Ее я не спрашиваю — еще лишит меня всех привилегий.
* * *
Вчера днем посмотреть мою замечательную коллекцию приехали два щеголеватых молодых немецких бизнесмена. Типичные представители постнацистской деловой Германии, для которых история начинается с чистого листа, и сами они такие новенькие, прямо с иголочки. По-английски они говорили с аристократическим британским произношением, как когда-то Дэн Грегори, но сразу спросили, понимаем ли мы с Цирцеей по-немецки. Конечно, выясняли, можно ли им переговариваться друг с другом, чтобы мы не понимали. Мы ответили — нет, хотя Цирцея свободно говорила на идиш, так что неплохо понимала по-немецки, да и я тоже — наслушался ведь, когда был военнопленным.
Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам — только предлог. На самом деле интересует их моя недвижимость. Приехали взглянуть, не одряхлел ли я, не в маразме ли, а может, у меня семейные или денежные неурядицы, и тогда они живехонько меня облапошат и выкурят с бесценного побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
Удовлетворения они не получили. Когда их двухместный «мерседес» отчалил, Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску сапожника-армянина:
— Теперь мы — вроде индейцев.
* * *
Я уже говорил, это были западные немцы, но вполне могли бы быть и мои сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
— Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде индейцев, не понимает ценностей этой земли, или, во всяком случае, слишком беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.
* * *
Самая печальная тайна этой страны в том, что очень многие ее граждане относят себя к гораздо более высокой цивилизации. Другая цивилизация вовсе не значит — другая страна. Напротив, это может быть прошлое, та Америка, которая существовала, пока ее не испортили потоки иммигрантов, а также предоставление гражданских прав черным.
Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, — недоразвитые аборигены, что ли?
* * *
Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам.
* * *
Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса:
— Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили.
* * *
Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения?
— Нет, не любишь. Не можешь, — отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
— Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
— Но с другой женщиной. Не со мной.
Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
— Что-то я не так сделал? — спросил я.
— Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, — сказала она, — и я тоже. — Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. — Ничего этого не было. — И снова стала одеваться.
— Тебе хорошо? — спросила она.
— Конечно.
— И мне тоже, только это не надолго.
Вот вам и реализм!
Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
— Как ты думаешь, что нам делать дальше? — спросил я.
— Что делать дальше кому ?
— Нам, — ответил я.
— Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь, мы навсегда уйдем из этого уютного дома? — спросила она и добавила: — Ну, просто опера, смотри не обревись.
— Какая опера?
— Красавица, светская львица, любовница знаменитого художника, который вдвое старше ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их разоблачают. Вышвыривают на улицу. Она надеется, что ее любовь и советы помогут юноше стать великим художником, но они погибают, замерзнув под мостом.
Примерно так все и могло повернуться, поверьте.
* * *
— Тебе нужно уйти, а я должна остаться, — сказала Мерили. — У меня скоплено немножко денег, тебе хватит на неделю-другую. В любом случае тебе пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился.
— Как мы можем расстаться после того, что произошло? — недоумевал я.
— Тогда часы остановились, — сказала она, — а теперь снова пошли. Все, что было, — не в счет, забудь.
— Как я могу?
— Но я же смогла, — отвечала она. — Ты еще мальчик, а обо мне должен заботиться мужчина. Дэн — мужчина.
Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже не вышла проводить меня. В какой была она комнате, что делала — не знаю. Никто не видел, как я ушел.
И на закате дня Святого Патрика 1936 года я навсегда покинул этот дом, даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона.
* * *
Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта, где помещалась ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее и ничего не слышал о ней с тех пор четырнадцать лет. Добьюсь успеха и разбогатею, ведь Мерили этого ждет от меня, фантазировал я, а потом вернусь и заберу ее у Грегори. Месяц-другой мне эта перспектива казалась вполне реальной. Сколько я читал о таких чудесных историях в книжках, которые иллюстрировал Дэн Грегори.
Пока я не стану достоин ее, она меня не захочет видеть. Дэн Грегори, когда он отделался от меня, был занят новым изданием «Романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола». Мерили позировала ему: он писал с нее Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль.
