Неожиданно мысль о недоступном для него отдыхе словно распахнула перед ним двери в долгожданный сон, и ему почудился отдаленный звон колокольчиков, лай собаки и даже короткое мычание. Но он не спал: он знал, что лежит с открытыми глазами. Поэтому он стал прислушиваться, стараясь уловить еще какой-нибудь звук, который бы подтвердил или опроверг это смутное впечатление. Очень скоро до него действительно донесся глухой топот, словно многие сотни ног медленно, вразнобой шагали по улице. Топот приближался, заглушая все другие звуки, кроме ржавого звона колокольчика.
Марковальдо вскочил, натянул рубашку, брюки.
– Куда это ты? – спросила жена, которая спала очень чутко.
– По улице стадо гонят. Пойду посмотрю.
– И я с тобой! И я! – сразу встрепенулись трое малышей, всегда умеющих проснуться в нужный момент.
Это было одно из тех стад, которые обычно в начале лета проходят по ночам через город, направляясь в горы на пастбища. Поднявшись на улицу, ребята слипающимися глазами уставились на бесконечную реку серых и бурых спин, которая затопила тротуары, терлась о стены домов, заклеенные объявлениями, о спущенные металлические жалюзи, о бензоколонки, о столбы уличных знаков, запрещающих стоянку. Осторожно переставляя копыта, когда на перекрестках им приходилось сходить с тротуара на мостовую, коровы шли, уткнув морды в крестцы бредущих впереди товарок, безразличные ко всему окружающему, наполняя улицу вялым позвякиванием колокольцев и своим особым запахом соломенной подстилки, полевых цветов и молока. Они уже предвкушали приход в свой, близкий им мир, напоенный влагой лугов, мир туманных гор, каменистых бродов через горные речки, и, казалось, просто не замечали города.
Зато неспокойны были пастухи: оробевшие, подавленные видом города, они бессмысленно метались вдоль рядов животных, неожиданно появлялись то тут, то там, размахивая своими палками и вспугивая ночную тишину хриплыми, гортанными криками. Собаки же, которым ничто человеческое не чуждо, трусили рядом, с нарочитой развязностью позвякивали колокольчиками и не оглядывались по сторонам, занятые своей работой. Но видно было, что они нервничают и тоже чувствуют себя не в своей тарелке – иначе они давно бы уже бросили свое дело и занялись тем, что в первую очередь приходит в голову любой городской собаке, – начали бы обнюхивать углы домов, фонарные столбы и подозрительные пятна на мостовой.
– Папа, – поинтересовались ребята, – а коровы, они как трамваи? У них есть остановки? А где у коров конечная станция?
– Трамваи тут ни при чем, – объяснил Марковальдо. – Они идут в горы.
– На лыжах кататься, да? – спросил Карлетто.
– Идут пастись, траву кушать.
– А с них не берут штраф, если они бегают по траве?
Кто ни о чем не спрашивал, так это Микелино. Он был самый старший и уже имел, представление о коровах, и теперь ему нужно было только проверить его, самому разглядеть безобидные рога, грязные хвосты, пестрые подгрудки и крестцы, убедиться, что у каждой коровы вымя действительно с четырьмя соснами. Так он и трусил рядом со стадом, словно пастушеская собака.
Когда прошли последние коровы, Марковальдо взял ребят за руки и отправился домой досыпать. Однако Микелино нигде не было видно. Спустившись к себе в подвал, Марковальдо спросил у жены:
– А Микелино уже вернулся?
– Микелино? Разве он не с тобой?
"Значит, он пошел за стадом и теперь забрел бог знает куда", – подумал Марковальдо и бегом бросился на улицу.
Стадо уже миновало площадь, и Марковальдо пришлось разыскивать улицу, на которую оно свернуло. Но оказалось, что этой ночью через город прошло не одно, а несколько стад и каждое двигалось по той улице, которая вела к отведенной для него долине. По свежим следам Марковальдо догнал коров, но тут же понял, что это другое стадо. На перекрестке он увидел, что вдалеке, квартала за четыре, по параллельной улице тоже движутся ряды животных, и помчался туда. Добежав до цели, он узнал от пастухов, что недавно им повстречалось еще одно стадо, двигавшееся в противоположном направлении. Таким образом, Марковальдо продолжал без толку колесить по городу до тех пор, пока звон последнего колокольчика не растворился в лучах рассвета.
Полицейский комиссар, к которому он пришел заявить об исчезновении сына, сказал:
– Ушел за стадом? Ну и что же? Значит, выберется в горы, поживет на воле, счастливчик! Вот увидишь, вернется толстый, загорелый.
