Из меня получился бы приличный Гайавата. Грегори как-то иллюстрировал дорогое издание «Гайаваты», и моделью для главного героя служил сын повара-грека.
Тогда любой носатый человек, выходец с Ближнего Востока или из Средиземноморья, имевший хоть каплю актерских способностей, годился на роль кровожадного индейца из племени сиу или любого другого. Зрителей это более чем устраивало.
* * *
Теперь я мечтал снова оказаться в поезде! Господи, как там было хорошо! Я прямо влюбился в этот поезд. Сам Господь Бог, наверно, был в восторге, когда люди ухитрились так соединить железо, воду и огонь, что получился поезд!
Теперь, конечно, все следует делать из плутония с помощью лазерных пучков.
* * *
А как Дэн Грегори рисовал поезда! Он пользовался синьками, которые брал на заводе, так что каждая заклепочка была на своем месте и не придрался бы никакой железнодорожник. И если бы понадобилось ему нарисовать «Двадцатый век лимитед», которым я прибыл в Нью-Йорк, то каждое пятнышко, каждую пылинку на вагонах он бы воспроизвел так, как они должны были выглядеть, если состав прошел от Чикаго до Нью-Йорка. Никто не умел изобразить паровозную копоть лучше Дэна Грегори?
А теперь он где? И где Мерили? Почему не послали кого-нибудь встретить меня на роскошном «мормоне» Грегори.
* * *
Он точно знал, когда я приеду. Сам же назначил день и выбрал такой, чтобы легче запомнить. Я приезжал в день Святого Валентина. Столько сердечности проявил он в письмах — и не через Мерили или кого-нибудь из прихлебателей. Все письма были написаны им самим, от руки. Короткие, но такие великодушные и щедрые! Писал, чтобы я купил себе теплый костюм, и не только себе, но и отцу, а он заплатит по счету.
Сколько в его письмах было понимания! Он боялся, что меня обидят или одурачат в поезде, объяснял, как вести себя в купе и в вагоне-ресторане, когда и сколько давать чаевых официантам да носильщикам и как сделать пересадку в Чикаго. К собственному сыну не был бы он внимательнее, имей он сына.
Побеспокоился даже о том, чтобы послать деньги на дорогу почтовым переводом, а не чеком, — знал, стало быть, о банкротстве нашего единственного банка в Сан-Игнасио.
Одного я не знал, когда получил от него телеграмму, — что тогда, в декабре, Мерили лежала в больнице с переломами обеих ног и руки. Грегори так ее толкнул в студии, что она упала навзничь и скатилась с лестницы. Слуги, случайно стоявшие внизу у лестницы, решили, что она мертва.
Грегори был напуган и раскаивался. Первый раз навестив ее в больнице, совершенно пристыженный, он извинялся и говорил, что так любит ее — готов исполнить любое ее желание, ну любое.
Он, видно, думал, что она попросит бриллианты или что-то подобное, а она попросила живое существо. Она попросила меня.
* * *
Цирцея Берман сейчас высказала предположение, что я должен был заменить армянское дитя, которое выскребли из ее утробы в швейцарской клинике.
Может, и так.
* * *
Мерили сказала Грегори, что написать в телеграмме и в письмах, сколько послать мне денег и так далее. Когда я приехал в Нью-Йорк, она еще находилась в больнице и, конечно, не ожидала, что Грегори бросит меня одного на вокзале.
Но он именно так и сделал.
Опять плохое брало в нем верх.
* * *
Но это еще не вся история. Всю ее я узнал только после войны, когда навестил Мерили во Флоренции. А Грегори уж десять лет назад погиб и был похоронен в Египте.
Только после войны Мерили, заново родившаяся в качестве графини Портомаджьоре, рассказала, что это из-за меня Грегори тогда, в 1932 году, спустил ее с лестницы.
Она скрывала это, не желая смущать меня и расстраивать, скрывал,и Грегори, но, разумеется, по другим причинам.
В тот вечер, когда он чуть ее не прикончил, она пришла в студию, чтобы уговорить его наконец-то посмотреть мои работы. За эти годы я послал в Нью-Йорк много работ, а он и не взглянул на них. Мерили выбрала время удачно, потому что Грегори в тот день был счастлив как никогда. Почему? Утром пришло письмо с благодарностью от человека, которого он считал самым выдающимся политическим деятелем в мире, от итальянского диктатора Муссолини, того самого, кто заставлял своих врагов пить касторку.
