А все это из-за чистоплюйки-жены, слишком целомудренной и правильной для столь паскудного места, как мир, в котором ей выпало жить. Затянувшийся инфантилизм, наивность, граничащая с кретинизмом, при полном отсутствии страсти, пыла, фантазии и избытке мышиной хитрости и любопытства, о которых он, к несчастью, до последнего времени не подозревал...
— Если у вашей жены есть на нас компромат, человек, с которым связался Радов, постарается передать его в СМИ или продать конкурирующей фирме. И хорошо, если с нас сдерут за него три шкуры, вместо того чтобы затевать очередной процесс. У нас ведь даже с администрацией Маринленда возникает немало трудностей, и положение наше не столь прочное, как вам может показаться, не зная здешних обстоятельств.
— У каждого свои заморочки. Однако я уже сообщил вашим сотрудникам все, что мне было известно, и не представляю...
— Я вижу, вы поняли, чем вызвана наша озабоченность, — прервал Пархеста Артур Борисович. — Поэтому я прошу вас, после того как вы свяжетесь со своим начальством, поработать с нашим шефом службы безопасности. Многие его вопросы могут показаться вам чересчур личными, но поверьте, нам важно иметь представление не только о содержании вашего ноутбука, но и об отношениях с женой. А также все, что вы сможете вспомнить о ее семье, поскольку Эвелина Вайдегрен не только сама прилетела в Питер, но и вызвала сюда некого Патрика Грэма. Мне сообщили, что это известный журналист, и, следовательно, ничего хорошего от его визита в наш город ожидать не приходится.
— Хорошо, я постараюсь удовлетворить любознательность вашего шефа. — холодно произнес мистер Пархест, тщетно стараясь сохранить хорошую мину при плохой игре.
2
Смольный собор казался воздушным и невесомым на фоне низко плывущих облаков, и Эвелина Вайдегрен подумала, что не случайно, наверно, купола его не вызолочены, а покрыты серой краской. Золоченые купола видны издали и смотрятся, конечно, здорово, но есть в них какая-то игрушечность и мишурность. Что-то детское и несерьезное, превращающее самое замечательное здание в подобие новогодней игрушки и уж никак не совместимое с барочными кружевами растреллиевского собора. Хотя другое детище Растрелли — Екатерининский дворец в Пушкине, фотографии которого имелись во всех рекламных проспектах, — изобилует золочеными деталями, и это его отнюдь не портит. По фотографиям, впрочем, судить трудно, и если будет время...
— Ну что же, — промолвил Патрик Грэм, взглянув на часы, — пора нанести визит в «New world». Тамошние журналисты обещали мне кое-что разузнать — может, хоть какая-то зацепка, кроме твоего Онегина, будет.
— Может быть, — не стала спорить Эвелина, подумав, что Патрик отличный парень и если бы не его постоянные разъезды, о лучшем муже нечего было бы и мечтать. Но нет такого сада, в котором бы не водился свой змей. Что это за брак, если муж одиннадцать месяцев мотается по миру? Будь она помоложе, это бы ее не остановило. Но в ее годы пора уж детей растить, а Патрику их и завести-то будет некогда, не то что воспитывать...
Шагая бок о бок с Грэмом по тихой улочке, Эвелина Вайдегрен была так занята своими мыслями, что напрочь забыла о предупреждении Онегина, и была безмерно удивлена, когда из остановившегося подле ожидавшего их такси микроавтобуса вывалились пятеро раскосых смуглокожих парней. Она не успела моргнуть глазом, как ребята в вылинявших джинсах окружили их, Патрик крикнул: «Беги!» — и мешком рухнул на выщербленный асфальт, а два парня, ухватив ее за руки, потащили к микроавтобусу.
— Пустите!.. — заорала Эвелина и сложилась пополам от короткого удара в солнечное сплетение. Перед глазами мелькнули азиаты, методично топтавшие поверженного Патрика ногами в пестрых кроссовках, а потом ее, словно куль с мукой, зашвырнули в кузов машины.
