Тем временем Марковальдо, вернувшийся на свое ложе, судорожно прижимал к носу пучок смятых лютиков, тщетно стараясь наполнить ноздри запахом этих, почти совершенно лишенных аромата цветов. Но даже еле ощутимое благоухание росы, земли и помятой травы явилось для него целительным бальзамом. Он, наконец, избавился от преследовавшей его вони и уснул. Занималась заря.
Проснувшись, Марковальдо вдруг увидел над собой ослепительное небо и солнце, в ярком сиянии которого словно исчезла листва деревьев, лишь постепенно его ослепленные глаза снова стали различать ее. Но в ту же минуту сильный озноб заставил его вскочить на ноги. По его одежде стекали струйки холодной воды. Оказалось, что сторож, поливавший клумбы, заодно окропил и его.
А вокруг гремели трамваи, грузовики с продуктами, тележки мелких торговцев, юркие мотофургоны, рабочие на велосипедах с моторчиками спешили на свои фабрики, с треском поднимались вверх гофрированные жалюзи магазинов, темные ставни раздвигались и открывали сверкающие стекла окон. С помятым лицом, со слипшимися губами и заплывшими глазами, сторонясь людей и на каждом шагу чувствуя боль в затекшей спине и нытье в боку, Марковальдо побежал на работу.

Луна и "Ньяк".
Перевод Г. Брейтбурда

Ночь длилась двадцать секунд, и двадцать секунд длился "НЬЯК". Двадцать секунд было видно синее ночное небо, изборожденное темными облаками, позолоченный серп молодой луны, окруженный неуловимым ореолом, звезды, острые точки которых становились тем чаще, чем пристальнее в них вглядишься, и, наконец, сгущались в плотный столб звездной пыли – Млечный Путь. Однако на все это удается бросить лишь беглый взгляд второпях, и любая подробность, на которой ты хочешь задержать внимание, быстро исчезнет вместе со всей картиной. Двадцать секунд проходят скоро, и тогда снова начинается "НЬЯК".
"НЬЯК" – это часть световой рекламы "СПААК – КОНЬЯК" на крыше дома напротив. Реклама горит двадцать секунд и на двадцать секунд гаснет, а когда она зажжена, разглядеть что-либо невозможно: луна внезапно тускнеет, небо становится черным и плоским, звезды теряют свой блеск, а коты, которые лишь десять секунд тому назад издавали призывные кличи любви, томно шествуя навстречу подругам по чердакам и карнизам, теперь, когда зажжен "НЬЯК", со вздыбленной шерстью прижимаются животом к черепицам и ошарашенно глядят на фосфоресцирующий неоновый свет.
Стоя у окон своей мансарды, все члены семьи Марковальдо испытывали самые противоположные чувства. Пока стоит ночь, восемнадцатилетняя Изолина чувствует, как льется ей в душу лунный свет, и сердце ее сладко сжимается, даже треск радио на самых нижних этажах кажется ей отзвуком серенады, но вот зажигается "НЬЯК", и треск того же радио приобретает совсем иной ритм – ритм джаза, а Изолина, поеживаясь в своей узкой кофточке, думает о залитых светом дансингах и о том, что ей, бедняжке, приходится вечно сидеть одной здесь, наверху. Даниеле и Микелино – одному из них восемь лет, другому шесть – таращат глаза в ночную тьму, и ими овладевает страх: мальчикам кажется, что они в лесу, полном разбойников, но вдруг загорается "НЬЯК", и дети вскакивают, целясь друг в друга протянутыми пальцами:
– Руки вверх! Я супермен.
Каждый раз, когда гасла реклама, их мать Домитилла думала: "Мальчишек нужно забрать от окна, чтобы ночная сырость им не повредила. И Терезина засиживается у окна слишком поздно, это не годится". Затем все снова вдруг становилось сверкающим, электрическим – и в комнате и за окном, – тогда Домитилле казалось, что она пришла с визитом в богатый, солидный дом.
Фьордалиджи, пятнадцатилетний, преждевременно развившийся мальчик, каждый раз, когда погасал "НЬЯК", в оконце, находившемся как раз под буквой "Н", видел девушку с лицом цвета луны, цвета неона, цвета ночных огней, с почти детскими губами, которые незаметно начинали двигаться в ответ на его улыбку, чтобы – как казалось Фьордалиджи – улыбнуться ему. Но внезапно из мрака снова выскакивала беспощадная буква "Н" из "НЬЯК", – и контуры ее лица расплывались, оно превращалось в едва различимую светлую тень, и неизвестно было, ответила ли девушка с детскими губами на улыбку Фьордалиджи.