Муссолини благодарил за свой портрет, который написал и подарил ему Грегори. Муссолини был изображен в форме генерала Альпийской дивизии, на вершине горы при восходе солнца, и уж будьте уверены, все — ремни, галуны, канты, складки, знаки отличия и все украшения — было в точности как положено. Никто не умел рисовать военную форму лучше Дэна Грегори.
Через восемь лет Грегори, облаченный в итальянскую форму, погибнет в Египте от руки англичанина.
* * *
Вернемся к главному: Мерили разложила мои работы на длинном обеденном столе в студии, и он их с первого взгляда оценил. Как она и ожидала, он просмотрел их благожелательней некуда. Но потом вгляделся внимательнее и впал в бешенство.
Но не из-за самих картин он так разъярился. Он разъярился из— за качества материалов, которые я использовал. Все понятно — Мерили взяла их из его кладовой.
Тут он ее и пихнул, да так, что она скатилась с лестницы.
* * *
Пора рассказать о костюме, который вместе со своим я заказал для отца в фирме «Сирс, Робук». Мы с отцом обмерили друг друга, что само по себе уже было необычно — не припомню, чтобы мы раньше касались один другого.
Но когда костюмы прибыли, оказалось, кто-то сместил десятичную точку в размерах отцовских брюк. И хоть он был коротконогий, но брюки были еще короче. И хоть он был очень тощий, пуговицы на талии не застегивались. А пиджак сидел прекрасно.
— Какая жалость, — сказал я. — Надо отослать брюки обратно.
Он ответил:
— Нет. Они мне нравятся. Великолепный костюм для похорон.
— Какой еще костюм для похорон? — переспросил я. И представил себе отца идущим без брюк на чьи-то похороны, хотя, насколько я помнил, ни на каких похоронах, кроме маминых, он не был.
А он говорит:
— На собственных похоронах брюки не нужны.
* * *
Когда пятью годами позже я приехал на похороны отца, он лежал в пиджаке от того костюма, а нижняя часть гроба была прикрыта, и я спросил владельца похоронного бюро, есть ли на отце брюки.
Оказалось, есть и сидят прекрасно. Значит, отец позаботился получить от фирмы «Сирс, Робук» брюки нужного размера.
Но когда владелец похоронного бюро объяснил про брюки, оказалось, у него есть для меня два сюрприза. Маму, кстати, хоронил не он. Тот разорился и уехал в поисках удачи в другие места. А этот, наоборот, приехал искать удачу в Сан-Игнасио, где тротуары, понятно, вымощены золотом.
Так вот, первый сюрприз: отца будут хоронить в ковбойских сапогах собственного изготовления, тех самых, которые были на нем, когда он умер в кинематографе.
И второй: владелец похоронного бюро решил, что отец магометанин. И очень разволновался. Для него было событием, что приходится воздать должное чужой вере в этой до безумия плюралистичной демократической стране.
— Впервые в жизни взялся хоронить магометанина, — сказал он. — Надеюсь, все пока делаю правильно. У нас тут не с кем посоветоваться, ни одного магометанина нет. По идее надо было бы съездить в Лос-Анджелес проконсультироваться.
Я не хотел портить ему удовольствие и сказал, что, по-моему, все в точности как надо.
— Только нельзя есть свинину, особенно рядом с гробом, — сказал я.
— И это все?
— Все. И, закрывая крышку, вы, конечно, должны сказать: слава Аллаху.
Так он и сделал.
9
Хороши или не очень были мои картины, на которые Дэн Грегори едва успел взглянуть до того, как спустил Мерили с лестницы? Если не по духу, так в смысле техники чертовски хороши для мальчишки моего возраста, да еще самоучки, который просто копировал штрих за штрихом иллюстрации Дэна Грегори.
Я, несомненно, от рождения был наделен способностями рисовать лучше других, как вдова Берман и Пол Шлезингер от рождения способны лучше других писать романы. А есть люди, которые от рождения могут лучше других петь, или танцевать, или разбираться в звездах, или делать фокусы, или в политике многого достичь, в спорте и так далее.
Думаю, так повелось еще с тех времен, когда люди жили небольшими группами, состоящими из близких родственников, — человек по пятьдесят-сто, не больше. А эволюция, или Бог, или не знаю что, генетически регулировали порядок вещей так, чтобы сохранить и поддержать эти семьи, чтобы вечерами у огня один рассказывал истории, другой делал на стенах пещеры рисунки, а еще кто-то отличался храбростью, и тому подобное.