Молча и яростно она рванулась из рук смуглокожих, и тут что-то взорвалось в ее голове, и все вокруг погрузилось во тьму...
Очнувшись от нестерпимой боли и яркого, бьющего в глаза света, Эвелина хотела закричать, но издала лишь отчаянное мычание. Рот ее разрывал обвязанный вокруг головы жгут, пахнущий бензином и машинным маслом, руки были привязаны к чему-то за головой, ноги растянуты в стороны, как у лягушки на лабораторном столе, а в тело вламывался ухмыляющийся то ли китаец, то ли японец или кореец. Косоглазый, с плоским носом и широкими, вывернутыми, как у негра, губами, шуровал меж ее бедер чем-то вроде раскаленного лома, заставляя конвульсивно дергаться и корчиться от боли, в то время как второй — темный силуэт на фоне ослепительной лампы — суетился над ними с цифровой кинокамерой. В кузове микроавтобуса были ещё какие-то азиаты, чирикавшие что-то на своем птичьем языке, но сквозь слезы Эвелина видела только их смутные очертания.
Ее захлестывали волны боли, унижения и ярости, но она могла лишь мычать, трясти головой и извиваться под насильником, которого это явно забавляло. Он скалил ослепительно белые зубы при каждом рывке Эвелины, при каждом прыжке машины на кочках, от которых что-то впивалось ей в спину и ягодицы, и вновь врывался в нее, будто хотел разорвать надвое или пропороть насквозь. Ей казалось, что пытке этой не будет конца, что ее оседлал не человек, а какой-то ненасытный монстр или робот, но когда этот кошмар кончился и проклятый азиат сполз с нее, его место пожелал занять кто-то другой. Это было столь омерзительно, что она, словно выброшенная на берег рыба, принялась изо всех сил биться затылком о дно машины, а потом вдруг ощутила странную легкость во всем теле, и ей стало совершенно безразлично, что будут вытворять с ней затейники-азиаты, дружно взявшиеся освобождать ее от веревок и рвущего рот жгута...
3
— Папа, ты ведешь себя как скотина! — сказала Лика, доставая из сумочки пачку сигарет. Выцарапала из неё длинную тонкую сигаретку, демонстративно закинула ногу на ногу и, закурив, с победительным видом уставилась на Онегина.
— А по-моему, это ты нахальничаешь. Мать знает, что ты куришь? — хмуро спросил Игорь Дмитриевич, для которого визит дочери явился полной неожиданностью. На сегодня у него было намечено несколько неотложных дел, и он не мог позволить себе роскошь праздной болтовни с возомнившей о себе бог знает что соплячкой. С другой стороны, дочь не часто удостаивала его своим вниманием и явилась к нему не без причины. Да и — чего уж там лукавить с самим собой! — ему просто хотелось посмотреть на нее, услышать ее голос.
— Знает. Она говорит, это ужасно. А мне кажется, еще ужаснее раз в месяц бегать к своему первому мужу, пользуясь тем, что второй уехал из дома. Не понимаю, чего мама в тебе нашла, но если уж она сама не может положить конец своим кошачьим похождениям, это должен сделать ты. Иначе получается как в притче: в своем глазу бревна не видите, а в моем соринку замечаете! Других, что ли, женщин мало? Или ты делаешь это назло Валере?
Онегин задумчиво покачал головой и покосился на узкое вертикальное зеркало, в котором отражалась хорошенькая девчонка в длинной черной юбке и белой блузке с вызывающе глубоким вырезом. И он сам: начавший седеть мужчина в серых немнущихся брюках и светло-голубой рубахе навыпуск, с закатанными до локтей рукавами. Для своих лет выглядел он неплохо, если бы не красное, лоснящееся от мази лицо и ободранные руки...
— Что ты молчишь? Рано или поздно Валера узнает, и тогда...
