«Что ж он, намеков не понимает, что ли?» – злилась я, прикидывая: уместно ли будет кошке метнуть в златоградца кувшин? Но как-то удержала себя в лапах, решив, что это Ланка во мне специально злобу будит, чтобы проклятия вышли особо лютыми. Главное – в конце имя не перепутать, а то сестрица пострадает за свою «доброту».
Во двор Силантия я, одумавшись, уже спрыгнула на своих двоих. Кузнец, как раз вышедший во двор, увидев это, вздрогнул, но, узнав, улыбнулся и погрозил пальцем. Из себя Силантий был огромный, седой и какой-то весь шершавый. Когда мы с Ланкой представляли Беленькую с ним наедине, на нас неизбежно нападал хохот. Ланка изгалялась, уверяя, что они сшибаются с уханьем, как медведи, и ломают друг дружку, хрипя от натуги. Я же уверяла, что не так все совершенно: Беленькая лежит под одеялом, этакой красной горой смущения, а Силантий, упершись ногами, надсаживается, пытаясь вырвать из ее пухлых пальчиков одеяло.
Запершись от хозяина в его же собственной баньке, я придирчиво оглядела все доступные средства и вздохнула, поняв, что опять в основном придется полагаться на силу духа. Больше всего, конечно, было сон-травы: ее переправить на продажу не успели. Я представила, как она в полночь начинает шевелиться, и покрылась пупырышками отвращения. Следом шла лечебная трава – в основном от ревматизма и простуды. Много было еще всякой гадости в разных жбанчиках, да только если бы мы могли заставить Фроську это дело выпить… Стало быть, и это не подойдет. Вот соли два мешка и глина, перемешанная с кровью, травами и пеплом, мне всерьез понравились.
– А в житницах и закромах было б у ключника всякое жито и разный запас: рожь, и овес, и пшеница, и солод, – не гнилые, не влажные, не пересохшие, не точенные мышью, да не слеглось бы, не задохнулось. А что в бочках, ночвах и коробах, то было бы все закрыто в посуде крепкой и не намокло, не сгнило, не затхло, – ласково принялся увещевать меня Триум.
Я была вся на нервах и позволила себе зарычать на птицу:
– Где ты тут видишь солод и пшеницу?
Филин смутился и пошел на уступки:
– А в сушильне полтевое мясо и солонина вяленая, тушки и языки, и рыба сушеная да резаная, и прочая рыба вяленая да сушеная, а в рогожках и корзинках снетки и хохолки – чтобы все было на счету и записано сколько всего…
– У-у, – безнадежно провыла я.
– А в погребах, и на ледниках, и в кладовых хлебы и калачи, сыры и яйца…
Я шмякнула себя в лоб и даже вроде бы услышала сдавленный птичий квохт, во всяком случае, лекция прекратилась, и я перевела дух, сбегала за Силантием и, оторвав его от борща с крапивой, попросила дать мне новое имя. Ему как кузнецу это было можно. Мне показалось, что он сейчас откусит свою липовую ложку и сжует ее в задумчивости, так он на меня посмотрел.
– Мне очень надо, – умоляюще сложила я руки, – на время.
– О! – еще больше изумился он. – И как же тебя назвать? – поскреб он заскорузлой пятерней затылок.
– Ефросинья Подаренкова – ведьма, воспитанница Жабихи из Урочищ.
– О! – с еще большим чувством выдавил кузнец: таких требований ему ни один младенец не предъявлял.
Он не спеша выдвинул себя из-за стола, а потом я, пискнув, как-то неожиданно оказалась у него на руках, причем он нес меня, как младенчика, на левой руке, под попку, и даже не замечая, что что-то трепыхается у него под мышкой. Имена у нас в деревнях, особенно в таких, как Вершинино, по-прежнему давали по старинке. Хоть через слово все поминали Пречистую Деву, но стоило кому-нибудь родиться, как тут же волокли в дом кузнеца. Выйдя во двор, Силантий привычно и уверенно черпнул из бочки дождевой воды и вылил мне на макушку, я даже взвизгнуть не успела, а он очертил молотом круг и, прошептав положенное обращение к давно не существующим богам, нарек меня, как я просила. Еще раз окатил водой, поставил на ноги и шлепнул:
– Ну, иди в мир.
Я как-то неуверенно вышагнула из круга.
– Ох ты, какая резвунья! – обрадовался кузнец и ушел доедать борщ.
Я прислушалась к изменениям, творящимся в организме, пока ничего не услышала, но понимала, что мне еще раз придется это пережить. Хоть я и не суеверная, но здоровье дороже. В баньке уже ждала разбухшая глина, я с душевным трепетом опустила в нее голую ногу, прижала как следует и быстро выдернула обратно. Что делать дальше, я представляла, но жуть накатывала необыкновенная, на Фроськин след я прочитала бы любое заклятие, не задумываясь, а про то, что сейчас делаю, только от Августы и слышала.