Среди этих бурных страстей Марковальдо пытался объяснить детям положение небесных светил:
– Вот Большая Медведица, одна звезда, вторая, третья, четвертая, и дальше ручка ковша. Вот Малая Медведица, вон Полярная звезда – она указывает, где север.
– А эти рога что указывают?
– Это буква "К". Но звезды тут ни при чем. "К" – последняя буква слова "коньяк". Звезды указывают четыре стороны света – север, юг, восток, запад. Луна выгибается к западу. Раз луна выгнута к западу – она прибывает. К востоку – пошла на убыль.
– Папа, значит, реклама идет на убыль: вон там "С" выгнуто на восток!
– "С" здесь ни при чем. Это начало слова "Спаак", а "Спаак" – это фирма, которая вывесила рекламу.
– Папа, а какая фирма вывесила луну?
– Луну никакая фирма не вывешивала. Луна – спутник Земли. Луна была всегда.
– Если луна была всегда, так отчего она выгнута то на запад, то на восток?
– Это зависит от того, какая четверть луны видна. Луна видна не вся.
– "Коньяк" тоже не весь виден.
– Это потому, что у Палаццо Пьербернарди крыша высокая.
– Выше луны?
Каждый раз, когда зажигался "НЬЯК", светила Марковальдо путались с сиянием земной коммерции, Изолина задерживала томный вздох и начинала мурлыкать мелодию "Мамбо"; девушка из чердачного окна исчезала в слепящем и холодном полукольце, скрывавшем от Фьордалиджи ее ответ на воздушный поцелуй, который он, наконец, осмелился ей послать, а Даниеле и Микелино, держа прижатые друг к другу кулачки перед самым лицом, принимались играть в пулеметчиков. "Та-та-та-та" – огонь по светящимся буквам, которые гасли через каждые двадцать секунд.
– Та-та-та… Смотри, папа, я погасил ее первой же очередью! – закричал Даниеле, но, как только неон погас, угас и воинственный пыл мальчика, и глаза его стали слипаться от сна.
– Чтоб ей, – вырвалось тут у отца, – разлететься на куски! Я тогда показал бы вам созвездия Близнецов и Льва…
– Созвездие Льва! – Микелино пришел в восторг. – Постой!
Мальчика осенила новая мысль. Он взял рогатку, зарядил ее камешками, запас которых всегда таскал в кармане, и изо всей силы стрельнул по "НЬЯК".
Слышно было, как стукнулись разлетевшиеся веером камешки о черепицу соседней крыши, о плиты чердака, как задребезжали стекла какого-то окна, как загудел, словно гонг, металлический рефлектор уличного фонаря, когда сверху в него угодил камешек, потом чей-то голос с улицы прокричал:
– Дождь из камней. Эй, вы там, наверху! Мерзавцы!
В момент выстрела реклама погасла – кончились положенные двадцать секунд. Тогда все обитатели мансарды принялись считать про себя: один, два, три… десять, одиннадцать… и так до двадцати. Отсчитали девятнадцать, затаив дыхание отсчитали двадцать, двадцать один, двадцать два – все еще опасаясь, что считали слишком быстро, – однако "НЬЯК" больше не загорался, черные неразличимые завитушки букв вились по поддерживающей их решетке, как лозы по шестам.
– А-а-a! – закричали все, когда над ними раскрылась бесконечно глубокая чаша усыпанного звездами небосвода.
Марковальдо, который собирался шлепнуть Микелино, так и застыл с поднятой рукой: ему казалось, будто кто-то выбросил его в мировое пространство. Тьма, которая воцарилась на высоте крыши, отгораживала их, словно барьером, от мира улицы, где по-прежнему извивались желтые, зеленые и красные иероглифы, подмигивали глаза светофоров, вереницей огней проплывали пустые трамваи, невидимые автомобили катили перед собой светящиеся полосы своих фар. Сюда, наверх, из этого мира улицы добирался лишь неясный и расплывчатый, как дым, фосфоресцирующий свет.
Стоило поднять голову, и перед ничем не ослепленным взглядом открывалась перспектива мировых пространств, одни созвездия приближались, другие отодвигались в глубину, звездное небо было повсюду сферой, заключающей в себе все и не заключенной ни в каких границах – только в одном месте сверкающая сфера становилась реже, разрывалась, и посреди этой бреши особенно рельефно выделялась Венера, одиноко висевшая над самой землей, словно сгусток яркого света.
Повисшая в этом небе молодая луна больше не притворялась плоским, бесплотным полумесяцем, она открывала свою подлинную природу мира, освещенного косыми лучами солнца, уже невидимого с земли, но сохранившего, как это бывает только в редкие ночи поздней весны, свое тепло.
Марковальдо, глядя на узкую полосу "берега", отделявшего свет и тень на луне, испытывал неясное стремление забраться на этот лунный пляж, чудесным образом залитый солнцем в ночные часы.