Игорь Дмитриевич поднялся из кресла и прошелся по кабинету. Он мог бы сказать дочери, что Валера, вероятно, знает и, уж во всяком случае, догадывается о том, что Лариса время от времени навещает его, но вряд ли это что-нибудь объяснит и послужит им оправданием. Собственно говоря, он и сам не понимал, почему Ару тянет к нему. И почему сам он до сих пор не прервал эту странную, болезненную связь: дружбу не дружбу, любовь не любовь — так, незнамо что.
— С чего ты взяла, что Лариса...
— Да брось, папа! Я же не слепая. Мама, конечно, лепит каждый раз горбатого, но я-то вижу, когда она врет. Она после гостевания у тебя прямо-таки светится. И лыбится как дура — глядеть тошно. Словно сытая кошка, только что не мурлычет.
— Так какие у тебя ко мне претензии? Лариса довольна? Чего же тебе еще надо? И вообще, почему ты свое неудовольствие по этому поводу мне высказываешь? Я к Аре в гости не хожу, серенадами ее не соблазняю и даже по телефону ей не звоню. Не нравится тебе что-то, ей и скажи!
— Будто я не говорила! — окрысилась Лика. — Да что толку? С нее все — как с гуся вода. «Поживешь, — смеется, — с мое, станешь терпимее». А я из-за вас Валере в глаза смотреть не могу. Интересно вот, почему это мне за вас стыдно, а вам за себя — нет?
— Кто тебе сказал, что нам не стыдно? И за себя, и за ту роль, которую мы вынуждены играть в этом мире? Однако же пусть тот, кому нечего стыдиться, бросит в нас камень. А то и два, — пробормотал Снегин, которому вовсе не улыбалось обсуждать с кем-либо свои отношения с бывшей женой.
— Ты уходишь от ответа!
— А ты не задавай каверзные вопросы. Голая правда оказывается порой весьма непривлекательной особой, так что лучше ее не обнажать и не домогаться. И вообще не умничай, потому что:
Тот, кто с юности верует в собственный ум,
Стал, в погоне за истиной, сух и угрюм.
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм.
— Сам пьяница и пьяницу цитируешь! Ты посмотри на себя в зеркало — это же просто ужас какой-то! Опух, красный, как рак!
Пить аллах не велит не умеющим пить,
С кем попало, без памяти смеющим пить,
Но не мудрым мужам, соблюдающим меру,
Безусловное право имеющим пить! —
ответствовал Снегин, полагая, что дочери незачем знать о расстрелянном «Форде» и погибшем таксисте.
— И стихи твой Хайям писал убогие, которые только хроникам и могут нравиться, — начала заводиться Лика. — Что он, кроме «пить», слов других не знал? По сравнению с этим троекратным «пить» пресловутые «розы-морозы» кажутся прямо-таки гениальными!
— В восточной поэзии повторная рифмовка не считалась прегрешением. Да и в европейской, если уж на то пошло, допускалась, для повышения выразительности. Вот, например, в «Венецианском купце» один из шекспировских героев говорит так:
Знай ты, мой друг, кому я отдал перстень,
Знай ты, из-за кого я отдал перстень,
Пойми лишь ты, за что я отдал перстень,
И как я неохотно отдал перстень,
Когда принять хотели только перстень, —
Смягчила б ты свое негодованье.
На что девица, с потрясным именем Порция, чей перстень отдал ее возлюбленный, отвечает:
Знай вы, как драгоценен этот перстень,
Знай цену той, что отдала вам перстень,
Знай честь, что вам хранить велела перстень.
Вы б никогда не отдали тот перстень.
— Ежкин корень! — изумилась Лика. — Здорово! Уел, папахен!
— На том стоим, — самодовольно изрек Снегин. — Правила — полезная вещь, но если бы их время от времени не нарушали, кончились бы и литература, и живопись, и...
