Даже в Сан-Игнасио, когда я был мальчишкой, его так называли.
Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина «Братья Брукс». Я купил приглянувшийся мне летний костюм, который на меня тут же подогнали — мне показалось, он подойдет для дома. Тогда я был женат на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что я стану бизнесменом. Только я вышел из магазина, как меня схватили двое полицейских и потащили допрашивать. Потом они передо мной извинились и отпустили, объяснив, что рядом ограбили банк и на голову грабителя был натянут дамский нейлоновый чулок. «Ничего про него не знаем, — сказали, — только говорят, на нем был костюм цвета детского дерьма».
Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом, имеет отношение к Терри Китчену. Когда Терри, я и еще несколько человек из нашей группы переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между прочим, окончил Йельскую юридическую школу, даже в свое время входил в Верховный суд при Джоне Харлане, а также был майором Восемьдесят второго авиаполка. Я не только в значительной степени содержал его, но был единственным человеком, которому он звонил или просил кого— нибудь позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой.
И вот этого Китчена, самого значительного из живших когда— либо в Хемптоне художников, может быть, только за исключением Уинслоу Хомера, называли и до сих пор называют «парнем с машиной цвета детского дерьма».
15
— Где сейчас миссис Берман? — осведомился я.
— У себя, наряжается, на свидание собралась, — сказала Селеста. — Потрясающе выглядит. Обождите, увидите.
— На свидание? — переспросил я. Это что-то новенькое. — С кем у нее свидание?
— На пляже она познакомилась с одним психиатром, — объяснила кухарка.
— У него «феррари», — добавила дочка. — Когда миссис Берман клеила обои, он стремянку держал. Сегодня пригласил ее на званый обед в честь Жаклин Кеннеди, а потом они поедут на танцы в Саг— Харбор.
Тут в холл вплыла миссис Берман, невозмутимая и величественная, ни дать ни взять французский лайнер «Нормандия», самый великолепный корабль в мире.
* * *
До войны я работал художником в рекламном бюро и изобразил «Нормандию» на рекламе путешествий. А перед самой отправкой морем в Северную Африку, 9 февраля 1942 года, как раз, когда я давал Сэму By свой адрес, все небо над нью-йоркской гаванью закрылось завесой дыма.
Почему?
Рабочие, которые переоборудовали океанский лайнер для перевозки войск, учинили страшный пожар в трюме самого великолепного в мире корабля. А имя корабля, да упокоится в мире душа его, было «Нормандия».
* * *
— Это совершенно возмутительно, — заявил я миссис Берман.
Она улыбалась.
— Ну, как я выгляжу? — спросила она. С ума сойти, до чего сексуальна, поразительная фигура, походка подчеркивает роскошные формы, чувственно покачивающиеся в такт движению золотых бальных туфелек на высоких каблуках. Глубоко вырезанное, облегающее вечернее платье откровенно демонстрировало соблазнительные округлости. По части секса она, должно быть, что надо!
— Кому важно, черт возьми, как вы выглядите! — возмутился я.
— Кое-кому важно.
—Во что вы холл превратили! Вот о чем давайте поговорим, и плевать я хотел на ваши тряпки!
— Давайте, только скорее, — сказала она. — За мной вот-вот приедут.
— Хорошо, — согласился я. — То, что вы здесь наворотили, не только непростительное оскорбление истории живописи, вы еще и осквернили память моей жены! Вы ведь прекрасно знали, что холл — ее творение, не мое. Много бы чего сказал вам насчет здравого смысла и бессмыслицы, умения себя вести и бесцеремонности, дружеского внимания и хамства. Но поскольку вы, миссис Берман, призвали меня выражаться лаконично, ибо с минуты на минуту прибудет на своем «феррари» ваш похотливый психиатр, я буду краток: убирайтесь к черту, и чтобы вашей ноги здесь не было!
— Вздор, — сказала она.
— Вздор? — с издевкой переспросил я. — Ну разумеется, таких вот высокоинтеллектуальных доводов только и следовало ожидать от автора романов Полли Медисон.