Так они стояли у чердачного окна – дети, испуганные огромными последствиями своего поступка, Изолина, словно охваченная экстазом, Фьордалиджи, который один только и различал слабый свет в окошке напротив и заметил, наконец, лунную улыбку девушки.
Мать первая вышла из оцепенения.
– Довольно! Ночь на дворе, чего вы уставились? Еще схватите лихорадку при этой луне!
Микелино прицелился рогаткой в небо.
– А я погашу луну!
Но отец схватил его за шиворот и уложил в постель.
Весь остаток этой ночи и всю следующую ночь от светящейся рекламы напротив оставалось только "СПААК" – из окон мансарды можно было видеть звездное небо. Фьордалиджи и лунная девушка слали друг другу воздушные поцелуи, и, может быть, этот разговор без слов счастливо закончился бы свиданием.
Но вот утром на крыше у решетки, на которой была установлена реклама, появились тонкие фигурки двух монтеров в комбинезонах. Они проверяли трубки и провода. С видом старика, умеющего предсказывать погоду, Марковальдо высунул нос за окно и сказал:
– Сегодня ночью опять будет "НЬЯК".
Кто-то постучал в дверь мансарды. Ему открыли. Оказалось, что это господин в очках.
– Простите, не мог бы я выглянуть из вашего окна? Спасибо, – и представился. – Доктор Годифредо, агент по световой рекламе.
"Мы погибли! Они хотят, чтобы мы возместили убытки!" – подумал Марковальдо, пожирая сыновей глазами. Он совсем позабыл о своем увлечении астрономией. "Сейчас агент глядит в окно, он понимает, что камни могли быть брошены только отсюда", – подумал Марковальдо и решил первым вступить в разговор.
– Знаете, мальчишки кидают камешками по воробьям… Сам не знаю, как от этого могла испортиться надпись Спаака! Но я их наказал, еще бы! Вы можете быть спокойны, это больше не повторится.
Выражение лица доктора Годифредо стало внимательным.
– Собственно говоря, я работаю для фирмы "Коньяк Томавак", а не для фирмы "Спаак". К вам я зашел, чтобы выяснить возможность установки световой рекламы на этой крыше. Но тем не менее говорите, говорите, это меня интересует.
И вышло так, что через полчаса Марковальдо подписывал контракт с фирмой "Коньяк Томавак", главным конкурентом фирмы "Спаак". Ребята должны были стрелять из рогатки по "НЬЯКУ", как только светящаяся надпись снова начнет действовать.
– Это как раз та капля, которая переполняет чашу, – сказал доктор Годифредо.
Он не ошибся: приведенная на край банкротства большими расходами на рекламу, фирма "Спаак" в постоянных поломках своей самой красивой световой рекламы увидела дурное предзнаменование. Надпись, которая гласила то "Коняк", то "Кон…к", то "Конья", распространяла среди кредиторов мысли о неустойчивости фирмы, покуда, наконец, рекламное агентство не отказалось впредь производить ремонт вплоть до уплаты по всем задержанным счетам. В конце концов угасшая реклама до того всполошила кредиторов, что фирма "Спаак" прогорела.
В небе Марковальдо полнолуние сияло во всем своем великолепии. Но когда луна достигла последней четверти, монтеры снова вскарабкались на крышу дома напротив, и ночью на ней зажглись огненные буквы вдвое выше и вдвое толще прежних – "КОНЬЯК ТОМАВАК" – и больше не было луны, не было ни звездного неба, ни ночи, был только "КОНЬЯК ТОМАВАК", "КОНЬЯК ТОМАВАК", "КОНЬЯК ТОМАВАК"… который зажигался и гас через каждые две секунды.
Больше всех огорчался Фьордалиджи: лицо лунной девушки совсем исчезло за огромным и непроницаемым "В".

Курица в цехе.
Перевод А. Короткова

У вахтера Адальберто была курица. Сам он служил во внутренней охране большого завода, а курицу с разрешения начальника охраны держал на тесном заводском дворике. Он мечтал со временем обзавестись целым курятником и для начала купил эту курицу, за которую поручились, что она прекрасная несушка, отличается тихим нравом и никогда не посмеет нарушить своим кудахтаньем строгий заводской порядок. И действительно, Адальберто не на что было жаловаться. Курица каждый день несла по одному яйцу, и если бы не робкое квохтанье, ее можно было бы назвать совершенно немой. Правда, если говорить по совести, начальник охраны позволил держать ее только в клетке, но поскольку земля, ставшая теперь заводским двором, до недавнего времени не испытывала на себе влияния технического прогресса и в ней, кроме ржавых болтов, водились также дождевые черви, курице негласно разрешено было ходить и клевать где угодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61