Услышав телефонную трель, Игорь Дмитриевич, не закончив фразы, устремился к оставленному около «Дзитаки» мобильнику. Молчание Эвелины Вайдегрен, которой он пытался дозвониться перед приходом дочери, начало всерьез беспокоить его. Он оставил ей на гостиничном визоре сообщение с просьбой связаться с ним при первой возможности, после того как не дозвонился на трубку, и вот теперь...
— Снегин? Колобок беспокоит. Выгляни в окно. Мой парнишка подогнал твоего «Витязя» к дому. В нем и правда был сюрприз, так что с тебя причитается. Сунься ты туда, выше крыш бы взлетел.
— Спасибо, друг. За мной не заржавеет, переведу на счет. Только знаешь что... Оставь ты пока моего «Витязя» у себя, а то нафаршируют его опять какой-нибудь дрянью. Пришли мне взамен какую-нибудь незаметную тачку. И пусть на всякий случай припаркуется в Павлоградском переулке.
— Понял, пришлю «Бегу»: Код менять не будешь? Ну и правильно. Эти замки только ленивый не откроет.
Снегин положил трубку на компьютерный столик и нахмурился.
Теперь уже не оставалось сомнений в том, что время угроз миновало и за ним началась Большая Охота. Охота, которая неизбежно должна кончиться его смертью. Причем дело было явно не в файлах, пересланных ему Радовым, — даже если присовокупить к ним имевшиеся у него материалы на МЦИМ, информация потянет в лучшем случае на очередной скандал. Контрабандный ввоз лекарственных препаратов, часть которых запрещено применять из-за того, что они не сертифицированы Международным комитетом по здравоохранению. Туфта. Семечки. Мышиные вздохи, из-за которых не стоит огород городить. МЦИМ заплатит положенный штраф, всучит кому нужно взятки, и расследование заглохнет. Дабы потрафить возмущенной общественности, науськиваемой конкурирующими фирмами, заказчики МЦИМа могут настоять на смене его руководства, но, сколько колоду карт ни тасуй, тузы останутся тузами, короли — королями, а шестерки — шестерками.
Нет, в скопированных Эвридикой файлах не было ничего, что прямо указывало бы на создание МЦИМом паралюдей, а косвенные улики годятся только для газетных сплетников, коим любой повод хорош, дабы языками почесать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Если у вашей жены есть на нас компромат, человек, с которым связался Радов, постарается передать его в СМИ или продать конкурирующей фирме. И хорошо, если с нас сдерут за него три шкуры, вместо того чтобы затевать очередной процесс. У нас ведь даже с администрацией Маринленда возникает немало трудностей, и положение наше не столь прочное, как вам может показаться, не зная здешних обстоятельств.
— У каждого свои заморочки. Однако я уже сообщил вашим сотрудникам все, что мне было известно, и не представляю...
— Я вижу, вы поняли, чем вызвана наша озабоченность, — прервал Пархеста Артур Борисович. — Поэтому я прошу вас, после того как вы свяжетесь со своим начальством, поработать с нашим шефом службы безопасности. Многие его вопросы могут показаться вам чересчур личными, но поверьте, нам важно иметь представление не только о содержании вашего ноутбука, но и об отношениях с женой. А также все, что вы сможете вспомнить о ее семье, поскольку Эвелина Вайдегрен не только сама прилетела в Питер, но и вызвала сюда некого Патрика Грэма. Мне сообщили, что это известный журналист, и, следовательно, ничего хорошего от его визита в наш город ожидать не приходится.
— Хорошо, я постараюсь удовлетворить любознательность вашего шефа. — холодно произнес мистер Пархест, тщетно стараясь сохранить хорошую мину при плохой игре.
2
Смольный собор казался воздушным и невесомым на фоне низко плывущих облаков, и Эвелина Вайдегрен подумала, что не случайно, наверно, купола его не вызолочены, а покрыты серой краской. Золоченые купола видны издали и смотрятся, конечно, здорово, но есть в них какая-то игрушечность и мишурность. Что-то детское и несерьезное, превращающее самое замечательное здание в подобие новогодней игрушки и уж никак не совместимое с барочными кружевами растреллиевского собора. Хотя другое детище Растрелли — Екатерининский дворец в Пушкине, фотографии которого имелись во всех рекламных проспектах, — изобилует золочеными деталями, и это его отнюдь не портит. По фотографиям, впрочем, судить трудно, и если будет время...
