Два человека там со всеми удобствами разместятся, ему-то все равно надо ребятам «мост» для переброски за кордон организовать, да и о себе позаботиться.
Неожиданно пришедшая в голову мысль относительно дальнейшего места пребывания Эвридики настолько понравилась Юрию Афанасьевичу, что, натягивая гидрокостюм, он даже начал легкомысленно что-то насвистывать и под воду ушел в самом благостном расположении духа. Об Укрывище знало десятка два курсантов, и, не считая его достаточно надежным, Радов не собирался им больше пользоваться, а потому, не приняв никаких конспиративных мер, подогнал лодку прямо к старинному заводскому зданию из красного кирпича. Теперь ему надо было спуститься ко входу в подвал, набрать код на стандартном шлюзовом замке и...
Таблички с надписью «Посторонним вход воспрещен», висевшей с незапамятных времен на проржавевшей двери в цех, расположенной слева от входа в подвал, на месте не было. Юрий Афанасьевич замер, осмотрелся по сторонам и принялся медленно выгребать наверх. Подъем с глубины 18 метров предусматривает время декомпрессии 2 минуты, дабы пузырьки растворенного в крови азота не закупорили кровеносные сосуды. Правила эти писаны, разумеется, не для шаркменов. но спешить в данном случае необходимости не было, а вот обдумать увиденное очень даже стоило.
Исчезновение таблички могло означать только одно — Травленый почуял опасность и ребята рванули к Сан Ванычу. Будем надеяться, они сделали это своевременно. Но каким образом копы сумели так быстро пронюхать об Укрывище? Отпущенные на месячные каникулы курсанты официально еще не уведомлены о том. что Радов с осколками его «дюжины» находятся в розыске. Чернов постарается замять это дело — на допросы таскать никого не будут, и, уж во всяком случае, их не успели бы провести за сутки, истекшие с момента налета на филиал МЦИМа. Стало быть, Илья Михайлович знал о существовании Укрывища и, дабы снять с себя подозрение в пособничестве преступникам, сообщил о нем кому следует. Либо кто-то из курсантов успел информировать куратора об Укрывище уже после налета. То есть кто-то из его «дюжины» знал о замыслах товарищей и заложил их в чаянии грядущих благ, не дожидаясь начала дознания. Вот это было бы уже из рук вон плохо. Надо предупредить ребят, чтобы не вступали в контакты с бывшими сокурсниками, иначе вычислят их и повяжут с быстротой прямо-таки изумительной.
Вынырнув на поверхность, Юрий Афанасьевич вскарабкался в лодку и, избавившись от «жабр», велел парню доставить его на угол Косой линии и Большого проспекта. Его не заботило, устроили полицейские засаду в Укрывище или нет, даже если гидрофоны их засекли появление моторной лодки в непосредственной близости от взятого под наблюдение объекта, отследить они ее без «вертушки» не сумеют, а небо на редкость чистое — экскурсионные дирижабли и геликоптеры не в счет.
Городская жизнь между тем шла своим чередом. Над едва угадываемыми ныне магистралями проносились рейсовые аквабасы; стараясь избегать туристских маршрутов, пересекали затопленную часть Питера грузовые боты; парусные и моторные катамараны и тримараны скользили между погрузившимися в воду по пояс домами, в большей части которых располагались фешенебельные магазины, салоны, кафе, рестораны, дома терпимости, студии и арт-клубы. Высокопоставленные чиновники спешили по своим делам на глиссерах и блистающих никелем и хромом катерах; люди менее зажиточные и таксисты бороздили воды Финского залива на пластиковых лодках с цельнолитыми корпусами; молодежь гоняла на слиперах, подобно бабочкам порхала на виндсерфингах; а неимущий люд появлялся в акватории преимущественно на весельных развалюхах или допотопных моторках с вечно чихающими и кашляющими двигателями. Делать здесь, впрочем, бедноте было нечего: затопленная часть города являлась вотчиной людей богатых и очень богатых, остальное население работало и проживало на периферии, в районах: Лигово — Дачное — Пулково — Шушары; Щемиловка — Веселый поселок — Оккервиль — Ржевка — Пороховые — Ручьи — Мурино; Гражданка — Парнас — Шувалово — Озерки — Озеро Долгое — Каменка — Парголово.