— Вам хотя бы один не помешало бы прочесть, — сказала она. — Они о сегодняшней жизни. Ни вы, ни ваш экс-приятель, — она кивнула на Шлезингера, — так и не перешагнули через Великую депрессию и вторую мировую войну.
На ней были золотые ручные часы, которых я раньше не видел, инкрустированные бриллиантами и рубинами, и они упали на пол.
Дочка кухарки расхохоталась, и я высокомерно спросил, что тут смешного.
— Сегодня все у всех падает, — хихикнула она. Цирцея, поднимая часы, спросила, а кто еще что уронил, и Селеста сказала о моей повязке.
Шлезингер не упустил возможности поиздеваться над тем, что под повязкой.
— О, видели бы вы этот шрам! Страшнейший шрам! В жизни не встречал такого уродства!
Никому другому я бы этого не спустил. Но у него самого широченный шрам от грудины к промежности, похожий на карту долины Миссисипи, — на память о той японской гранате, которая вывернула его наизнанку.
* * *
У него остался только один сосок, и он как-то загадал мне загадку:
— Что за зверь: три глаза, три соска и две жопы?
— Сдаюсь, — рассмеялся я. И он сказал:
— Пол Шлезингер + Рабо Карабекян.
* * *
— Пока ты не уронил повязку, я понятия не имел, до чего суетный ты человек. Ведь там ничего особенного, ну прищурился, и все.
— Теперь, когда ты все знаешь, — ответил я, — надеюсь, вы оба с Полли Медисон навсегда отсюда уберетесь. Неплохо вы попользовались моим гостеприимством!
— Я свою долю оплачивала, — сказала миссис Берман. Это правда. С самого начала она настояла на том, что будет платить за готовку, продукты и напитки.
— Вы в таком неоплатном долгу передо мной за многое, не имеющее отношения к деньгам, — продолжала она, — что вам никогда со мной не рассчитаться. Вот уеду — тогда поймете, какую услугу я вам оказала, переделав холл.
— Услугу? По-вашему, это услуга ?. — хмыкнул я. — Да вы понимаете, что значат эти картины для всякого, кто хоть капельку чувствует искусство? Это отрицание искусства! Они не просто нейтральны. Это черные дыры, из которых не сможет вырваться ни интеллект, ни талант. Больше того, они лишают достоинства, самоуважения всякого, кто имел несчастье бросить на них взгляд.
— Не многовато ли для нескольких небольших картинок? — съязвила она, безуспешно пытаясь тем временем надеть часы на руку.
— Они еще ходят? — удивился я.
— Они уже много лет не ходят, — ответила она.
— Зачем же вы их носите?
— Чтобы выглядеть шикарнее, — сказала она. — Но сейчас застежка сломалась. — Она протянула мне часы и, явно намекая на то, как разбогатела моя мать во время резни, заполучив бриллианты, сказала: — Нате! Возьмите и купите себе билет куда— нибудь, где будете счастливее, — в Великую депрессию или во вторую мировую войну.
Я не принял подарок.
— Или билет обратно, в то состояние, в котором вы пребывали до моего появления здесь. Впрочем, для этого вам билет не нужен. Все равно к нему вернетесь, как только я уеду.
— Тогда, в июне, я был всем доволен, — сказал я, — а тут вы на голову свалились.
— Да, — сказала она, — и весили на пятнадцать фунтов меньше, были в десять раз бледнее, в сто раз апатичнее, а уж по части вашей неряшливости, так я с трудом заставляла себя приходить на ужин. Проказу боялась подцепить.
— Вы очень добры, — сказал я.
— Я вернула вас к жизни, — сказала она. — Вы мой Лазарь. Но Иисус всего лишь вернул Лазаря к жизни. А я не только вернула вас к жизни, я заставила вас писать автобиографию.
— Тоже, полагаю, пошутить захотелось? — сказал я.
— Пошутить?
— Как с холлом, — сказал я.
— Эти картины вдвое значительнее ваших, надо только их преподнести.
* * *
— Вы их из Балтимора выписали? — спросил я.
— Нет. Неделю назад на антикварной выставке в Бриджхемптоне я случайно встретила другую коллекционершу, которая мне их продала. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале за Сатин-Дура-Люксом.
— Надеюсь, эти детские какашки — не Сатин-Дура-Люкс?