— Ну что же, — промолвил Патрик Грэм, взглянув на часы, — пора нанести визит в «New world». Тамошние журналисты обещали мне кое-что разузнать — может, хоть какая-то зацепка, кроме твоего Онегина, будет.
— Может быть, — не стала спорить Эвелина, подумав, что Патрик отличный парень и если бы не его постоянные разъезды, о лучшем муже нечего было бы и мечтать. Но нет такого сада, в котором бы не водился свой змей. Что это за брак, если муж одиннадцать месяцев мотается по миру? Будь она помоложе, это бы ее не остановило. Но в ее годы пора уж детей растить, а Патрику их и завести-то будет некогда, не то что воспитывать...
Шагая бок о бок с Грэмом по тихой улочке, Эвелина Вайдегрен была так занята своими мыслями, что напрочь забыла о предупреждении Онегина, и была безмерно удивлена, когда из остановившегося подле ожидавшего их такси микроавтобуса вывалились пятеро раскосых смуглокожих парней. Она не успела моргнуть глазом, как ребята в вылинявших джинсах окружили их, Патрик крикнул: «Беги!» — и мешком рухнул на выщербленный асфальт, а два парня, ухватив ее за руки, потащили к микроавтобусу.
— Пустите!.. — заорала Эвелина и сложилась пополам от короткого удара в солнечное сплетение. Перед глазами мелькнули азиаты, методично топтавшие поверженного Патрика ногами в пестрых кроссовках, а потом ее, словно куль с мукой, зашвырнули в кузов машины.
Молча и яростно она рванулась из рук смуглокожих, и тут что-то взорвалось в ее голове, и все вокруг погрузилось во тьму...
Очнувшись от нестерпимой боли и яркого, бьющего в глаза света, Эвелина хотела закричать, но издала лишь отчаянное мычание. Рот ее разрывал обвязанный вокруг головы жгут, пахнущий бензином и машинным маслом, руки были привязаны к чему-то за головой, ноги растянуты в стороны, как у лягушки на лабораторном столе, а в тело вламывался ухмыляющийся то ли китаец, то ли японец или кореец. Косоглазый, с плоским носом и широкими, вывернутыми, как у негра, губами, шуровал меж ее бедер чем-то вроде раскаленного лома, заставляя конвульсивно дергаться и корчиться от боли, в то время как второй — темный силуэт на фоне ослепительной лампы — суетился над ними с цифровой кинокамерой. В кузове микроавтобуса были ещё какие-то азиаты, чирикавшие что-то на своем птичьем языке, но сквозь слезы Эвелина видела только их смутные очертания.
Ее захлестывали волны боли, унижения и ярости, но она могла лишь мычать, трясти головой и извиваться под насильником, которого это явно забавляло. Он скалил ослепительно белые зубы при каждом рывке Эвелины, при каждом прыжке машины на кочках, от которых что-то впивалось ей в спину и ягодицы, и вновь врывался в нее, будто хотел разорвать надвое или пропороть насквозь. Ей казалось, что пытке этой не будет конца, что ее оседлал не человек, а какой-то ненасытный монстр или робот, но когда этот кошмар кончился и проклятый азиат сполз с нее, его место пожелал занять кто-то другой. Это было столь омерзительно, что она, словно выброшенная на берег рыба, принялась изо всех сил биться затылком о дно машины, а потом вдруг ощутила странную легкость во всем теле, и ей стало совершенно безразлично, что будут вытворять с ней затейники-азиаты, дружно взявшиеся освобождать ее от веревок и рвущего рот жгута...