* * *
Однако Великая депрессия быстро выбила из моей головы эти фантазии. Я не мог обеспечить даже собственную бесценную персону приличной едой и ночлегом и часто околачивался среди бродяг на бесплатных кухнях и в ночлежках. Зато, греясь в библиотеках, я совершенствовал свое образование: глотал знаменитые романы, стихи, книги по истории, а также энциклопедии, словари и всякие новые пособия — как добиться успеха в Соединенных Штатах Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому угодно, как вверить себя Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в бесплодной суете. Как разумно питаться.
Как истинное дитя Грегори и своего времени, в своем самообразовании я стремился, чтобы мой словарь и осведомленность во всех великих достижениях, событиях и известных человечеству личностях были не хуже, чем у тех, кто кончал престижные университеты. Кроме того, у меня было искусственное произношение. Такое же, как у Грегори; и как у Мерили, кстати, тоже. Но у Мерили и у меня — не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника — хватало ума не выдавать себя за британских аристократов. Мы скрывали наше простое происхождение, растягивая гласные и коверкая окончания, — помнится, тогда для этих фортелей еще не придумали названия, теперь-то они известны как «трансатлантический» акцент — изысканный, приятный на слух, не американский, но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: «звучим» одинаково.
* * *
Скитаясь по Нью-Йорку с такими познаниями и хорошим произношением, но часто голодный и замерзший, я понял соль шуточки насчет самообразования в Америке: знания — это особый такой хлам, который разными способами обрабатывают в престижных университетах. Истинная ценность, которую дают престижные университеты, — это пожизненное членство в респектабельной, постоянно пополняющейся искусственной семье.
Мать и отец мои родились в естественных семьях, из тех больших семей, какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке, в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно стал членом двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя, конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.
Вот эти семьи.
1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны.
2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны.
23
Ни в одном из тех мест, где меня знали как посыльного Дэна Грегори, получить работу я не смог. Думаю, хотя точно не знаю, он сказал им, что юноша я эгоистичный, неблагодарный, бесталанный и всякое такое. Что ж, справедливо. Работы и так не хватало, зачем давать ее человеку, совсем на них не похожему, какому-то армянину? Пусть армяне сами заботятся о своих безработных.
В результате именно армянин помог мне, когда я уже докатился до того, что в Центральном парке рисовал шаржи желающим, а они давали мне на чашку кофе или чуть больше. Этот армянин был не из Турции, не из России, а из Болгарии, семья его переехала в Париж, когда он был еще ребенком. Они влились в оживленную и процветающую армянскую общину Парижа, тогда столицы художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б их не сбил с толку и не уговорил податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан Мамигонян. Настоящее имя моего спасителя Мкртыч Коюмджан, впоследствии офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.
Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами туристской индустрии, у них имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного шара. Марку Кулону, когда он заговорил со мной в Центральном парке, было всего двадцать пять, его послали из Парижа с поручением найти рекламное агентство для рекламирования их фирмы в США. Придя в восторг от ловкости, с которой я орудую карандашом, он сказал, что мне надо отправиться в Париж, если я хочу серьезно заняться живописью.
Здесь таилась ирония, скрытая, конечно, до поры до времени: в конце концов я оказался членом небольшой группы художников, которые лишили Париж славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк.
Думаю, в основном из национальных чувств — армянин должен помогать армянину — он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в рекламное агентство «Лейдвел и Мур», которое понравилось ему больше других. И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.
Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но вообразите!
Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за полстолетия, «Нью-Йорк тайме» вышла с его некрологом. В некрологе говорится, что Марк Кулон — герой французского Сопротивления и что после войны он занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской компании «Братья Кулон и компания».
Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком серьезно.
* * *
Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах. Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.
Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает Охотничий клуб в Ист-Квог.
Я сказал ей:
— Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на алтарь Терпсихоры.
* * *
Дела мои у «Лейдвела и Мура» шли неплохо. Там-то я и написал рекламный плакат с изображением самого красивого в мире лайнера «Нормандия». На переднем плане был самый красивый в мире автомобиль — «корд». На заднем — самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из «корда» выходила самая красивая актриса в мире — Мадлена Керолл. В какое время мы живем!