Так я думаю. А теперь, конечно, подобный уклад совершенно не имеет смысла, ведь из-за прессы, радио, телевидения, спутников и всего прочего, умеренные способности обесценились. Человек, имеющий умеренные способности в какой-то области, тысячу лет назад был бы для общества сокровищем, а сейчас ему со своими талантами делать нечего, и приходится заняться чем-то другим, так как из-за современных средств коммуникации он вынужден ежедневно вступать в соревнование с мировыми чемпионами.
Сейчас для всей планеты достаточно десятка чемпионов в каждой области, где требуются человеческие дарования. Человеку, у которого умеренные способности, лучше их держать при себе, в рукаве, так сказать, пока он или она не напьются где-нибудь на свадьбе и не спляшут чечетку на кофейном столике, подражая Фреду Астору и Джинджер Роджерс. Мы и название придумали для таких людей — эксгибиционисты.
И как же мы вознаграждаем такого эксгибициониста? На следующее утро мы говорим ему:
— Ну и ну! Набрался же ты вчера вечером!
* * *
Став учеником Дэна Грегори, я вышел на ринг против мирового чемпиона по коммерческому искусству. Многие молодые художники, глядя на иллюстрации Грегори, наверно, бросали живопись, думали: «Господи, я никогда ничего такого прекрасного не сделаю».
Теперь я понимаю, что был тогда жутко самоуверенным мальчишкой. С того самого момента, когда я начал копировать Грегори, я не переставал повторять себе: «Если буду трудиться как следует, ей-Богу, тоже смогу так сделать!»
* * *
Итак, я одиноко стоял на Центральном вокзале, а вокруг меня, как полагается, все обнимались и целовались. Я сомневался, что Дэн Грегори приедет встретить меня, но где Мерили?
Вы думаете, она не знала, как я выгляжу? конечно, знала. Я послал много автопортретов и фотографий, которые сделала мама.
Отец, кстати, к фотоаппарату не прикасался и считал, что фотографии передают только безжизненную кожу, ногти да прическу, которую человек уже давно сменил. Видимо, он думал: какая же эти фотографии жалкая замена людям, погибшим в резне.
Да если бы Мерили и не видела моих портретов и фотографий, меня все равно легко было различить в толпе, потому что я был самый темный, намного темнее других пассажиров пульмановских вагонов. Любого пассажира, который оказался бы еще темней, по обычаям того времени в пульмановские вагоны просто бы не пустили, как, впрочем, и в отели, театры и рестораны.
Был ли я уверен, что узнаю Мерили на вокзале? Как ни странно, нет. За годы переписки она прислала мне девять фотографий, сейчас они переплетены вместе с ее письмами. Фотографии делал сам Дэн Грегори, который фотографировал профессионально, причем на первоклассном оборудовании. Но каждый раз он наряжал ее в костюм и придавал позу героини книги, которую в тот момент иллюстрировал: то императрицы Жозефины, то ветреницы из романа Скотта Фицджеральда, то первобытной женщины, то жены американского пионера, а то русалки с хвостом и всем прочим… Не верилось и до сих пор верится с трудом, что это фотографии одной и той же девушки.
Казалось, на платформе одни красавицы, ведь «Двадцатый век лимитед» был в то время самым шикарным поездом. И я переводил взгляд с одной женщины на другую, надеясь вызвать у них в голове вспышку узнавания. Но добился, боюсь, только того, что все эти женщины укрепились в своем мнении насчет темной расы, которая, дескать, и впрямь сексуально разнузданная, потому что ближе, чем белая, находится к гориллам и шимпанзе.
* * *
Сию минуту ко мне без стука вошла Полли Медисон, она же Цирцея Берман, прочла текст прямо с машинки и удалилась, даже не спросив, не возражаю ли я. Еще как возражаю!
— Я на середине фразы! — запротестовал я.
— Все — на середине фразы, — ответила она. — Я только хотела знать, не бегут ли у вас мурашки по спине, когда вы пишете о событиях и людях такого далекого прошлого?
— Не заметил, — говорю. — Многое, о чем годами и не думал, меня и правда расстраивает, но не так чтобы слишком. Мурашки? Нет.
— Подумать только, — сказала она. — Ведь вы же знаете, какие неприятности ждут их, и вас тоже. Неужели вам не хочется вскочить в машину времени, вернуться назад и предупредить, если бы было можно? — И она, возвращаясь в 1933 год, описала жутковатую сцену на вокзале в Лос-Анджелесе
— армянский мальчик держит в руках картонный чемодан и портфель, прощается с отцом— эмигрантом. В поисках счастья он едет за две с половиной тысячи миль в огромный город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Тогда любой носатый человек, выходец с Ближнего Востока или из Средиземноморья, имевший хоть каплю актерских способностей, годился на роль кровожадного индейца из племени сиу или любого другого. Зрителей это более чем устраивало.