Мысленно выстроив полумесяцем окружавшие старый город районы, Радов попытался вызвать в памяти характеризующие их места и постройки, но, кроме рек Охты и Оккервиль, северной обоймы озер и затопленных карьеров, в голову ничего не шло. Окраины неуклонно ветшали, и лишь буферные зоны, отделявшие их от центра, продолжали жить более или менее полноценной жизнью, обслуживая стекавшихся со всего мира туристов, слетавшихся сюда, словно стервятники на мертвечину.
Настроение у Юрия Афанасьевича после посещения Укрывища заметно испортилось, и даже мысль о скорой встрече с Ольгой не доставляла удовольствия, а. напротив, как это часто случалось в последнее время, вызвала волну глухого раздражения.
Они познакомились весной прошлого года в доме старшего инструктора Москвина. Иван Алексеевич пригласил на свое сорокалетие человек тридцать — тридцать пять, в основном сослуживцев с женами или любовницами — каждой твари по паре. А поскольку Юрий Афанасьевич явился один, супруга Ивана Алексеевича поручила его заботам Ольгу Викторовну — вдову Стаса Конягина, погибшего года полтора назад во время очередной зачистки Нижнего Порта. Стаса Радов почти не знал, вдову его видел впервые, и поначалу она ему не слишком понравилась. Широкое скуластое лицо, густые брови, из-под тяжелых век равнодушно и едва ли не презрительно взирают на мир черные, с поволокой, глаза. Полные, смугло-красные, словно потрескавшиеся на морозе губы без следа помады — косметикой она почему-то пренебрегала. И совершенно напрасно.
Единственно хорошее, что нашел он в ее внешности, были волосы — пышные, длинные, золотисто-ржавые. О фигуре Конягиной судить было трудно из-за широкого мешковатого платья, красно-коричневого с золотой искрой. Низкий голос был глуховат и начисто лишен оттенков, да и говорила Ольга Викторовна мало, явно предпочитая светской беседе еду и питье.
Усаженный по правую руку от вдовы, Юрий Афанасьевич тоже помалкивал, исправно подкладывал ей в тарелку салаты и закуски, наливал в рюмку бренди, в высокий бокал — тоник и радовался тому, что его не заставили опекать молоденькую и страшно болтливую дочку Москвиных. Произнеся положенное количество тостов, изрядно выпив и закусив, гости начали разбредаться по дому хлебосольного хозяина. Кто-то уселся в кресло перед стереовизором; кто-то, вооружившись кием, принялся гонять шары по зеленому сукну, а чуть задержавшийся за столом Радов, без интереса слушавший спор коллег по поводу правомерности выхода Иркутской автономии из состава Восточно-Сибирской Федерации, уже собрался было перебраться в курительную, где заметил стопку свежих журналов и куда, на кофе с ромом, рано или поздно соберутся все гости мужеского полу, когда супруга Ивана Алексеевича, тронув его за плечо, не то попросила, не то приказала пригласить ее на танец.
Присоединившись к трем парам, медленно кружащим в полутемной комнате под сладостно-томные мелодии Марио Галарико, они станцевали, как умели, жутко длинный танец, причем Москвина, похоже, не очень умела и еще меньше хотела танцевать, чем Юрий Афанасьевич был несколько озадачен и даже уязвлен. Недоумение разрешилось в тот самый момент, когда танец кончился и партнерша его несвойственным ей просительным голосом сказала, что «вон там, в глубоком кресле, тоскует одинокая дама. И ежели кто-нибудь возьмет на себя труд пригласить ее, то совершит тем самым богоугодное дело и снимет с души хозяйки дома тяжеленный камень». «Угу! — мысленно поморщился Радов. — Заговор». В принципе он ничего не имел против подобного сводничества, если бы Конягина была хоть немного в его вкусе, но — роман со снулой рыбой? Избави бог! Объяснять это Москвиной он, естественно, не стал. От одного танца его не убудет, а потом никто не помешает ему расшаркаться перед Ольгой Викторовной и ретироваться в курительную, под защиту хозяина дома, который не даст в обиду своего гостя и сослуживца.
«Снулая рыба» благосклонно согласилась подарить ему один танец. Они выпили — дабы поддержать угасающие силы — по предложенному им Москвиной бокалу бренди, и Юрий Афанасьевич, помнится еще, содрогнулся: бренди бокалами — это уже явный перебор.
