Много, очень много было этих искр.
Вернувшись в дом на Греймерси-парк, он лаконично, не дрогнув лицом, доложил встревоженному отцу о результатах операции. Но и тогда Киеу не смог бы сказать сколько красных кхмеров он убил. Сколько Черных Сердец.
Чет Кмау.
Они заплатили за все, что он не сумел сделать для своей семьи. Они заплатили за беспамятство матери, за исчезновение младших брата и сестры. И за чудовищную смерть Малис они тоже заплатили.
Но убийства не могли погасить пламя вины, которое росло в нем, словно вирус неизбежной смертельной болезни. Апсара по-прежнему исполняла свой астральный танец, но теперь она стала обезглавленным демоном; вся забрызганная кровью, она танцевала и танцевала, а тонкие пальцы ее плели вязь, рассказывали печальную повесть о доходном деле куртизанки.
Когда он приехал на Кристофер-стрит, начался дождь – где-нибудь за городом его мелкие, почти невесомые капли несли бы в себе запахи гвоздики и свежескошенной травы, но здесь, среди мрачных зданий, это была просто вода, грязная как и эти здания, на фасадах которых она оставляла темные подтеки и орошала слезами пыльные щеки окон.
Киеу отрешенно следил за тем, как на стеклянной панели парадной двери ширится темное пятно. Он вошел в плохо освещенный вестибюль и нажал кнопку звонка квартиры на девятом этаже. Подождав пятнадцать секунд, позвонил еще раз. Никто не отвечал, и Киеу занялся замком двери на лестницу – шел восьмой час вечера и можно было не торопиться, маловероятно, чтобы в такое время ему помешали входящие и выходящие жильцы.
Секунд через двадцать в механизме замка раздался резкий щелчок, и в ту же секунду Киеу услышал, как распахнулась за его спиной входная дверь. Он повернул ручку и, запустив левую руку в карман, где лежали ключи, проскользнул в коридор.
Как истинный житель Нью-Йорка, он и не подумал придержать закрывающуюся дверь и, не оглядываясь на шедшего за ним, двинулся по коридору. Никто не должен видеть его лица, пусть лучше тот, кто шел следом, считает его обыкновенным хамом.
Он быстрым шагом миновал лифт и начал подниматься по лестнице, давая понять вошедшему, что живет на одном из нижних этажей.
Киеу медленно поднимался по ступеням, напряженно прислушиваясь к каждому звуку. С тихим гудением тронулся лифт. Киеу чуть ускорил шаг.
Наконец он очутился на площадке девятого этажа. Одна из ламп не горела, и потому примерно треть коридора тонула в тени. Он повернул налево, дошел до конца коридора и осторожно открыл замок. Киеу оказался в маленьком холле и бесшумно закрыл за собой входную дверь. Он замер, прислушиваясь в тишине. В квартире никого не было. Пора приступать к работе.
* * *
В то время, когда Киеу возился с входным замком, Луис Ричтер уже закрыл кран и медленно погружался в обжигающую воду. По привычке он оставил дверь в ванную слегка приоткрытой – он делал так даже при жизни жены. Он никогда не любил полного уединения.
Мышцы медленно расслаблялись, словно оттаивали. В такие моменты боль немного отступала, и мысль о конце не казалась такой уж страшной. Просто с каждым разом это облачко подплывало все ближе и ближе, как желанный сон. Но что есть сон? – размышлял Луис Ричтер. Кажется, какой-то философ задавался тем же вопросом. Ничего, подумал он, очень скоро я найду на него ответ.
Но сначала надо узнать, что именно Трейси сумел выяснить в Гонконге. По правде говоря, Луис начинал волноваться. Трейси уже пора бы дать о себе знать – с его отъезда прошла почти неделя.
Он закрыл глаза, и в театре его сознания начался спектакль, где главными действующими лицами были родные. Чего же он хотел от жизни, когда был в возрасте сына? Во всяком случае, никаких глобальных целей он перед собой не ставил, как никогда не стремился к богатству и власти. Опыт – вот что, пожалуй, можно было бы назвать целью всей его жизни.
И потому в мире миниатюрных взрывательных устройств огромной мощности, в мире таком же крохотном, как и его продукция, он вот уже больше тридцати лет был ведущим специалистом. Никто не мог сравниться с ним, он это знал. Даже сегодня. Ни Поппандрасу в Афинах, ни Минтер в Мюнхене, ни Олстад в Антверпене, ни Тайне в Паране, ни даже Мицо в Гонконге. Для создания прототипа все они так или иначе обращались к нему, и только потом, уже на стадии изготовления реального устройства, каждый из них вносил свои штрихи, как правило, штрихи весьма точные и талантливые, но все же не более чем штрихи.
