Возле урчащего таксомотора с открытым верхом стояли шофер и еще какой-то человек. Пауль, Копытько и Нижегородский вышли за ворота и направились к автомобилю. Увидав их, шофер распахнул заднюю дверцу, а разговаривавший с ним узкоплечий молодой человек с прямоугольными черными усиками обернулся. Узнав Нижегородского, он снял котелок и вежливо поклонился.
– А-а-а, господин… – Вадим на секунду замешкался. – Э-э-э… художник! Господин Флейтер ненадолго отлучился, так что придется немного подождать. Сию минуту, я вас провожу. Проходите пока во двор.
Шедший позади Копытько вдруг замедлил шаг и, уставившись на того, кого назвали «художником», неожиданно стал описывать большую дугу, обходя его стороной. При этом он не отрывал напряженного взгляда от человека с котелком в руке, как будто пытаясь что-то припомнить. Тот, в свою очередь, тоже воззрился на Якова Борисовича. Его брови недовольно насупились.
Нижегородский затолкал Копытько на заднее сиденье.
– Быстрей, быстрей, а то опоздаете на поезд. Пауль, из Бремена телеграфируй. На вокзал, – сказал он шоферу, захлопывая дверцу. – Прощайте, Яков Борисович. Вас ждет страна грандиозных возможностей, но избегайте столов с зеленым сукном.
Машина тронулась. Когда они вырулили на Бреннерштрассе, Копытько тронул за плечо сидевшего впереди Пауля.
– Какой был тот человек? – негромко спросил он на не очень правильном немецком, не переставая беспрестанно оглядываться.
– Ах, этот? – повернулся к нему довольный щедрыми командировочными Пауль. – Знакомый герра Флейтера. Художник из Вены. Это его рисунки висят на втором этаже в гостиной. – Видя, что герр профессор напряженно ждет чего-то еще, добавил: – Гитлер, Адольф Гитлер. Так его зовут.
При этих словах наполеоновед вздрогнул и зачем-то посмотрел на водителя. Но тот и ухом не повел, выкручивая руль и объезжая конные экипажи. Зловещее имя не произвело на него ни малейшего впечатления.
– Представляете, он был на «Титанике»! – снова повернул свое конопатое лицо Пауль. – А вы впервые отправляетесь в морское путешествие? Вам нечего опасаться: наши «Император» и «Фатерланд» каждую неделю пересекают океан, к тому же сейчас разгар лета и айсберги плавают далеко на севере.
– А что это за человек, которого вы только что усадили в такси? – спросил художник. – Он уставился на меня, словно я одолжил у него денег.
Сняв в прихожей свою шляпу, Гитлер причесался перед зеркалом.
– Это один из наших деловых партнеров, – ответил Нижегородский. – Проходите.
– Еврей?
– Да, только не надо сейчас про Мордухаев, Маркса и прочих. Это наш еврей.
– Что значит наш? – искренне удивился гость.
– Наш – это значит: кто здесь еврей, решаем мы сами. Разве не так говаривают венские антисемиты? И вообще, Адольф, простите, конечно, за нескромный вопрос: а сами-то вы кто?
– Я?
– Вы, вы.
Нижегородскому совершенно неожиданно в голову пришла одна идея. Он еще не знал, что может получиться из ее реализации, но почувствовал, что определенно что-то может.
– Вы, – еще раз повторил он. – Вот вы все говорите об арийцах и всех остальных, а сами-то вы уверены в себе самом?
Гитлер смутился. Вопрос был очень непростым. Как человек весьма заурядного происхождения, он не имел официальной родословной и ничего не мог утверждать наверняка, а тем более доказать. Да и внешность его никак не способствовала бездоказательному причислению к белокурой северной расе.
– Нет ли и в вас, как сказал кто-то из знаменитых, хотя бы одной «драгоценной капли еврейской крови»?
Гитлеру словно влепили хлесткую пощечину. Он отшатнулся и побледнел.
– Признаю, – забормотал он, – это никак нельзя проверить, однако я бы почувствовал…
– Бросьте! – Вадим не собирался церемониться с будущим фюрером. – Человек годами не ощущает в себе даже смертельного заболевания, которое в конечном счете сводит его в могилу. Он бы почувствовал! Я бы очень советовал вам, раз уж вы столь щепетильны, обратиться к профессору Вилингену. Слыхали о его методе определения расовой чистоты?.. Нет? Ну что вы! Говорят, из ее реализации ошибка не превышает пяти процентов. Подлинно научный подход, основанный на точных измерениях. Мой друг Август прошел у него тестирование и имеет сертификат. Хотите покажу?