– Ну, Фроська, если что со мной случится, это будет тебе дорого стоить. – И я зажмурилась, беря в руки серп.
Мой отпечаток в глине был такой маленький, такой беззащитный… Я отвернулась и изо всех сил секанула поперек, заорав на всякий случай и запрыгав на одной ноге. Сунулась пальцами к ступне и заскулила, угодив в тягучую липкую кровь.
– Си-силантий!!! – запрыгала я на одной ноге, обливаясь слезами и кровью.
– Ты чего учудила?! – выскочил он на крыльцо, опомнился и сбегал за тряпками.
При его работе, особенно с глупыми подмастерьями, самому недолго было стать травником и костоправом, так что ногу он замотал мне в два счета и, сурово глянув, спросил:
– И что теперь?
– Обратно Муськой нарекай, – щедро махнула я рукой.
Он даже плечами пожимать не стал и интересоваться, зачем мне кошачье имя, только велел ногу не мочить и до баньки после всего отнес сам.
– Управишься одна-то? – покосился он на измазанный в глине серп.
– Если гвоздей дадите, – горячо прошептала я, вытирая мокрую от воды мордашку. И, получив требуемое, недобро улыбнулась собственному отпечатку: – Ну что, Фросечка, ломоту в ногах не желаешь?
Потом вспомнила, что и в руках бы неплохо было, запоздало вцепилась в волосы и застонала. Хотя потом сообразила, что при таком деле я бы сгоряча могла бы из баньки и не выйти, к тому же вон еще и след пятерни кровавый на полу, это я еще Фроськой вскакивала. И вон – отпечаток мокрой спины и пара волосков… но, немного поразмыслив, я решила с волосками не экспериментировать, зато в остальное навколачивала столько гвоздей, сколько у меня было. По самые шляпки. И серпом все исцарапала. Потом еще плюнула для надежности. Ногу саднило, но в сапог я ее втиснула.
Мне показалось, что кто-то топчется у окошка. Я последнее время терпеть не могу, когда за мной в бане подглядывают, поэтому выскочила быстрей ветра и, вцепившись в ухо любопытному, поинтересовалась так, чтобы страшно стало:
– Чего смотрим? Кого показывают?
– А-а!!! – заорал, не стесняясь, в голос Пантелеймон. – Мы помочь хотим от злыдни защититься!
Ему, маленькому, я поверила, а вот у братишки его уши стали подозрительно багровыми.
– Ладно, – легко согласилась я на помощь, не сводя с Семки цепкого взгляда, – там, в баньке, мешок с солью. Вытаскивайте.
– А это… – начал было Пантелеймон, едва переступив порог, но я, дав ему по пальцам, чтобы не тыкал в мой труд, напомнила сурово:
– Соль, и без разговоров.
Рекруты похвально быстро сообразили, кто они есть и чего от них требуется.
Заговоренной соли было немного, но, забрасывая мешок на спину, Семка все равно умудрился посшибать снадобий кладней на пятьдесят. Пришлось обходить поселок по кругу, принюхиваясь к ветру, как собака. Пару раз я наблюдала, как компания Ланки чертит вилами круги вокруг домов. Митруха прогуливался по поселку в толпе местных бузотеров. То ли дети чувствовали, что их обманывают, то ли черт вел себя как-то не так, но таких тихих и настороженных подростков я ни разу не видела. В конце концов, не выдержав, я подобралась поближе, пытаясь услышать, что такое он рассказывает им за поленницей. Навострила уши и, к ужасу своему, услышала:
– В черном-черном лесу стоит черный-черный дом…
Наверное, я завизжала даже раньше, чем надо было, но то, что я визжала не одна, меня утешило.
– Что делать с солью-то? – поинтересовался не принимавший участия в развлечении Семка.
Мне пришлось вспомнить, что в общем-то я собиралась наводить икоту, хотя почему одну икоту?
– Ну-ка, Пантелеймон, сбегай по-быстрому за стеклянным штофом.
– Пустым? – грустно поинтересовался мой добровольный помощник.
– За полным я бы ребенка не послала. – И щелкнула его в лоб: очень понравилось мне воспитывать Чернушкину семью подобным методом – сразу повышается самооценка.
Соль со стеклом была раскидана на все четыре стороны света, осталось только заключить всю деревню в защитный круг. Но это уже не моя работа.