— Нет. Только идиот мог использовать Сатин-Дура-Люкс. А хотите, я скажу вам, чем замечательны эти картины?
— Нет, — отрезал я.
— Я очень старалась понять ваши картины и отнестись к ним с уважением. Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои?
— Известно ли вам, что означает слово «китч»? — спросил я.
— Я написала роман, который так и называется — «Китч», — сказала она.
— Я его прочла, — вмешалась Селеста. — Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно.
— Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях — не серьезное искусство? — усмехнулась миссис Берман. — Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек — дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг.
У подъезда послышалось шуршание шин.
— Пора, — сказала она. — Может, вы и не переносите по— настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
И она удалилась!
16
Не успел «феррари» психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
— Считайте, что я вас, как положено, предупредила — за две недели, — сказала она.
Еще не хватало!
— Почему такое внезапное решение? — спросил я.
— Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем.
— Но ведь вы мне так нужны, — сказал я. — Как мне уговорить вас остаться?
А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде.
— Могли бы уже выучить, как меня зовут, — сказала она.
Что происходит?
— Выучить? — переспросил я.
— В разговорах вы вечно называете меня «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт.
— Господи! — с наигранной веселостью запротестовал я. — Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
— Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду…
Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось.
— Итак? — сказал я.
— Все очень глупо, — выдавила она.
— Не знаю, глупо или нет.
И тут она выпалила:
— Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
О Господи!
— Разве кто-то собрался жениться? — спросил я.
— Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, любым мужчиной. — И сразу же поправилась: — С любым человеком.
До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет:
— Вы, видно, женщин до смерти боитесь, — сказала она.
— Даже меня, — вставила Селеста.
— Селеста, — сказал я, — у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
— Это потому, что вы считаете меня глупой.
— Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, — сказала мать.
— Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
— Ушел, — отозвалась Селеста.
* * *
За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди!
— О, Боже! — выдавил я наконец. — Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию!
Они вздохнули с облегчением — наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
— Да нет, — сказала кухарка — нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина.
— Просто я ничего в них не понимаю, — продолжала она. — Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
— Какая же? — Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина «Братья Брукс». Я купил приглянувшийся мне летний костюм, который на меня тут же подогнали — мне показалось, он подойдет для дома. Тогда я был женат на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что я стану бизнесменом. Только я вышел из магазина, как меня схватили двое полицейских и потащили допрашивать. Потом они передо мной извинились и отпустили, объяснив, что рядом ограбили банк и на голову грабителя был натянут дамский нейлоновый чулок. «Ничего про него не знаем, — сказали, — только говорят, на нем был костюм цвета детского дерьма».
Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом, имеет отношение к Терри Китчену. Когда Терри, я и еще несколько человек из нашей группы переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между прочим, окончил Йельскую юридическую школу, даже в свое время входил в Верховный суд при Джоне Харлане, а также был майором Восемьдесят второго авиаполка. Я не только в значительной степени содержал его, но был единственным человеком, которому он звонил или просил кого— нибудь позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой.
И вот этого Китчена, самого значительного из живших когда— либо в Хемптоне художников, может быть, только за исключением Уинслоу Хомера, называли и до сих пор называют «парнем с машиной цвета детского дерьма».
15
— Где сейчас миссис Берман? — осведомился я.
— У себя, наряжается, на свидание собралась, — сказала Селеста. — Потрясающе выглядит. Обождите, увидите.
— На свидание? — переспросил я. Это что-то новенькое. — С кем у нее свидание?
— На пляже она познакомилась с одним психиатром, — объяснила кухарка.
— У него «феррари», — добавила дочка. — Когда миссис Берман клеила обои, он стремянку держал. Сегодня пригласил ее на званый обед в честь Жаклин Кеннеди, а потом они поедут на танцы в Саг— Харбор.
Тут в холл вплыла миссис Берман, невозмутимая и величественная, ни дать ни взять французский лайнер «Нормандия», самый великолепный корабль в мире.
* * *
До войны я работал художником в рекламном бюро и изобразил «Нормандию» на рекламе путешествий. А перед самой отправкой морем в Северную Африку, 9 февраля 1942 года, как раз, когда я давал Сэму By свой адрес, все небо над нью-йоркской гаванью закрылось завесой дыма.
