выслушал его с безмятежным лицом, но Игорь Дмитриевич готов был поклясться, что сообщением своим осчастливил этого немолодого человека. Да и Волоков после его отъезда вздохнет с облегчением, мельком подумал он, не желая признаваться даже самому себе, что способен нынче порадовать своих знакомых единственным способом — исчезнуть с глаз долой.
Взглянув на часы, Снегин выключил комп, щедро обрызгал себя «Пассатом», сделал глоток «Черного капитана» и поднялся из-за стола. Прошелся по кабинету, фальшиво насвистывая «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“ и остановился перед окном, вперив взор в умирающий закат, перечеркнутый шпилем колокольни Крестовоздвиженской церкви.
— Ты что же, и впрямь решил уехать? — возникшая на пороге Лариса окинула кабинет подозрительным взглядом и, взяв предложенную Игорем Дмитриевичем сигаретку, недоверчиво покачала головой: — Опять тень на плетень наводишь! Неужто все так вот и бросишь?
— Оставлю тебе и Лике. Вывозите все, что приглянется, в течение дня. Управляющего я предупредил.
— Черт возьми, Снегин! Ты не можешь просто так взять и уехать!
— Вот те раз! Сама говорила, что мне надо линять, пока не поздно! Я и решил в кои-то веки послушать доброго совета.
— А как же я? Мы... Нельзя же вот так сразу: сунул, вынул и пошел!
— Только так и можно. Точнее, нужно. — Игорь Дмитриевич стряхнул пепел в стоящую на подоконнике малахитовую пепельницу и с внезапно накатившей тоской подумал, сколь многих привычных мелочей ему будет не хватать, когда он покинет родную берлогу. — Я чую запах паленого. Псы идут по следу, и на этот раз пощады не будет. Да и какой смысл отсиживаться на тонущем корабле?
— Какой корабль? Что ты бредишь, Снегин!
— Был такой поэт и художник Максимилиан Волошин, писавший:
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, растопчи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока.
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
Это было актуально в 1917-м, когда, собственно, и написано. И, еще в большей степени, в конце прошлого века, когда с треском был провален величайший в истории человечества эксперимент. И то, что сейчас происходит...
— Прекрати ты, ради бога, умничать! — взмолилась Лариса. — Зачем ты нас с Ликой позвал? Проститься или рассуждать о гибели страны, падении нравов и прочей тягомотине? Сказал бы уж прямо, что втюхался в американку и готов ради нее бросить родину!
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой
Быть... —
продекламировал Игорь Дмитриевич и, видя, что Лариса готова взорваться, пояснил: — Я позвал вас, чтобы вы прикрыли наше бегство. Потому и просил тебя приехать в темных очках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66