Народ забился по домам, зыркая из окон. Мытный ходил по улицам и всех успокаивал, ему, что удивительно, верили. Может, дело в красной епанче, которую он отобрал обратно у Илиодора? Больно уж на этой епанче гербовые медведи были солидные, да еще с топорами в лапах. Надя мялась на крылечке дома, и я сразу поняла, что Ланка от своих обязанностей отлынивает, поинтересовавшись:
– Что?
– Лана сказала, что надо всем наузы навязать.
– Она же сама напрашивалась оборону держать! – возмутилась было я. Потом махнула рукой: – Ладно, злее буду.
Жечь бумагу с именем да читать страшные проклятия было еще рано. Августа говорила, что, пока солнце светит, надо заниматься добрым и надеяться на лучшее. А вот взойдет луна – и твори что хочешь, для того ночь и есть, да и у каждого времени суток свой покровитель. Пришлось вязать узлы из кушаков, тесемок, лямок и просто ленточек. Семка и Пантелеймон проявили при этом такое упорство и трудолюбие, что я начала на них поглядывать с подозрением. Оба уставились на меня так, словно кур воровали, а я их поймала.
– Чего это вы так решили? – сразу отбросил общественно полезное дело Семка. А Пантелеймон, глянув на него, завыл по-детски плаксиво:
– Неблагодарная вы-ы! – вытягивая все жилы этим своим «вы-ы».
– А ну не переигрывать! В тринадцать лет так не воют! – поставила я его на место. Потом вспомнила бабулины выражения и приказала: – Оба, рыльце в горсть и по горам скачками! Вон, вон отсюда!
Несостоявшиеся колдуны гуськом утопали к Силантию, наверно, жаловаться на меня. А я подивилась: поветрие, что ли, у них, все так и рвутся в ученики.
Ланка все пыхтела, намозолив язык на одном и том же защитном заклятии. Серьга уже сам не рад был, что вызвался помогать, а Илиодор ее попросту бросил и теперь что-то азартно рассказывал Мытному, жестикулируя. Я с удивлением следила за ним. Сначала они с боярином сбегали к дому Чернушки, потом вернулись оттуда, волоча тяжеленный свинцовый лист. Говорят, когда-то именно этими листами была покрыта крыша Школы Ведьм и Чаровниц. Хозяйственный народ их прибрал и пустил в дело, в основном крыши крыли. Для чего его присвоила Чернушка – неизвестно, но Илиодор и Адриан направились с ним к Силантию, и там вскоре застучал молот, а Семка и Пантелеймон тут же переметнулись, нанявшись к златоградцу, – это я поняла, как только увидела, что они воруют у Нади стеклянный жбан.
– Куда? – привычно вцепилась я Пантелеймону в ухо.
– А-а! – заблажил он знакомую песню. – Златоградец обещал показать, как колдовские накопители делают!
Я заинтересовалась. Архиносквен нам тоже показывал, но не из жбана же!
– Маги пользуются накопленной энергией, – распинался невидимый из-за стены Илиодор.
Молот Силантия глухо бухал в свинец, я опасливо приседала, уповая, что Семка и Пантелеймон не отомстят мне, завопив, что за ними подглядывают. Надеялась я исключительно на то, что им тоже хочется узнать, как делают накопители, а если поднимется ор, так златоградец о главном может и позабыть.
– Это, конечно, не самый распространенный вариант, – продолжал лекцию Илиодор, – я вычитал его у Хоакина Длиннобородого. Вот сюда, в стеклянную емкость, мы изнутри положим свинец, а здесь, в пробке, будет стержень. Если верить Хоакину, накопитель очень мощный, во всяком случае, он уверял, что при его помощи он усмирял небесные громы.
– А у ведьм я не видел никаких накопителей.
– Ха! – сказал Илиодор, я представила, как он вскинул руку. – Лично я заметил на наших ведьмах множество безделушек, любая из них могла быть накопителем. Я видел старушку, у которой была сушеная куриная лапка. Страшная гадость, бр-р! Но Хоакин говорит, что сама магия ведьм иного рода, они лишь пробуждают то, что и без того заложено в природе, в то время как колдуны пытаются грубо ее подчинить. Я читал о смешных случаях, когда в поединке колдунам, истратившим все силы, не оставалось ничего иного, как таскать друг друга за космы и драть бороды.
– Все, – сипло заявил Силантий.
За стеной что-то загудело, словно сотни летучих мышей разом забили крыльями, и снова все смолкло.
– И что теперь? – после недолгого молчания поинтересовался Мытный.
– Право, не знаю, – признался Илиодор, – лично я бы пошел и выпил чаю.
Ответное молчание было таким разочарованным, что даже я почувствовала это сквозь стену.
Когда они все наконец убрались со двора, я осторожно заглянула в кузню. Накопитель Илиодора стоял на деревянном верстаке и был таким же дурацким, как его улыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66