* * *
Теперь я мечтал снова оказаться в поезде! Господи, как там было хорошо! Я прямо влюбился в этот поезд. Сам Господь Бог, наверно, был в восторге, когда люди ухитрились так соединить железо, воду и огонь, что получился поезд!
Теперь, конечно, все следует делать из плутония с помощью лазерных пучков.
* * *
А как Дэн Грегори рисовал поезда! Он пользовался синьками, которые брал на заводе, так что каждая заклепочка была на своем месте и не придрался бы никакой железнодорожник. И если бы понадобилось ему нарисовать «Двадцатый век лимитед», которым я прибыл в Нью-Йорк, то каждое пятнышко, каждую пылинку на вагонах он бы воспроизвел так, как они должны были выглядеть, если состав прошел от Чикаго до Нью-Йорка. Никто не умел изобразить паровозную копоть лучше Дэна Грегори?
А теперь он где? И где Мерили? Почему не послали кого-нибудь встретить меня на роскошном «мормоне» Грегори.
* * *
Он точно знал, когда я приеду. Сам же назначил день и выбрал такой, чтобы легче запомнить. Я приезжал в день Святого Валентина. Столько сердечности проявил он в письмах — и не через Мерили или кого-нибудь из прихлебателей. Все письма были написаны им самим, от руки. Короткие, но такие великодушные и щедрые! Писал, чтобы я купил себе теплый костюм, и не только себе, но и отцу, а он заплатит по счету.
Сколько в его письмах было понимания! Он боялся, что меня обидят или одурачат в поезде, объяснял, как вести себя в купе и в вагоне-ресторане, когда и сколько давать чаевых официантам да носильщикам и как сделать пересадку в Чикаго. К собственному сыну не был бы он внимательнее, имей он сына.
Побеспокоился даже о том, чтобы послать деньги на дорогу почтовым переводом, а не чеком, — знал, стало быть, о банкротстве нашего единственного банка в Сан-Игнасио.
Одного я не знал, когда получил от него телеграмму, — что тогда, в декабре, Мерили лежала в больнице с переломами обеих ног и руки. Грегори так ее толкнул в студии, что она упала навзничь и скатилась с лестницы. Слуги, случайно стоявшие внизу у лестницы, решили, что она мертва.
Грегори был напуган и раскаивался. Первый раз навестив ее в больнице, совершенно пристыженный, он извинялся и говорил, что так любит ее — готов исполнить любое ее желание, ну любое.
Он, видно, думал, что она попросит бриллианты или что-то подобное, а она попросила живое существо. Она попросила меня.
* * *
Цирцея Берман сейчас высказала предположение, что я должен был заменить армянское дитя, которое выскребли из ее утробы в швейцарской клинике.
Может, и так.
* * *
Мерили сказала Грегори, что написать в телеграмме и в письмах, сколько послать мне денег и так далее. Когда я приехал в Нью-Йорк, она еще находилась в больнице и, конечно, не ожидала, что Грегори бросит меня одного на вокзале.
Но он именно так и сделал.
Опять плохое брало в нем верх.
* * *
Но это еще не вся история. Всю ее я узнал только после войны, когда навестил Мерили во Флоренции. А Грегори уж десять лет назад погиб и был похоронен в Египте.
Только после войны Мерили, заново родившаяся в качестве графини Портомаджьоре, рассказала, что это из-за меня Грегори тогда, в 1932 году, спустил ее с лестницы.
Она скрывала это, не желая смущать меня и расстраивать, скрывал,и Грегори, но, разумеется, по другим причинам.
В тот вечер, когда он чуть ее не прикончил, она пришла в студию, чтобы уговорить его наконец-то посмотреть мои работы. За эти годы я послал в Нью-Йорк много работ, а он и не взглянул на них. Мерили выбрала время удачно, потому что Грегори в тот день был счастлив как никогда. Почему? Утром пришло письмо с благодарностью от человека, которого он считал самым выдающимся политическим деятелем в мире, от итальянского диктатора Муссолини, того самого, кто заставлял своих врагов пить касторку.