Вот почему и Фонд обратился именно к нему. За те годы, что Луис Ричтер знал Директора – интересно, существует хоть один человек, который может похвастаться тем, что «знает» его? – он, как ему казалось, сумел понять особенность этого человека. Его требования к операциям, имевшие не только чисто физический, но и интеллектуальный аспект, были невыполнимыми для любого обычного правительственного агента, за которым обычно осуществляли надзор всевозможные комитеты и честолюбивые бюрократы и политики.
Вот для чего и был создан фонд. А его Директор держал ответ лишь перед одним человеком, продолжением чьей руки был Фонд, – перед президентом. Сам факт существования Фонда и то, что он сумел выдержать суровое испытание временем, – вот что поражало Луиса Ричтера больше всего; он слишком хорошо знал, что представляет собой его работа и как она выполняется. Все удары Капитолийского холма, все стрелы журналистов принимало на себя ЦРУ. В конце концов, для этого оно и было создано. Фонд же по своей структуре был весьма компактным и потому удобным. Чем меньше людей занято в нем, тем лучше. Насколько Луис Ричтер знал, он был единственным сотрудником Фонда, который пришел «со стороны», а не был выпестован в его штаб-квартире в Вашингтоне, и при этом продолжал оставаться как бы «в стороне». Отчасти это объяснялось его собственным выбором: он хотел жить в Нью-Йорке, отчасти – из исключительно практических соображений. Здание Фонда просто не было приспособлено к необходимой для него аппаратуре, не говоря уже об испытаниях готовой продукции.
И еще ни разу в жизни он не пожалел, что представил Директору Трейси. Жена это, конечно, не одобрила бы и никогда не примирилась бы с его решением. Он был в состоянии понять ее пацифистское видение мира, хоть и не разделял его, считал абсолютно нереалистическим. Но вот она ни за что не простила бы ему столь беспрекословного исполнения всех желаний Трейси.
Может, таков был критерий оценки Луисом Ричтером собственной жизни: из большинства ее эпизодов он предпочитал вспоминать только те, которые были связаны с работой. Это отнюдь не угнетало его, напротив: от таких мыслей становилось тепло и уютно.
Он открыл глаза и потянулся за мылом. В этот момент ему показалось, что краем глаза он уловил какое-то движение. Он повернул голову и через слегка приоткрытую дверь увидел узкий сектор холла, а за ним – гостиную. Там никого не было. Он сел и, чуть наклонив голову, ждал. Ничего. Ни звука. Должно быть, в луч света попал хоровод пылинок.
Он пожал плечами и принялся намыливать руки. Мыло с плеском упало в воду, и ему снова послышался какой-то звук за дверью. Он мог поклясться, что на этот раз он действительно что-то слышал. Ничего подобного в его квартире до сих пор не было. Жил он в старом, построенном на совесть, здании и стены такие толстые, что от соседей не доносилось ни звука.
Звук послышался снова. О Боже, подумал он, в доме кто-то есть! Он очень спокойно огляделся по сторонам. Чем можно воспользоваться для самообороны? Он поглядел на аптечку. Жаль, что я не бреюсь опасным лезвием, мелькнула мысль, все равно с этим электрическим «ремингтоном» столько возни, и никакого толка. Но на полочке стоял баллончик с дезодорантом.
Он тщательно сполоснул руки. Потом встал и осторожно перенес ногу через край ванны. И в этот самый момент – когда нога еще была на весу – в холле погас свет. Он даже не слышал щелчка выключателя, за дверью была только темнота, а в ванной света явно не хватало.
Он замер, прислушиваясь, но в ушах лишь громко пульсировала кровь. Теплая вода уже стекла, и по спине его побежали мурашки. Он поежился. Положение более чем невыгодное, точнее – уязвимое. Эта мысль придала ему решимости. Он сделал широкий шаг, пытаясь дотянуться до аптечки.
Влажные пальцы соскочили с гладкой зеркальной поверхности: он на дюйм не дотянулся до ручки. Он выпрямился и кончиками пальцев потянул за край дверцы. С грохотом пистолетного выстрела дверь в ванную распахнулась.
* * *
Трейси стоял совершенно неподвижно и отчетливо слышал многократно усиленные удары своего сердца – сейчас оно было таким огромным, что могло бы вместить в себя весь мир. На пороге между жизнью и смертью это вполне естественно.