3
— Папа, ты ведешь себя как скотина! — сказала Лика, доставая из сумочки пачку сигарет. Выцарапала из неё длинную тонкую сигаретку, демонстративно закинула ногу на ногу и, закурив, с победительным видом уставилась на Онегина.
— А по-моему, это ты нахальничаешь. Мать знает, что ты куришь? — хмуро спросил Игорь Дмитриевич, для которого визит дочери явился полной неожиданностью. На сегодня у него было намечено несколько неотложных дел, и он не мог позволить себе роскошь праздной болтовни с возомнившей о себе бог знает что соплячкой. С другой стороны, дочь не часто удостаивала его своим вниманием и явилась к нему не без причины. Да и — чего уж там лукавить с самим собой! — ему просто хотелось посмотреть на нее, услышать ее голос.
— Знает. Она говорит, это ужасно. А мне кажется, еще ужаснее раз в месяц бегать к своему первому мужу, пользуясь тем, что второй уехал из дома. Не понимаю, чего мама в тебе нашла, но если уж она сама не может положить конец своим кошачьим похождениям, это должен сделать ты. Иначе получается как в притче: в своем глазу бревна не видите, а в моем соринку замечаете! Других, что ли, женщин мало? Или ты делаешь это назло Валере?
Онегин задумчиво покачал головой и покосился на узкое вертикальное зеркало, в котором отражалась хорошенькая девчонка в длинной черной юбке и белой блузке с вызывающе глубоким вырезом. И он сам: начавший седеть мужчина в серых немнущихся брюках и светло-голубой рубахе навыпуск, с закатанными до локтей рукавами. Для своих лет выглядел он неплохо, если бы не красное, лоснящееся от мази лицо и ободранные руки...
— Что ты молчишь? Рано или поздно Валера узнает, и тогда...
Игорь Дмитриевич поднялся из кресла и прошелся по кабинету. Он мог бы сказать дочери, что Валера, вероятно, знает и, уж во всяком случае, догадывается о том, что Лариса время от времени навещает его, но вряд ли это что-нибудь объяснит и послужит им оправданием. Собственно говоря, он и сам не понимал, почему Ару тянет к нему. И почему сам он до сих пор не прервал эту странную, болезненную связь: дружбу не дружбу, любовь не любовь — так, незнамо что.
— С чего ты взяла, что Лариса...
— Да брось, папа! Я же не слепая. Мама, конечно, лепит каждый раз горбатого, но я-то вижу, когда она врет. Она после гостевания у тебя прямо-таки светится. И лыбится как дура — глядеть тошно. Словно сытая кошка, только что не мурлычет.
— Так какие у тебя ко мне претензии? Лариса довольна? Чего же тебе еще надо? И вообще, почему ты свое неудовольствие по этому поводу мне высказываешь? Я к Аре в гости не хожу, серенадами ее не соблазняю и даже по телефону ей не звоню. Не нравится тебе что-то, ей и скажи!
— Будто я не говорила! — окрысилась Лика. — Да что толку? С нее все — как с гуся вода. «Поживешь, — смеется, — с мое, станешь терпимее». А я из-за вас Валере в глаза смотреть не могу. Интересно вот, почему это мне за вас стыдно, а вам за себя — нет?
— Кто тебе сказал, что нам не стыдно? И за себя, и за ту роль, которую мы вынуждены играть в этом мире? Однако же пусть тот, кому нечего стыдиться, бросит в нас камень. А то и два, — пробормотал Снегин, которому вовсе не улыбалось обсуждать с кем-либо свои отношения с бывшей женой.
— Ты уходишь от ответа!
— А ты не задавай каверзные вопросы. Голая правда оказывается порой весьма непривлекательной особой, так что лучше ее не обнажать и не домогаться. И вообще не умничай, потому что:
Тот, кто с юности верует в собственный ум,
Стал, в погоне за истиной, сух и угрюм.
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм.
— Сам пьяница и пьяницу цитируешь! Ты посмотри на себя в зеркало — это же просто ужас какой-то! Опух, красный, как рак!