Улучшение питания и условий жизни сыграло со мной злую шутку — однажды вечером заставило с портфелем под мышкой отправиться в Студенческую лигу живописи. Я собрался серьезно заняться живописью, хотел посещать занятия Нельсона Бауэрбека, художника— реалиста, как почти все тогдашние преподаватели живописи. Я представился ему и показал свои работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
* * *
Вчера днем посмотреть мою замечательную коллекцию приехали два щеголеватых молодых немецких бизнесмена. Типичные представители постнацистской деловой Германии, для которых история начинается с чистого листа, и сами они такие новенькие, прямо с иголочки. По-английски они говорили с аристократическим британским произношением, как когда-то Дэн Грегори, но сразу спросили, понимаем ли мы с Цирцеей по-немецки. Конечно, выясняли, можно ли им переговариваться друг с другом, чтобы мы не понимали. Мы ответили — нет, хотя Цирцея свободно говорила на идиш, так что неплохо понимала по-немецки, да и я тоже — наслушался ведь, когда был военнопленным.
Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам — только предлог. На самом деле интересует их моя недвижимость. Приехали взглянуть, не одряхлел ли я, не в маразме ли, а может, у меня семейные или денежные неурядицы, и тогда они живехонько меня облапошат и выкурят с бесценного побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
Удовлетворения они не получили. Когда их двухместный «мерседес» отчалил, Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску сапожника-армянина:
— Теперь мы — вроде индейцев.
* * *
Я уже говорил, это были западные немцы, но вполне могли бы быть и мои сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
— Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде индейцев, не понимает ценностей этой земли, или, во всяком случае, слишком беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.
* * *
Самая печальная тайна этой страны в том, что очень многие ее граждане относят себя к гораздо более высокой цивилизации. Другая цивилизация вовсе не значит — другая страна. Напротив, это может быть прошлое, та Америка, которая существовала, пока ее не испортили потоки иммигрантов, а также предоставление гражданских прав черным.
Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, — недоразвитые аборигены, что ли?
* * *
Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам.
* * *
Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса:
— Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили.
* * *
Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения?
— Нет, не любишь. Не можешь, — отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
— Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
— Но с другой женщиной. Не со мной.
Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
— Что-то я не так сделал? — спросил я.
— Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, — сказала она, — и я тоже. — Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. — Ничего этого не было. — И снова стала одеваться.
— Тебе хорошо? — спросила она.
— Конечно.
— И мне тоже, только это не надолго.
Вот вам и реализм!
Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
— Как ты думаешь, что нам делать дальше? — спросил я.
— Что делать дальше кому ?
— Нам, — ответил я.
— Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь, мы навсегда уйдем из этого уютного дома? — спросила она и добавила: — Ну, просто опера, смотри не обревись.
— Какая опера?
— Красавица, светская львица, любовница знаменитого художника, который вдвое старше ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их разоблачают. Вышвыривают на улицу. Она надеется, что ее любовь и советы помогут юноше стать великим художником, но они погибают, замерзнув под мостом.
Примерно так все и могло повернуться, поверьте.
* * *
— Тебе нужно уйти, а я должна остаться, — сказала Мерили. — У меня скоплено немножко денег, тебе хватит на неделю-другую. В любом случае тебе пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился.
— Как мы можем расстаться после того, что произошло? — недоумевал я.
— Тогда часы остановились, — сказала она, — а теперь снова пошли. Все, что было, — не в счет, забудь.
— Как я могу?
— Но я же смогла, — отвечала она. — Ты еще мальчик, а обо мне должен заботиться мужчина. Дэн — мужчина.
Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже не вышла проводить меня. В какой была она комнате, что делала — не знаю. Никто не видел, как я ушел.
И на закате дня Святого Патрика 1936 года я навсегда покинул этот дом, даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона.
* * *
Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта, где помещалась ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее и ничего не слышал о ней с тех пор четырнадцать лет. Добьюсь успеха и разбогатею, ведь Мерили этого ждет от меня, фантазировал я, а потом вернусь и заберу ее у Грегори. Месяц-другой мне эта перспектива казалась вполне реальной. Сколько я читал о таких чудесных историях в книжках, которые иллюстрировал Дэн Грегори.
Пока я не стану достоин ее, она меня не захочет видеть. Дэн Грегори, когда он отделался от меня, был занят новым изданием «Романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола». Мерили позировала ему: он писал с нее Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль.