– Надо еще придумать, как тебя убить, – произнес голос.
Дуло пистолета 38-го калибра, громадное, словно гаубица, снова прижалось к его пояснице.
– Можно, конечно, быстро и чисто, но сейчас я не в настроении. Ты сумел спуститься, а это значит, что на пятом этаже три трупа. Поэтому на легкую смерть можешь не рассчитывать. Первый выстрел в тазобедренный сустав доставит тебе массу удовольствия, сумеешь почувствовать все прелести жизни, доступные только калекам.
Визгливый кантонский диалект звучал странно, в нем явно было что-то не то. Ладно, пусть этим занимается тело, отвергающее саму мысль о смерти. Это голос врага – прекрасно! Пусть он станет для тебя совершенно невыносимым, вот так.
Он овладел собой и сосредоточился на тоне голоса, что голос говорит – неважно. Это единственная возможность спастись.
Болтуны всего мира одинаковы. Дайте любому из них оружие, например, пистолет, и в голосе его тотчас появятся нотки высокомерия.
Словесный понос. Трейси сталкивался с этим явлением даже в непроходимых джунглях Камбоджи. Непреодолимое желание продлить упоение собственной властью над другим человеческим существом – вот суть этого распространенного заболевания.
– А потом займемся другими суставами: кости, локти, плечи, колени и – да, верно, к тому времени надо будет подумать и о пуле в шейный позвонок, – китаец говорил так, словно все это не имело для него никакого значения. – От этой раны ты умрешь, а, может, и нет. Значит, будешь просто истекать кровью, пока не подохнешь.
Трейси прислушивался и оценивал ситуацию. Он говорит медленно... словно нехотя, спокойно, взвешивая каждое слово. Что может быть опасно: не исключено, что это означает ясное, рациональное мышление и умело подавляемые чувства. А в данный момент Трейси нужен был эмоциональный всплеск противника.
– Три трупа. Не представляю, как тебе это удалось, но следует признать, что тот, кто меня нанял, был дальновиден. Учитывая, что там был мой старший брат, я считал коридор идеально прикрытым. Потому, что он толстый, его постоянно недооценивают, а, между тем, это одно из его достоинств. Да, он великий боец.
Вот он ключ, понял Трейси, и мгновенно воспользовался им.
– Не такой уж и великий, – возразил он на кантонском диалекте, – я легко справился с ним, несмотря на свои раны.
– Клянусь богами, ты лжешь! Все куаилолжецы!
– За правдой отправляйся на пятый этаж, – спокойно сказал Трейси. – Пойди, взгляни на его жирный труп. Пусть он взорвется от гнева.
– Не может двигаться, возможно, но мертв – ни за что не поверю.
Но тон голоса изменился, и Трейси заметил это. Китаец уже не цедил слова, атмосфера эйфории была нарушена, в голосе появились высокие раздраженные нотки. Противник был выведен из равновесия: Трейси знал что-то, чего не мог знать он, а именно – о судьбе его брата. Надо повернуть гайку еще на один виток.
– Я одним ударом раздробил ему шейные позвонки, – теперь резко изменить тон, пусть он будет грубым и наглым. – Он сдох, как кретин!
– Ты лжешь! – завопил китаец.
Клапан выброса эмоций открывался слишком быстро. Противник теперь вынужден принимать решения в условиях действия двух факторов, психологического стресса и нехватки времени. От ледяного спокойствия не осталось и следа.
– Будьте вы прокляты, куаило!
Трейси чувствовал дуло: как только эмоциональный всплеск нарушил рациональное течение мыслей, давление пистолета на копчик ослабло, противник сгорал от желания отомстить, нанести ответный удар.
Давление пистолета исчезло совсем, и в тот момент, когда Трейси приготовился нанести удар, на шею его легла рука. Резкий толчок в нервный центр, и в глазах у него потемнело. Мир вернулся в виде светло-зеленых и серо-голубых пятен. Они двигались, и он попытался следовать за ними. Наконец, зрение сфокусировалось. За окном раскачивались ветки деревьев. Громадное, необъятное небо. Качается и подпрыгивает. Сквозняк.
Они ловко связали меня, подумал Трейси. Стальная проволока врезалась в запястья и невыносимо жгла лодыжки даже через носки. Сквозь ресницы он пытался наблюдать за происходящим. Рядом с ним на заднем сиденье находился молодой китаец, впереди еще двое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115