– А это класть?
– Румяны двухцветные! – влетела Сонька.
– Клади! – хрипела бабуля, чувствуя, что сундук уже поддается ее напору.
– Чулочки наборные?
– А чего в наборе? – упиралась ногами в пол бабуля.
– Ну дык как всегда, – Сонька сама с интересом сунула нос в мешок, – деревенские некрашеные вязаные, потом вязаные крашеные городские и златоградские шелковые.
– Сдурела?! – разом проснулась Лушка, разворачиваясь и вцепляясь в Сонькин мешок. – Куда вам шелковые в дорогу? По двенадцати кладней за один чулок! Кого вы ими соблазнять собираетесь? Императора?
– А хотя бы! – взвилась, бросая непокорный сундук Марта. – Какое твое дело, коровища? Мне чулки для работы нужны, а не для того, чтобы ты их тут в коробах гноила!
Они вцепились в три руки в мешок, брошенная без присмотра груда барахла чуть наклонилась, видимо от любопытства – хотела посмотреть, как ведьмы склочничают, – и ухнула, едва не погребя всех под собой. Мы выскочили прочь из кладовой, чихая и отплевываясь от пыли.
– Вот что бывает, когда за хозяйством не следят! – победно глянула на Лушку Марта, тряся запыленной кикой. – Ну, здесь я что могла сделала, дальше ларь сами вытащите. – И пошла по дому, раздавая приказы: – Так, где мои чепцы ночные, кто их видал?
– Вот! – радостно вылезла из-под лавки семилетняя Наська, Маргошина дочка, держа в руках желтоватую тряпицу в оборочках.
Что-то такое я видела в корзине у котят. Была у нас приблудная кошка, серого цвета, вся в Маргошу: постоянно ходила на сносях – и за это заслужила прозвище Веретено. Ни разу я ее худой не видела. Вот недавно опять окотилась, а Наська ее выводок обихаживала.
Бабуля сунулась к тряпице и тут же отшатнулась, закрывая нос ладошкой, но все равно сквозь пальцы потекли слезы.
– Это что? Гадость-то какая! Выкинь ее немедленно!
Лушка поймала исполнительную Наську за шиворот и, взяв двумя пальцами из ее рук испорченный чепец, велела Дуньке:
– Положи в кожаный кошелек, когда магистерша наша пойдет подаяние просить, ей пригодится.
Дунька раздула щеки, стараясь не дышать, и побежала по комнатам, держа вонючую вещь на отлете.
– Ну а вы чего вытаращились, как клопы на свиней? – накинулась на нас с Ланкой бабуля. – Вам заняться нечем?
Мы развернулись и, ни слова не говоря, бросились со всех ног в спальню, понимая, что сейчас с бабушкой пререкаться – себя не любить. Заездит, ведьма, живого места не оставит.
В спальне в шкафах уже рылись Анфиска, сирота, подобранная бабулей в Белых Столбах, и подружка ее Олюшка-травница.
– Платье златоградское лазоревое, – примеряла на себя Ланкино платье Олюшка. Анфиска спешно искала в тетради, бормоча под нос:
– Платье… Платье… а! Тут два лазоревых.
– То, у которого верх неприличный, – хмыкнула Олюшка. Анфиска вскинула брови и завистливо подышала сквозь зубы:
– Да… Нам такого не носить.
– Зато и в вонючих чепцах по ярмаркам не шататься, – успокоила я Анфиску и, видя, что Олюшка тащит другое, то, что в красных петухах, решительно задвинула комод, чуть не отдавив несчастной травнице пальцы, – это не надо.
Подол у платья отсутствовал по причине того, что я его пожаловала чучелу на проводах зимы. Ни рачительная Лушка, ни наскипидаренная предчувствиями скорого выезда бабуля этого не поняли бы.
– Че это у вас тут горелым воняет? – вылезла, как черт из табакерки, наша Марта.
– Да вот, костюмы погорельцев, думаем, брать – не брать?
– А че в комоде прячешь? – тут же прищурилась бабушка. Ланка сделала тоскливое лицо:
– Может, не надо перед отъездом?
Бабушка улыбнулась и посмотрела на нас ласково-ласково.
– Хозяйство вести – не лапти плести, во всем нужен порядок, надзор и рачительность. Хорошая хозяйка не разбазарит, не выкинет, не пожжет… – Лушка посмотрела на меня особенно внимательно, а я опустила глаза долу, всем видом выражая покорность и осознание.