* * *
Однако Великая депрессия быстро выбила из моей головы эти фантазии. Я не мог обеспечить даже собственную бесценную персону приличной едой и ночлегом и часто околачивался среди бродяг на бесплатных кухнях и в ночлежках. Зато, греясь в библиотеках, я совершенствовал свое образование: глотал знаменитые романы, стихи, книги по истории, а также энциклопедии, словари и всякие новые пособия — как добиться успеха в Соединенных Штатах Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому угодно, как вверить себя Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в бесплодной суете. Как разумно питаться.
Как истинное дитя Грегори и своего времени, в своем самообразовании я стремился, чтобы мой словарь и осведомленность во всех великих достижениях, событиях и известных человечеству личностях были не хуже, чем у тех, кто кончал престижные университеты. Кроме того, у меня было искусственное произношение. Такое же, как у Грегори; и как у Мерили, кстати, тоже. Но у Мерили и у меня — не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника — хватало ума не выдавать себя за британских аристократов. Мы скрывали наше простое происхождение, растягивая гласные и коверкая окончания, — помнится, тогда для этих фортелей еще не придумали названия, теперь-то они известны как «трансатлантический» акцент — изысканный, приятный на слух, не американский, но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: «звучим» одинаково.
* * *
Скитаясь по Нью-Йорку с такими познаниями и хорошим произношением, но часто голодный и замерзший, я понял соль шуточки насчет самообразования в Америке: знания — это особый такой хлам, который разными способами обрабатывают в престижных университетах. Истинная ценность, которую дают престижные университеты, — это пожизненное членство в респектабельной, постоянно пополняющейся искусственной семье.
Мать и отец мои родились в естественных семьях, из тех больших семей, какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке, в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно стал членом двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя, конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.
Вот эти семьи.
1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны.
2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны.
23
Ни в одном из тех мест, где меня знали как посыльного Дэна Грегори, получить работу я не смог. Думаю, хотя точно не знаю, он сказал им, что юноша я эгоистичный, неблагодарный, бесталанный и всякое такое. Что ж, справедливо. Работы и так не хватало, зачем давать ее человеку, совсем на них не похожему, какому-то армянину? Пусть армяне сами заботятся о своих безработных.
В результате именно армянин помог мне, когда я уже докатился до того, что в Центральном парке рисовал шаржи желающим, а они давали мне на чашку кофе или чуть больше. Этот армянин был не из Турции, не из России, а из Болгарии, семья его переехала в Париж, когда он был еще ребенком. Они влились в оживленную и процветающую армянскую общину Парижа, тогда столицы художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б их не сбил с толку и не уговорил податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан Мамигонян. Настоящее имя моего спасителя Мкртыч Коюмджан, впоследствии офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.
Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами туристской индустрии, у них имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного шара. Марку Кулону, когда он заговорил со мной в Центральном парке, было всего двадцать пять, его послали из Парижа с поручением найти рекламное агентство для рекламирования их фирмы в США. Придя в восторг от ловкости, с которой я орудую карандашом, он сказал, что мне надо отправиться в Париж, если я хочу серьезно заняться живописью.
Здесь таилась ирония, скрытая, конечно, до поры до времени: в конце концов я оказался членом небольшой группы художников, которые лишили Париж славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк.
Думаю, в основном из национальных чувств — армянин должен помогать армянину — он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в рекламное агентство «Лейдвел и Мур», которое понравилось ему больше других. И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.
Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но вообразите!
Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за полстолетия, «Нью-Йорк тайме» вышла с его некрологом. В некрологе говорится, что Марк Кулон — герой французского Сопротивления и что после войны он занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской компании «Братья Кулон и компания».
Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком серьезно.
* * *
Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах. Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.
Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает Охотничий клуб в Ист-Квог.
Я сказал ей:
— Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на алтарь Терпсихоры.
* * *
Дела мои у «Лейдвела и Мура» шли неплохо. Там-то я и написал рекламный плакат с изображением самого красивого в мире лайнера «Нормандия». На переднем плане был самый красивый в мире автомобиль — «корд». На заднем — самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из «корда» выходила самая красивая актриса в мире — Мадлена Керолл. В какое время мы живем!
Улучшение питания и условий жизни сыграло со мной злую шутку — однажды вечером заставило с портфелем под мышкой отправиться в Студенческую лигу живописи. Я собрался серьезно заняться живописью, хотел посещать занятия Нельсона Бауэрбека, художника— реалиста, как почти все тогдашние преподаватели живописи. Я представился ему и показал свои работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29