Нижегородский выглянул в окно, убедился, что Каратаева еще нет, попросил Гитлера обождать и вышел. Он знал, где компаньон держит запасные ключи от письменного стола, и скоро вернулся с сертификатом.
– Вот.
Красивая бумага произвела на художника определенное впечатление. Аллегорический образ Германии, череп, свастика, непонятные термины на латыни, множество таинственных чисел, печати и витиеватый росчерк – все это внушало уважение.
– Вилинген? Кто он такой? – спросил Гитлер, внимательно разглядывая кремовый бланк.
– Умнейший человек и, кстати, лучший друг вашего Либенфельса. Он протестировал всех его соратников по ордену новых тамплиеров. Я удивлен, что вы не слыхали о его методе. Хотя… попасть к нему простому человеку без протекции очень нелегко. Но, если хотите, я мог бы устроить.
– Вы серьезно? Это, наверное, дорого стоит?
– Расплатитесь со мной рисунками – я давно хотел заказать вам несколько архитектурных пейзажей Нойшванштайна. Остальное не ваша забота. Через неделю я еду в Берлин по делам и как раз могу прихватить вас с собой.
За окном звякнула железная калитка. Вадим увидал входящего во двор Каратаева.
– Только не говорите об этом Августу.
– Почему?
– Потому что об этом вообще не следует распространяться. Надеюсь, вы не подведете меня?
Получив решительные заверения, Нижегородский забрал сертификат и отнес его на место. Когда он снова вошел в гостиную, Гитлер разглядывал стоявшую на каминной полке фотографию, на которой была запечатлена семья наследника австро-венгерского престола.
– Ваша соотечественница, – показал он на сидящую вполоборота графиню Хотек. – Красивая женщина. А какие милые дети.
По поводу милых детей эрцгерцога Фердинанда Вадим знал от компаньона, что всем троим предстоит закончить свой жизненный путь в Маутхаузене. Они должны быть умерщвлены там по приказу любующегося ими сейчас неизвестного художника.
Вошел Каратаев, и Нижегородский, облегченно вздохнув, удалился.
– Что ты ему подарил? – спросил он Савву после ухода их общего знакомого. – Он выскочил из ворот с увесистым свертком и помчался по улице чуть не вприпрыжку.
– Так, несколько книг, – ответил Каратаев. – Они займут его и отвратят от вредных мыслей.
– А позвольте полюбопытствовать, это какие же мысли вредны для вашего протеже? – ехидно прищурился Нижегородский. – Уж не те ли, что возбуждают нездоровые желания жить в семье и мире, предаваясь благам грязной жидомасонской демократии?
– Они самые.
Прошло еще несколько дней. Нижегородский съездил в Берлин, вернулся и проинформировал Каратаева о проделанной работе. Он дал команду продавать железные, медные и нефтяные акции всех зарубежных компаний, от которых их и так скоро должна была отрезать морская блокада. Часть денег они переводили в швейное производство, включая шляпные фабрики. Когда в рейхе закончится кожа, а прекращение поставок аргентинских коров должно резко ускорить этот процесс, солдатские пикелхаубы станут прессовать из кроличьей шерсти, превращая ее в фетр. Вот тут-то шляпных дел мастера и скажут свое веское слово.
– Есть смысл, Савва, вложиться в разведение кроликов – стратегическое сырье как-никак, – шутил Вадим.
Свободные деньги они переводили в Швейцарию на два личных счета поровну.
Наступил вторник, двадцать третье июня. До роковой даты, когда в ворох полусухих веток на Балканах должна быть брошена горящая спичка, чтобы, протлев там тридцать шесть дней, на тридцать седьмой вспыхнуть пожаром, оставалось совсем немного.
С утра было жарко. Компаньоны сидели на лавочке в тени дома, Нижегородский молча курил, Каратаев читал прессу, делая иногда краткие замечания. Наконец, отложив газету, он с удовлетворением подытожил:
– Неделю назад в Сербии король Петр провозгласил своего старшего сына Александра регентом королевства. А недавно кайзер вместе с Тирпицем посетили Франца Фердинанда в Конопиште. Никому не известно, о чем они там говорили, однако все идет по плану. Эрцгерцог уже отплыл из Триеста к устью Неретвы. Там километров семьдесят до Мостара, а оттуда около сотни до Илидже. В Сербии, как и положено, нагнетают по поводу готовящихся маневров, визит наследника в Сараево не отменен и официально состоится двадцать восьмого числа. А это, батенька, день Святого Вита, что кое-кому очень даже на руку.