Поскольку сборы грозились затянуться до утра, нас выставили на чердак. Здесь у Дуньки была комнатенка шага четыре в ширину и столько же в длину. Широкий сундук, на котором она спала, и секретер для занятий, пара полок с тетрадями и подслеповатое окошечко в небеленой стене, в которое заглядывали любопытные звезды, пытаясь сообразить: чего это происходит в ведьмином доме. Внизу, визгливо командуя, умножала суету бабуля. Мы с Ланкой искоса поглядывали на толстое, в четыре пальца, «Домоводство». Правильно понимая, что завтра накомандовавшейся всласть и уморенной магистерше будет не до экзаменов, мы терпеливо ждали: когда наконец и Лушка вспомнит, что там без ее надзора таскают все кто ни попадя так рачительно ею оберегаемое добро и припасы. Но управляющая уж села на своего любимого конька, пичкая поучениями:
– В любом деле надобна сметка, появится по хозяйству какая нужда – думай, как справить ее с наибольшей для себя выгодой. Свинью ли купить, одежду скроить – посчитай, что дороже обойдется.
Дунька сидела в углу, радостно блестя глазами, на ее памяти гроссмейстерш наказывали впервые. Нас она была на два года младше, поэтому мы с Ланкой великодушно прощали ей такое назойливое любопытство. Что взять с ребенка? Если она уже полгода это домоводство зубрит, а нас бабуля завтра обещала проэкзаменовать. Конечно, ей любопытно, как мы с этим справимся.
– Если случится одежду какую кроить себе, или работникам, или для промысла ведьмовского: камчатую или тафтяную, шерстяную или златотканую, хлопчатую или суконную, или серпянку, или сермяжную, или шубу, или кафтан, терлик, однорядку, картель, летник и каптур, шапку, ноговицы… – заливалась соловьем Лушка, а у нас с Ланкой начали ныть зубы. – … Или кожи кроить на сагайдак, седло, шлею, сумку, сапоги, то остаточки и обрезки не выкидывай расточительно, а собери лоскуток к лоскутку – тафтяное к тафте, сермяжное к сермяге, кожа к коже, по коробочкам, да по цвету – потом пригодятся. Заплаты где наставить, одежду удлинить, а из большого куска – и ребеночку что-нибудь можно.
Ланка стукнулась поникшей головой в секретер, простонав:
– Говорила тебе, выкинь ты это платье, не тащи обратно!
Лушка споткнулась на полуслове, вытаращившись на Ланку как на личного врага, сестрица, поняв, что дело может кончиться плохо, ухватила «Домоводство», радостно заявив:
– Учиться нам еще и учиться, теть Луш, вы давайте, помогите там бабуле, а мы сами как-нибудь.
– Я тоже, – пискнула из своего угла Дунька, надеявшаяся по простоте душевной и малолетству увидеть какое-нибудь чудо в нашем исполнении.
Внизу что-то ухнуло и дробно зазвенело, словно со второго этажа кто-то косорукий пустил по лестнице все наличествующее серебро. Лушка метнулась вон, а мы перевели дух.
– Дунька, у тебя есть зеркальце? – капризно поинтересовалась сестрица. – А то у меня, кажется, на лбу прыщик, так больно было, когда стукнулась.
Следующий час мы втроем занимались поисками преступного прыщика, плавно переросшие в любование своими милыми личиками и ревнивое сравнение наличествующих достоинств.
– А почему это у меня нос самый длинный? – возмущалась Ланка. – У тебя не длинный, у мамы не длинный, даже у бабули не длинный! Почему именно мне достался папин?
– Он еще и на конце раздваивается, – некстати влезла Дунька.
Я покрутила пальцем у виска, боясь, что Ланка утопит нас в слезах негодования. Сестрица закаменела перед зеркалом, а потом начала хаять нас:
– Подумаешь, нос! Дунька вон чумазая вся, как из печи вылезла, а и то на нее дворовый пес смотрит с интересом!
У Дуньки задрожали губы, а глаза стали влажными от обиды.
– Не смей реветь, – потребовала я, поскольку, как и бабуля, понятия не имела, что делать с плачущими людьми. Наша Марта обычно выливала плаксам на голову ведро воды.
– А чего она… – по-детски растягивая слова и борясь со всхлипами в голосе, начала было Дунька.
– Хочешь, я тебя домоводству за одну ночь научу? – решила я заинтересовать Лушкину смену.
– Как это? – сразу перестала шмыгать носом Дунька. Я задумалась, способ был не очень приятный, но об этом я плаксе рассказывать не собиралась. Нас с Ланкой тоже не предупреждали, когда начинали таким образом запихивать в голову знания.
– Иди сюда, колдовать будем, – раскрыла я «Домоводство», вырвала из тетради листок и положила на первую страницу книги. – Чернила красные есть?
Склянка была найдена: педантичная Лушка для всякой записи использовала разный цвет, красным она отмечала убытки, порчу и воровство..