Через несколько дней мнение комиссара подтвердил один из служащих фирмы, где работал Марковальдо. Служащий только что вернулся из отпуска и рассказал, что, проезжая неподалеку от горных пастбищ, повстречал Микелино, который брел со стадом. Парнишка просил передать привет отцу и чувствовал себя прекрасно.
Задыхаясь в пыльном пекле раскаленного солнцем города, Марковальдо частенько вспоминал своего счастливого сына, не сомневаясь, что он прохлаждается сейчас в тени какой-нибудь сосны, посвистывает, зажав травинку между ладонями, любуется на коров, медленно расхаживающих по лугу, и прислушивается к журчанию ручейка, бегущего в тенистой долине.
А мать, наоборот, не могла дождаться часа, когда он вернется.
– Он приедет на поезде? – то и дело спрашивала она. – А может быть, с почтовым фургоном? Уже неделя как его нет… Уже месяц… Скоро погода начнет портиться…
Она не находила себе места, хотя уже одно то, что за столом теперь ежедневно сидело одним едоком меньше, было для нее немалым облегчением.
– И все-таки он счастливчик. На свежем воздухе, вволю масла, сыра… – говорил Марковальдо, и каждый раз, когда в глубине какой-нибудь улицы за домами ему удавалось разглядеть подернутые знойным маревом белые и сероватые вершины гор, он чувствовал себя так, будто его опустили на самое дно колодца и он смотрит наверх, туда, откуда струится свет, где блестят на солнце листья кленов и каштанов, разносится жужжание диких пчел и где среди зарослей, усыпанных ягодами кустов ежевики, окруженный мисками с молоком и медом сидит разленившийся счастливый Микелино.
Однако он тоже ждал возвращения сына, ждал каждый вечер, хотя и не думал, как мать, о расписании поездов и о почтовых фургонах. По ночам он прислушивался к шагам на улице, как будто оконце их комнаты стало морской раковиной, в которой, если приложить к ней ухо, можно уловить отголоски горных звуков.
И вот однажды ночью он вскочил как ужаленный, сел на кровати и прислушался. Да, он не ошибся. С улицы, постепенно приближаясь, доносился своеобразный, ни с чем не сравнимый топот раздвоенных копыт по каменной мостовой и позвякиванье колокольчиков.
Вся семья во главе с Марковальдо выбежала на улицу. Возвращалось стадо. Оно медленно, степенно проходило мимо дома, и в середине его, сидя верхом на спине у коровы, ехал полусонный Микелино. На каждом шагу голова мальчика бессильно клонилась то в одну, то в другую сторону, однако он крепко держался за ошейник, к которому был привязан колокольчик.
Микелино подняли на руки, принялись обнимать и целовать. Но мальчик засыпал на ходу.
– Ну как ты? Хорошо там было?
– О… да…
– А домой тебе хотелось?
– Да…
– А красиво в горах, правда?
Он стоял перед ними, сдвинув брови и сурово поглядывая то на одного, то на другого.
– Я работал, как мул, – сказал он, и лицо его стало совсем как у взрослого мужчины. Он сплюнул перед собой и продолжал: – Каждый вечер таскать подойники доильщикам от одной коровы к другой, от одной коровы к другой, потом опоражнивать их в бидоны, и все скорей, все время скорей, скорей, до самой темноты. А утром, чуть свет – катить бидоны к грузовику, а он их потом в город везет… И все нужно считать, все-все считать: и коров, и бидоны, и ошибиться нельзя, а то беда…
– Но ты хоть побродил по лугам? Пока коровы пасутся?..
– Некогда было. Всегда какое-нибудь дело находилось. То молоко, то подстилки, то навоз. И все ради чего? Отговорились, что у меня не было договора на работу, и что заплатили? Пшик, гроши. Думаете, я вам отдам? Дудки! Ладно, пошли спать, я устал, как собака.
Он поежился, шмыгнул носом и вошел в дом.
А стадо уходило все дальше и дальше вдоль по улице, унося с собой обманчивый томный аромат сена и перезвон колокольчиков.

Скамейка.
Перевод А. Короткова

Каждое утро, направляясь на работу, Марковальдо проходил по тенистой площади, обсаженной деревьями. Он шел по этому стиснутому между четырьмя улицами квадратику сквера, смотрел наверх, туда, где кроны диких каштанов сплетались особенно густо и где желтые солнечные лучи едва пробирались сквозь прозрачную тень листвы, и прислушивался к оглушительному чириканью горластых воробьев, скрывавшихся среди ветвей. Ему это чириканье казалось соловьиными трелями, и он говорил себе: "Эх, если бы хоть раз в жизни проснуться от щебета птичек, а не от звона будильника, не от детского крика, не от причитаний жены!"