Почему?
Рабочие, которые переоборудовали океанский лайнер для перевозки войск, учинили страшный пожар в трюме самого великолепного в мире корабля. А имя корабля, да упокоится в мире душа его, было «Нормандия».
* * *
— Это совершенно возмутительно, — заявил я миссис Берман.
Она улыбалась.
— Ну, как я выгляжу? — спросила она. С ума сойти, до чего сексуальна, поразительная фигура, походка подчеркивает роскошные формы, чувственно покачивающиеся в такт движению золотых бальных туфелек на высоких каблуках. Глубоко вырезанное, облегающее вечернее платье откровенно демонстрировало соблазнительные округлости. По части секса она, должно быть, что надо!
— Кому важно, черт возьми, как вы выглядите! — возмутился я.
— Кое-кому важно.
—Во что вы холл превратили! Вот о чем давайте поговорим, и плевать я хотел на ваши тряпки!
— Давайте, только скорее, — сказала она. — За мной вот-вот приедут.
— Хорошо, — согласился я. — То, что вы здесь наворотили, не только непростительное оскорбление истории живописи, вы еще и осквернили память моей жены! Вы ведь прекрасно знали, что холл — ее творение, не мое. Много бы чего сказал вам насчет здравого смысла и бессмыслицы, умения себя вести и бесцеремонности, дружеского внимания и хамства. Но поскольку вы, миссис Берман, призвали меня выражаться лаконично, ибо с минуты на минуту прибудет на своем «феррари» ваш похотливый психиатр, я буду краток: убирайтесь к черту, и чтобы вашей ноги здесь не было!
— Вздор, — сказала она.
— Вздор? — с издевкой переспросил я. — Ну разумеется, таких вот высокоинтеллектуальных доводов только и следовало ожидать от автора романов Полли Медисон.
— Вам хотя бы один не помешало бы прочесть, — сказала она. — Они о сегодняшней жизни. Ни вы, ни ваш экс-приятель, — она кивнула на Шлезингера, — так и не перешагнули через Великую депрессию и вторую мировую войну.
На ней были золотые ручные часы, которых я раньше не видел, инкрустированные бриллиантами и рубинами, и они упали на пол.
Дочка кухарки расхохоталась, и я высокомерно спросил, что тут смешного.
— Сегодня все у всех падает, — хихикнула она. Цирцея, поднимая часы, спросила, а кто еще что уронил, и Селеста сказала о моей повязке.
Шлезингер не упустил возможности поиздеваться над тем, что под повязкой.
— О, видели бы вы этот шрам! Страшнейший шрам! В жизни не встречал такого уродства!
Никому другому я бы этого не спустил. Но у него самого широченный шрам от грудины к промежности, похожий на карту долины Миссисипи, — на память о той японской гранате, которая вывернула его наизнанку.
* * *
У него остался только один сосок, и он как-то загадал мне загадку:
— Что за зверь: три глаза, три соска и две жопы?
— Сдаюсь, — рассмеялся я. И он сказал:
— Пол Шлезингер + Рабо Карабекян.
* * *
— Пока ты не уронил повязку, я понятия не имел, до чего суетный ты человек. Ведь там ничего особенного, ну прищурился, и все.
— Теперь, когда ты все знаешь, — ответил я, — надеюсь, вы оба с Полли Медисон навсегда отсюда уберетесь. Неплохо вы попользовались моим гостеприимством!
— Я свою долю оплачивала, — сказала миссис Берман. Это правда. С самого начала она настояла на том, что будет платить за готовку, продукты и напитки.
— Вы в таком неоплатном долгу передо мной за многое, не имеющее отношения к деньгам, — продолжала она, — что вам никогда со мной не рассчитаться. Вот уеду — тогда поймете, какую услугу я вам оказала, переделав холл.
— Услугу? По-вашему, это услуга ?. — хмыкнул я. — Да вы понимаете, что значат эти картины для всякого, кто хоть капельку чувствует искусство? Это отрицание искусства! Они не просто нейтральны. Это черные дыры, из которых не сможет вырваться ни интеллект, ни талант. Больше того, они лишают достоинства, самоуважения всякого, кто имел несчастье бросить на них взгляд.