– Смотри сюда, – велела я Дуньке, оттолкнув строящую рожи своему отражению Ланку. И начала, рисуя пером картинку: – Как во городе, во Княжеве, стоит столб хрустальный, на хрустальном том столбу сидит филин Триум, как пойду я во Княжев, поймаю филина, буду у Триума ум выспрашивать, знания выпытывать… – Перо скользило, и чернила в нем словно не кончались, завиток ложился на завиток, и Дунька как завороженная следила за ним. Зрачки ее стали огромными, а лицо – бессмысленным, очень не хотелось думать, что и мы были такие же, но это был мой первый эксперимент, который я проводила сама, обычно изгалялись над нами с Ланкой. Завитки кружили, кружили, и, когда меня саму повело в сторону, я быстро раскрыла книгу, веером перелистнув ее от корки до корки, и хлопнула в ладоши, заставив Дуньку вздрогнуть. Она бухнулась на пол, опрокинув на себя чернильницу, и захныкала, а я вцепилась в край секретера. Как-то мне было нехорошо.
– Молочка дать? – поинтересовалась с любопытством следившая за нами сестра. Раньше нас завсегда молочком отпаивали после такого.
– Это чего мы тут творим? – бухнув дверью, как всегда не вовремя появилась бабуля, первым делом уставившись на залитое чернилами Дунькино платье. Позади нее обморочно всхлипнула Лушка, хватаясь за сердце.
– Ну все, – решила я, – пора нам и поспать перед дорогой.
Всю ночь мне снились завитки и в ушах стоял звон.
Как только солнышко, ленивое, розовое со сна, выползло из-за горизонта, а единственный на весь Лог, по причине полнейшей неуместности, старый петух Иннокентий хрипло каркнул, что все, мол, уже утро и кому делать нечего, тот может вставать, я отперла двери конюшни. И, пугнув ленивую, настоявшуюся до густоты киселя тьму золотистым утренним светом, свистнула старую подслеповатую клячу Брюху.
Когда лошадь была молода и резва, Аглая звала ее красивым заморским именем – Брюнхильда; теперь уж и Аглаи давно не было, а Брюнхильда превратилась просто в Брюху, полностью соответствуя своему новому имени. Она с достоинством несла на своих тощих ножках обширное чрево, высокомерно выкатывала нижнюю губу, щурясь подслеповатыми глазками, и, как я подозревала, считала себя единственной настоящей архиведьмой, а потому позволяла себе склочничать, пререкаться и спать на ходу. Единственное, чего кобыла не выносила, так это чтобы кто-нибудь проводил ей прутом по копытам. Что она в этом находила ужасного – мы не знали, и какой вред костяному насквозь копыту может принести простой прут – не имели представления, но Марта строго-настрого запретила делать это когда-либо.
– Запрягаться будем? – поинтересовалась я, и Брюха, проявив редкостную покладистость, сама развернулась задом в оглобли. Как раз так, чтобы толкнуть телегу, и та катнулась под ноги Ланы и Маргоши, выволакивающих из сеней здоровенный ларь.
– Ах, чтоб тебя, Брюха! Нашла время для дурацких шуточек! – взвыла Маргоша, потирая ушибленный зад. Одной рукой она не смогла удержать ларь и, ойкнув, выпустила свой конец ноши. Теперь уж взвыла Ланка, костеря на чем свет стоит Маргошу, прыгая на ушибленных ногах и дуя на несчастные пальчики, хотя что на них толку дуть, если на ногах сапоги?
– Че развылись, как ведьмы на болоте? – вышла на крыльцо затянутая как в доспех в суровый походный костюм Марта.
Все присутствующие почтительно замерли, отдавая дань ее актерскому таланту. Бабуля всегда говорила, что если уж ты поехал на дело, то настраивайся сразу, так что иной раз она ходила в «образе» по Логу целыми неделями. Зубы Марта заранее подчернила, подсинила губы, намекая, что у нее плохо с сердцем, а синяки под глазами давали понять, что и с почками у нее не очень. При этом желтушная кожа просто вопила, что у старушки скоро развалится печень, а скрюченные артритом пальцы и жалкие остатки волос, выбивающиеся из-под косо сидящего платочка, просто и сурово предупреждали, что старость – она, миленькие мои, не радость. При этом когда-то богатое, но много раз маранное, а потом стираное и штопаное платьице еще и пугало, что все там будем. Почему-то на купцов это платьице действовало особенно сильно, заставляя сразу вспомнить про суму да про тюрьму, так что иной раз и рта открывать не приходилось, заводя бессильным дребезжащим голоском речи о нелегкой доле, как ей тут же торопливо совали денежку. Вспоминая, сколько раз мы с сестрой и бабкой по первости улепетывали от жадных нищих, пряча эти честно, по нашему мнению, заработанные денежки за щекой, я удивлялась, как это мы не превратилась к своим семнадцати в хомяков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66