Муссолини благодарил за свой портрет, который написал и подарил ему Грегори. Муссолини был изображен в форме генерала Альпийской дивизии, на вершине горы при восходе солнца, и уж будьте уверены, все — ремни, галуны, канты, складки, знаки отличия и все украшения — было в точности как положено. Никто не умел рисовать военную форму лучше Дэна Грегори.
Через восемь лет Грегори, облаченный в итальянскую форму, погибнет в Египте от руки англичанина.
* * *
Вернемся к главному: Мерили разложила мои работы на длинном обеденном столе в студии, и он их с первого взгляда оценил. Как она и ожидала, он просмотрел их благожелательней некуда. Но потом вгляделся внимательнее и впал в бешенство.
Но не из-за самих картин он так разъярился. Он разъярился из— за качества материалов, которые я использовал. Все понятно — Мерили взяла их из его кладовой.
Тут он ее и пихнул, да так, что она скатилась с лестницы.
* * *
Пора рассказать о костюме, который вместе со своим я заказал для отца в фирме «Сирс, Робук». Мы с отцом обмерили друг друга, что само по себе уже было необычно — не припомню, чтобы мы раньше касались один другого.
Но когда костюмы прибыли, оказалось, кто-то сместил десятичную точку в размерах отцовских брюк. И хоть он был коротконогий, но брюки были еще короче. И хоть он был очень тощий, пуговицы на талии не застегивались. А пиджак сидел прекрасно.
— Какая жалость, — сказал я. — Надо отослать брюки обратно.
Он ответил:
— Нет. Они мне нравятся. Великолепный костюм для похорон.
— Какой еще костюм для похорон? — переспросил я. И представил себе отца идущим без брюк на чьи-то похороны, хотя, насколько я помнил, ни на каких похоронах, кроме маминых, он не был.
А он говорит:
— На собственных похоронах брюки не нужны.
* * *
Когда пятью годами позже я приехал на похороны отца, он лежал в пиджаке от того костюма, а нижняя часть гроба была прикрыта, и я спросил владельца похоронного бюро, есть ли на отце брюки.
Оказалось, есть и сидят прекрасно. Значит, отец позаботился получить от фирмы «Сирс, Робук» брюки нужного размера.
Но когда владелец похоронного бюро объяснил про брюки, оказалось, у него есть для меня два сюрприза. Маму, кстати, хоронил не он. Тот разорился и уехал в поисках удачи в другие места. А этот, наоборот, приехал искать удачу в Сан-Игнасио, где тротуары, понятно, вымощены золотом.
Так вот, первый сюрприз: отца будут хоронить в ковбойских сапогах собственного изготовления, тех самых, которые были на нем, когда он умер в кинематографе.
И второй: владелец похоронного бюро решил, что отец магометанин. И очень разволновался. Для него было событием, что приходится воздать должное чужой вере в этой до безумия плюралистичной демократической стране.
— Впервые в жизни взялся хоронить магометанина, — сказал он. — Надеюсь, все пока делаю правильно. У нас тут не с кем посоветоваться, ни одного магометанина нет. По идее надо было бы съездить в Лос-Анджелес проконсультироваться.
Я не хотел портить ему удовольствие и сказал, что, по-моему, все в точности как надо.
— Только нельзя есть свинину, особенно рядом с гробом, — сказал я.
— И это все?
— Все. И, закрывая крышку, вы, конечно, должны сказать: слава Аллаху.
Так он и сделал.
9
Хороши или не очень были мои картины, на которые Дэн Грегори едва успел взглянуть до того, как спустил Мерили с лестницы? Если не по духу, так в смысле техники чертовски хороши для мальчишки моего возраста, да еще самоучки, который просто копировал штрих за штрихом иллюстрации Дэна Грегори.
Я, несомненно, от рождения был наделен способностями рисовать лучше других, как вдова Берман и Пол Шлезингер от рождения способны лучше других писать романы. А есть люди, которые от рождения могут лучше других петь, или танцевать, или разбираться в звездах, или делать фокусы, или в политике многого достичь, в спорте и так далее.
Думаю, так повелось еще с тех времен, когда люди жили небольшими группами, состоящими из близких родственников, — человек по пятьдесят-сто, не больше. А эволюция, или Бог, или не знаю что, генетически регулировали порядок вещей так, чтобы сохранить и поддержать эти семьи, чтобы вечерами у огня один рассказывал истории, другой делал на стенах пещеры рисунки, а еще кто-то отличался храбростью, и тому подобное.