— Не многовато ли для нескольких небольших картинок? — съязвила она, безуспешно пытаясь тем временем надеть часы на руку.
— Они еще ходят? — удивился я.
— Они уже много лет не ходят, — ответила она.
— Зачем же вы их носите?
— Чтобы выглядеть шикарнее, — сказала она. — Но сейчас застежка сломалась. — Она протянула мне часы и, явно намекая на то, как разбогатела моя мать во время резни, заполучив бриллианты, сказала: — Нате! Возьмите и купите себе билет куда— нибудь, где будете счастливее, — в Великую депрессию или во вторую мировую войну.
Я не принял подарок.
— Или билет обратно, в то состояние, в котором вы пребывали до моего появления здесь. Впрочем, для этого вам билет не нужен. Все равно к нему вернетесь, как только я уеду.
— Тогда, в июне, я был всем доволен, — сказал я, — а тут вы на голову свалились.
— Да, — сказала она, — и весили на пятнадцать фунтов меньше, были в десять раз бледнее, в сто раз апатичнее, а уж по части вашей неряшливости, так я с трудом заставляла себя приходить на ужин. Проказу боялась подцепить.
— Вы очень добры, — сказал я.
— Я вернула вас к жизни, — сказала она. — Вы мой Лазарь. Но Иисус всего лишь вернул Лазаря к жизни. А я не только вернула вас к жизни, я заставила вас писать автобиографию.
— Тоже, полагаю, пошутить захотелось? — сказал я.
— Пошутить?
— Как с холлом, — сказал я.
— Эти картины вдвое значительнее ваших, надо только их преподнести.
* * *
— Вы их из Балтимора выписали? — спросил я.
— Нет. Неделю назад на антикварной выставке в Бриджхемптоне я случайно встретила другую коллекционершу, которая мне их продала. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале за Сатин-Дура-Люксом.
— Надеюсь, эти детские какашки — не Сатин-Дура-Люкс?
— Нет. Только идиот мог использовать Сатин-Дура-Люкс. А хотите, я скажу вам, чем замечательны эти картины?
— Нет, — отрезал я.
— Я очень старалась понять ваши картины и отнестись к ним с уважением. Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои?
— Известно ли вам, что означает слово «китч»? — спросил я.
— Я написала роман, который так и называется — «Китч», — сказала она.
— Я его прочла, — вмешалась Селеста. — Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно.
— Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях — не серьезное искусство? — усмехнулась миссис Берман. — Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек — дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг.
У подъезда послышалось шуршание шин.
— Пора, — сказала она. — Может, вы и не переносите по— настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
И она удалилась!
16
Не успел «феррари» психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
— Считайте, что я вас, как положено, предупредила — за две недели, — сказала она.
Еще не хватало!
— Почему такое внезапное решение? — спросил я.
— Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем.
— Но ведь вы мне так нужны, — сказал я. — Как мне уговорить вас остаться?
А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде.
— Могли бы уже выучить, как меня зовут, — сказала она.
Что происходит?
— Выучить? — переспросил я.
— В разговорах вы вечно называете меня «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт.
— Господи! — с наигранной веселостью запротестовал я. — Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
— Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду…
Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось.
— Итак? — сказал я.
— Все очень глупо, — выдавила она.
— Не знаю, глупо или нет.
И тут она выпалила:
— Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
О Господи!
— Разве кто-то собрался жениться? — спросил я.
— Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, любым мужчиной. — И сразу же поправилась: — С любым человеком.
До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет:
— Вы, видно, женщин до смерти боитесь, — сказала она.
— Даже меня, — вставила Селеста.
— Селеста, — сказал я, — у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
— Это потому, что вы считаете меня глупой.
— Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, — сказала мать.
— Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
— Ушел, — отозвалась Селеста.
* * *
За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди!
— О, Боже! — выдавил я наконец. — Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию!
Они вздохнули с облегчением — наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
— Да нет, — сказала кухарка — нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина.
— Просто я ничего в них не понимаю, — продолжала она. — Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
— Какая же? — Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29