– Почему? – поинтересовался Нижегородский.
– В этот день пятьсот двадцать пять лет назад турки разбили сербов на Косовом поле, и те оказались под властью Османской империи.
– Ну и что?
– Да в общем-то ничего. Просто этот день у южных славян считается если не траурным, то, во всяком случае, никак не подходящим для визита австрийского эрцгерцога в боснийскую столицу.
– Почему? – никак не мог понять Нижегородский.
– Ну как почему? День памяти борцов за независимость. Ты о князе Милоше Обиличе вообще-то слыхал? О том, который заколол Мурада-гази?.. Послушай, Нижегородский, ты вообще кем там работал, в нашем ИИИ?
– Я-то? Да как сказать… мы все больше по хозчасти. А что?
Они помолчали.
– Слышь, Каратаев, а ты не пробовал взглянуть на нас со стороны, ну-у, скажем, с позиций обычного обитателя этой эпохи? – спросил вдруг Нижегородский. – Нет? А я пробую иногда по мере способностей своего скудного воображения.
– Не тяни резину. В чем еще дело?
– А ты послушай. Вот два человека. Они считают себя нормальными людьми и, во всяком случае, намеренно никому не желают зла. Если им предложить сделать какую-нибудь пакость, они даже могут возмутиться. Если рядом с ними на улице упадет старый человек, они бросятся ему на помощь, поднимут, отряхнут, отвезут в больницу. Но что странно: зная наперед о гибели целого парохода и о многочисленных жертвах, они палец о палец не ударяют. Сидят и ждут…
– Опять за свое! – скривился Каратаев.
– Зная, что через несколько дней будет совершено злодеяние, – продолжал не спеша Нижегородский, словно разговаривал сам с собой, – прямым следствием которого явится мировая война, они развалились в теньке на лавочке, вытянув ножки и сложив на животиках ручки. И это при том, что им не составило бы никакого труда, учитывая их осведомленность, материальное положение и кое-какие знакомства, помешать всему этому и спасти уже не полторы тысячи, а миллионы людей. Почему они так поступают? Может быть, взамен случится что-то более ужасное? Да нет. Просто после того, как пароход не утонет, а война не состоится, они уже не будут знать, что произойдет дальше. Только и всего. Но ведь это совершенно непостижимо для человека, живущего здесь изначально. Для всех тех, кто верит в будущее, как верят в нечто светлое. Все они: и Павел, и Нелли, и Гебхард, и вон тот тип, что уже с утра нагрузился в пивной, все уверены в свободе своих поступков. Им и в голову не придет усомниться в этой свободе…
– Вадим, ведь все уже сто раз обговорено, – просительным тоном стал увещевать соотечественника Каратаев. – Не ты ли сам предложил провести великий исторический эксперимент с Гитлером, а потом захватить власть? Зачем же тогда эти самокопания? Ты хочешь потрепать мне нервы? Мне самому многое не по душе, но, черт возьми, два года назад я сделал выбор и не хочу отступать. Усвой же ты наконец, Нижегородский, простейшую истину: я пришел сюда не со злым умыслом, но и не в качестве ангела-хранителя. И потом, вспомни сам, чем заканчивались твои попытки что-то изменить. И про Гитлера, который не утонул и даже не простудился. И про то, как ты вознамерился наказать страховую компанию и в результате прогорел сам. Не все так просто, как кажется на первый взгляд. С одной стороны, взаимосвязь событий чертовски хрупка, но с другой, легко нарушаясь, она тем не менее не подчиняется твоим замыслам. Все, чего ты можешь добиться, пытаясь что-то подправить, это только создать путаницу. А вот осторожно извлечь выгоду из наших знаний нам с тобой не раз удавалось. «Не вмешивайся, но пользуйся» – вот каким должен быть наш девиз, наша идеология и поведение.
– Ну хорошо, а если случится ужасное и мировая бойня не начнется? – спросил Нижегородский. – Что тогда? Ты уверен на все сто, что за два с половиной года нашего здесь пребывания (а к нам приплюсуй и Копытько, который тоже не сидел взаперти в одиночной камере), что за все это время мы никак не повлияли на сотни действующих лиц предстоящих событий в Сараеве? Уверен ли ты, что все они точно окажутся на своих местах, там, где им и положено быть? Миллиметр в миллиметр! Что все они в назначенный час будут думать о том, о чем им положено думать? Слово в слово, с точностью до самой маленькой идиотской мыслишки. Ворочая тут миллионами, мы вольно или невольно, но затронули тысячи людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75