Так я думаю. А теперь, конечно, подобный уклад совершенно не имеет смысла, ведь из-за прессы, радио, телевидения, спутников и всего прочего, умеренные способности обесценились. Человек, имеющий умеренные способности в какой-то области, тысячу лет назад был бы для общества сокровищем, а сейчас ему со своими талантами делать нечего, и приходится заняться чем-то другим, так как из-за современных средств коммуникации он вынужден ежедневно вступать в соревнование с мировыми чемпионами.
Сейчас для всей планеты достаточно десятка чемпионов в каждой области, где требуются человеческие дарования. Человеку, у которого умеренные способности, лучше их держать при себе, в рукаве, так сказать, пока он или она не напьются где-нибудь на свадьбе и не спляшут чечетку на кофейном столике, подражая Фреду Астору и Джинджер Роджерс. Мы и название придумали для таких людей — эксгибиционисты.
И как же мы вознаграждаем такого эксгибициониста? На следующее утро мы говорим ему:
— Ну и ну! Набрался же ты вчера вечером!
* * *
Став учеником Дэна Грегори, я вышел на ринг против мирового чемпиона по коммерческому искусству. Многие молодые художники, глядя на иллюстрации Грегори, наверно, бросали живопись, думали: «Господи, я никогда ничего такого прекрасного не сделаю».
Теперь я понимаю, что был тогда жутко самоуверенным мальчишкой. С того самого момента, когда я начал копировать Грегори, я не переставал повторять себе: «Если буду трудиться как следует, ей-Богу, тоже смогу так сделать!»
* * *
Итак, я одиноко стоял на Центральном вокзале, а вокруг меня, как полагается, все обнимались и целовались. Я сомневался, что Дэн Грегори приедет встретить меня, но где Мерили?
Вы думаете, она не знала, как я выгляжу? конечно, знала. Я послал много автопортретов и фотографий, которые сделала мама.
Отец, кстати, к фотоаппарату не прикасался и считал, что фотографии передают только безжизненную кожу, ногти да прическу, которую человек уже давно сменил. Видимо, он думал: какая же эти фотографии жалкая замена людям, погибшим в резне.
Да если бы Мерили и не видела моих портретов и фотографий, меня все равно легко было различить в толпе, потому что я был самый темный, намного темнее других пассажиров пульмановских вагонов. Любого пассажира, который оказался бы еще темней, по обычаям того времени в пульмановские вагоны просто бы не пустили, как, впрочем, и в отели, театры и рестораны.
Был ли я уверен, что узнаю Мерили на вокзале? Как ни странно, нет. За годы переписки она прислала мне девять фотографий, сейчас они переплетены вместе с ее письмами. Фотографии делал сам Дэн Грегори, который фотографировал профессионально, причем на первоклассном оборудовании. Но каждый раз он наряжал ее в костюм и придавал позу героини книги, которую в тот момент иллюстрировал: то императрицы Жозефины, то ветреницы из романа Скотта Фицджеральда, то первобытной женщины, то жены американского пионера, а то русалки с хвостом и всем прочим… Не верилось и до сих пор верится с трудом, что это фотографии одной и той же девушки.
Казалось, на платформе одни красавицы, ведь «Двадцатый век лимитед» был в то время самым шикарным поездом. И я переводил взгляд с одной женщины на другую, надеясь вызвать у них в голове вспышку узнавания. Но добился, боюсь, только того, что все эти женщины укрепились в своем мнении насчет темной расы, которая, дескать, и впрямь сексуально разнузданная, потому что ближе, чем белая, находится к гориллам и шимпанзе.
* * *
Сию минуту ко мне без стука вошла Полли Медисон, она же Цирцея Берман, прочла текст прямо с машинки и удалилась, даже не спросив, не возражаю ли я. Еще как возражаю!
— Я на середине фразы! — запротестовал я.
— Все — на середине фразы, — ответила она. — Я только хотела знать, не бегут ли у вас мурашки по спине, когда вы пишете о событиях и людях такого далекого прошлого?
— Не заметил, — говорю. — Многое, о чем годами и не думал, меня и правда расстраивает, но не так чтобы слишком. Мурашки? Нет.
— Подумать только, — сказала она. — Ведь вы же знаете, какие неприятности ждут их, и вас тоже. Неужели вам не хочется вскочить в машину времени, вернуться назад и предупредить, если бы было можно? — И она, возвращаясь в 1933 год, описала жутковатую сцену на вокзале в Лос-Анджелесе
— армянский мальчик держит в руках картонный чемодан и портфель, прощается с отцом— эмигрантом. В поисках счастья он едет за две с половиной тысячи миль в огромный город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29