Пить аллах не велит не умеющим пить,
С кем попало, без памяти смеющим пить,
Но не мудрым мужам, соблюдающим меру,
Безусловное право имеющим пить! —
ответствовал Снегин, полагая, что дочери незачем знать о расстрелянном «Форде» и погибшем таксисте.
— И стихи твой Хайям писал убогие, которые только хроникам и могут нравиться, — начала заводиться Лика. — Что он, кроме «пить», слов других не знал? По сравнению с этим троекратным «пить» пресловутые «розы-морозы» кажутся прямо-таки гениальными!
— В восточной поэзии повторная рифмовка не считалась прегрешением. Да и в европейской, если уж на то пошло, допускалась, для повышения выразительности. Вот, например, в «Венецианском купце» один из шекспировских героев говорит так:
Знай ты, мой друг, кому я отдал перстень,
Знай ты, из-за кого я отдал перстень,
Пойми лишь ты, за что я отдал перстень,
И как я неохотно отдал перстень,
Когда принять хотели только перстень, —
Смягчила б ты свое негодованье.
На что девица, с потрясным именем Порция, чей перстень отдал ее возлюбленный, отвечает:
Знай вы, как драгоценен этот перстень,
Знай цену той, что отдала вам перстень,
Знай честь, что вам хранить велела перстень.
Вы б никогда не отдали тот перстень.
— Ежкин корень! — изумилась Лика. — Здорово! Уел, папахен!
— На том стоим, — самодовольно изрек Снегин. — Правила — полезная вещь, но если бы их время от времени не нарушали, кончились бы и литература, и живопись, и...
Услышав телефонную трель, Игорь Дмитриевич, не закончив фразы, устремился к оставленному около «Дзитаки» мобильнику. Молчание Эвелины Вайдегрен, которой он пытался дозвониться перед приходом дочери, начало всерьез беспокоить его. Он оставил ей на гостиничном визоре сообщение с просьбой связаться с ним при первой возможности, после того как не дозвонился на трубку, и вот теперь...
— Снегин? Колобок беспокоит. Выгляни в окно. Мой парнишка подогнал твоего «Витязя» к дому. В нем и правда был сюрприз, так что с тебя причитается. Сунься ты туда, выше крыш бы взлетел.
— Спасибо, друг. За мной не заржавеет, переведу на счет. Только знаешь что... Оставь ты пока моего «Витязя» у себя, а то нафаршируют его опять какой-нибудь дрянью. Пришли мне взамен какую-нибудь незаметную тачку. И пусть на всякий случай припаркуется в Павлоградском переулке.
— Понял, пришлю «Бегу»: Код менять не будешь? Ну и правильно. Эти замки только ленивый не откроет.
Снегин положил трубку на компьютерный столик и нахмурился.
Теперь уже не оставалось сомнений в том, что время угроз миновало и за ним началась Большая Охота. Охота, которая неизбежно должна кончиться его смертью. Причем дело было явно не в файлах, пересланных ему Радовым, — даже если присовокупить к ним имевшиеся у него материалы на МЦИМ, информация потянет в лучшем случае на очередной скандал. Контрабандный ввоз лекарственных препаратов, часть которых запрещено применять из-за того, что они не сертифицированы Международным комитетом по здравоохранению. Туфта. Семечки. Мышиные вздохи, из-за которых не стоит огород городить. МЦИМ заплатит положенный штраф, всучит кому нужно взятки, и расследование заглохнет. Дабы потрафить возмущенной общественности, науськиваемой конкурирующими фирмами, заказчики МЦИМа могут настоять на смене его руководства, но, сколько колоду карт ни тасуй, тузы останутся тузами, короли — королями, а шестерки — шестерками.
Нет, в скопированных Эвридикой файлах не было ничего, что прямо указывало бы на создание МЦИМом паралюдей, а косвенные улики годятся только для газетных сплетников, коим любой повод хорош, дабы языками почесать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66