Или: "Эх, если бы можно было спать одному среди этой зелени и прохлады, а не у нас, в душной, низкой комнатушке! Спать в тишине, не слышать, как все семейство храпит и бормочет во сне, как грохочет трамвай на улице. И чтобы темнота была настоящая, ночная, а не искусственная, разрисованная, как зебра, полосками света от уличных фонарей, который прекрасно проникает даже сквозь закрытые жалюзи. Открыть бы утром глаза и увидеть над собой листву деревьев и небо!"
С такими мыслями Марковальдо каждое утро начинал свой трудовой день, тяжелый день чернорабочего – восемь часов, и даже больше, если приходилось работать сверхурочно.
В одном углу этого скверика стояла на отлете скамейка, наполовину скрытая тенью дикого каштана. Марковальдо давно уже приметил ее и в глубине души считал своей. Летними ночами, когда в комнате, в которой они спали впятером, ему никак не удавалось задремать, он мечтал об этой скамейке, мечтал так же, как бездомный может мечтать о королевской постели. И вот однажды ночью, воспользовавшись тем, что и похрапывавшая жена и брыкавшиеся во сне ребятишки крепко спали, он потихоньку поднялся с кровати, оделся, прихватил с собой старую рубашку, которой предстояло заменить подушку, вышел из дому и направился на площадь.
Там царили свежесть и покой. Он уже предвкушал ласковое и гостеприимное прикосновение деревянных планок, на которых, конечно, будет намного удобнее, чем на свалявшемся тюфяке, лежавшем у него на кровати. Минутку-другую он посмотрит на звезды, потом закроет глаза и погрузится в сон, который вознаградит его за все обиды, перенесенные за день.
Была свежесть, был покой – не было скамейки. Вернее, скамейка-то стояла на прежнем месте, но на ней сидела парочка влюбленных, смотревших друг другу в глаза. Деликатный Марковальдо поплелся прочь.
"Ничего, – думал он, – уже поздно. Не просидят же они всю ночь на улице. Когда-нибудь кончат ворковать!"
Однако эти двое и не думали ворковать. Они ссорились. А если двое влюбленных начинают ссориться, то никто в мире не может сказать, когда они кончат.
Он говорил:
– Почему ты не хочешь признать, что, когда говорила то, что сказала, ты была уверена, что мне это будет неприятно, хоть и делала вид, будто думаешь, что это мне приятно?..
Марковальдо понял, что конца этому не будет.
– И не признаю, – ответила она.
Другого Марковальдо и не ждал.
– Почему не признаешь?
– Никогда я этого не признаю.
"Э-э!" – подумал Марковальдо и, зажав под мышкой старую рубашку, отправился бродить по площади. Он решил посмотреть на луну, большую, круглую, висевшую уже довольно высоко над деревьями и крышами домов. Потом вернулся к скамейке и начал слоняться неподалеку от нее, стараясь не подходить слишком близко, чтобы не потревожить влюбленных, однако в глубине души надеясь, что его присутствие все-таки подействует им на нервы и заставит их убраться восвояси. Но они были слишком поглощены своим спором, чтобы заметить его.
– Так ты признаешь?
– Нет, нет, ни за что не признаю!
– Ну, допустим, что ты признала.
– Ну допустим, что мы допустили, но я никогда не допущу, чтобы ты допустил, что я могу это признать!..
Марковальдо отошел и снова стал смотреть на луну, потом пошел взглянуть на светофор, стоявший немного поодаль. У светофора загорался только желтый глаз: желтый, желтый, желтый. Зажигался, гас, снова зажигался. Марковальдо сравнил луну и светофор. Луна, залитая таинственной бледностью, тоже была желтая, но стоило вглядеться в нее, и она делалась зеленой, даже голубой, а светофор как был желтым, так и оставался скучно-желтым. К тому же луна, спокойная, невозмутимая, светила неторопливо и в своем величии не замечала легких облачков, время от времени омрачавших ее лицо и словно ниспадавших ей на плечи, а светофор в это время все зажигался и гас, зажигался и гас, суетливый, наигранно веселый, усталый и рабски послушный.
Марковальдо поплелся обратно, чтобы взглянуть, признала ли девушка. Какое там! Не признала. Больше того: теперь уже не она отказывалась признать, а он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61