А дальше произошло нечто неожиданное. Стены комнаты качнулись, желтый огонь свечей приобрел красноватый оттенок, а «снулая рыба», оказавшаяся одного с ним роста, прильнула к нему жарким тугим телом, словно хотела вобрать в себя целиком. Памятуя, что где-то рядом находятся еще три пары и собрались они здесь, чтобы плясать, а не заниматься любовью, Радов «повел» свою партнершу в танце, и та послушно последовала за ним, ухитряясь в то же время тереться о него высокой круглой грудью, горячо и призывно дышать ему в шею, оглаживать плечи сильными пальцами. Переборов охватившее его изумление и оторопь, Юрий Афанасьевич сообразил, что вдова подсыпала в его бокал легкий наркотик, так называемый «цвет любим». Открытие это одновременно польстило и позабавило шаркмена, приученного справляться с малыми дозами отравляющих веществ. Конягиной, впрочем, неоткуда было знать, что он шаркмен, да и само слово это ничего ей, скорее всего, не говорило, поскольку Морской корпус уже много лет назад отказался от их подготовки — слишком дорого обходилось обучение и слишком велик был отсев.
Танец продолжался, и, подыгрывая Конягиной, Радов протиснул колено между ее ног. Вдова задышала чаще, бесстыдно сжимая бедрами его ногу. В какой-то момент Юрию Афанасьевичу стало противно, что эта тридцатилетняя, хорошо обеспеченная женщина ведет себя, как продажная девка, но потом он решил не мудрствовать лукаво и, когда музыка смолкла, потащил свою партнершу из гостиной в коридор, затем на второй этаж, где, толкнув первую попавшуюся дверь, они очутились в кабинете Ивана Алексеевича. Ольга, теперь уже никакая не Конягина и не Викторовна, трезвея на глазах, попыталась оттолкнуть Радова, но тот нашел губами ее рот, притиснул любительницу пошутить к столу и принялся целовать, обеими руками тиская сочные полушария грудей. Вздохи, стоны и всхлипы, испускаемые веселой вдовой, подзадорили его и, улучив минуту, он задрал длинное просторное платье ее и занялся тем, что по науке называется глубоким петтингом.
В голубых весенних сумерках разрумянившееся, с закушенной нижней губой, лицо Ольги показалось ему привлекательным и желанным, вцепившиеся в него крупные руки с ухоженными ногтями были красиво вылепленными и сильными — дохлячек Радов терпеть не мог. Зрелые груди с темными кляксами набухших сосков, курчавый треугольник влажных волос у основания ног, с готовностью раздвинувшихся навстречу его ласкам, не согласовывались со сложившимся у Юрия Афанасьевича образом «снулой рыбы», и он постарался, чтобы оказавшаяся в его руках женщина надолго запомнила эту встречу.
Все шло как по писаному: истекавшая любовным соком Ольга смеялась и плакала одновременно, прижимая его к себе, шепча ласковые, бессмысленные слова, а потом вдруг укусила Радова за щеку и, с неженской силой отшвырнув от себя, принялась осыпать столь затейливой бранью, что он, расхохотавшись, отправился-таки в курительную, дивясь женской непоследовательности.
Тем бы все и кончилось — немало в жизни Юрия Афанасьевича накопилось глупых, смешных и загадочных эпизодов, смысл которых кому-то, вероятно, был известен, но оставался темен для него, ибо не часто судьба сводит вновь случайно повстречавшихся людей. Самому же ему, старательно избегавшему совать нос в чужие дела, никогда бы не пришло в голову искать новой встречи с истеричной особой, не знающей толком, что она хочет получить от приглянувшегося мужчины. Собственно говоря, он тут же забыл об этом случае и, когда через две недели дежурный курсант доложил, что его желает видеть по личному делу какая-то дама, подумал о ком угодно, только не о Конягиной.
Выйдя из учебного корпуса «В», расположенного на территории бывшего завода «Магнетон», он сначала не узнал высокую статную женщину в светлом плаще, туго перетянутом в талии широким поясом из золоченых прямоугольников, и лишь по гриве густых, солнечно-ржавых волос догадался — Ольга. На этот раз глаза её были подведены, жадные, темно-красные, словно потрескавшиеся на морозе губы — подкрашены, а на шее поблескивало похожее на ошейник ожерелье из таких же, как на талии, весело посверкивавших прямоугольников.
— Вы узнали меня? Нам надо поговорить. Садитесь в машину.
Юрия Афанасьевича подмывало сказать, что говорить им не о чем — в одну реку нельзя войти дважды. Но женщина была неестественно бледна, глаза ее горели отчаянной решимостью, и, попробуй он отказаться, она, пожалуй, силком потащила бы его к своему кобальтовому «Пежо».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66