Правда, уходя, им захотелось узнать, почему такая мазня висит в холле.
Тут я прочел им лекцию миссис Берман об ужасах, которые ожидают этих малюток, и едва не довел их до слез. Они ужасно смутились. Стали бурно извиняться, говорить, что не поняли истиной сути литографий, а вот теперь, когда я объяснил, единодушно считают эти картины самыми значительными в коллекции. А потом ходили от картины к картине, сокрушались насчет горькой судьбы, уготованной этим девочкам. Все это почти не переводилось, но я ухватил слова «рак», «война» и тому подобные.
Полный успех, у меня ладони болят от рукопожатий.
Никогда еще посетители не прощались со мной так пылко! Обычно им вообще нечего сказать.
А эти что-то кричали мне с улицы, трогательно, во весь рот улыбались, кивали головами. И я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, а он перевел:
— Нет — войне! Нет — войне!
20
Возвращаясь в прошлое:
Когда Дэн Грегори сжег мою картину, почему я не поступил с ним так, как он когда-то с Бескудниковым? Почему не высмеял его и не ушел, отыскав другую работу? А вот почему: к тому времени я уже многое понимал в мире коммерческого искусства и знал, что художников вроде меня пруд пруди, и все умирают с голода.
Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную еду три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему городу, наконец, общество прелестной Мерили, с которой я проводил массу времени.
Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем!
* * *
Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец из прачечной, захотел поработать у нас на кухне, и его наняли. Сэм By великолепно готовил — и обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу.
* * *
Снова в настоящее:
Цирцея Берман сегодня за ленчем сказала, что, раз занятия живописью доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать.
Покойная Эдит как-то тоже дала мне этот совет, и я ответил миссис Берман так, как в свое время Эдит: «Я сделал все посильное, чтобы не относиться к себе серьезно».
Она спросила, что доставляло мне больше всего радости в профессиональной жизни, когда я занимался только искусством: первая персональная выставка, продажа картины за огромную сумму, дружба с собратьями по кисти, похвала критиков, — что?
— Мы много говорили об этом в свое время, — ответил я, — И сошлись на том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и забросить в космос, то у нас все равно останется то, что мы любим в живописи, — возможность наносить краску на холст.
Я в свою очередь спросил ее, что всего радостнее для писателя: прекрасная рецензия, колоссальный аванс, экранизация, или когда видишь, как твою книгу читают, — что?
И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу и забросили в космос, но при условии, что с ней законченная набранная рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается.
— Не понял, — сказал я.
— Для меня момент высшего наслаждения — когда я передаю рукопись своему издателю и говорю: «Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть».
* * *
Снова в прошлое:
Не одна Мерили Кемп была в западне, как Нора в «Кукольном доме», пока она не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще третий такой же — Фред Джонс. Казалось бы, красивый, величавый, гордится положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он — та же Нора.
После первой мировой войны жизнь Фреда Джонса все катилась и катилась под откос, но на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину — аэроплан, то, должно быть, испытал то же чувство, что и Терри Китчен, впервые взявший в руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же чувство, когда всадил пулеметную очередь во что-то голубеющее перед ним и увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль из дыма и огня, а потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой.
Красота! Такая неожиданная, такая совершенная! И до чего легко достижимая!
Фред Джонс мне как-то сказал, что дымные росчерки, оставляемые падающими самолетами и продырявленными аэростатами, — это самое красивое, что он видел на свете.
А теперь мне кажется, что восторг, который вызывали у него дуги, спирали и дымовые пятна на небе, можно сравнить с ощущениями Джексона Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на полу студии.
То же чувство счастья! Только в том, что делал Поллок, недоставало самого привлекательного для толпы — самопожертвования.
* * *
Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом:
Авиаполк стал его домом — так же, как для меня в свое время саперная рота.
А потом его вышвырнули — по той же причине, что меня: он лишился глаза.
И если на машине времени я мог бы вернуться в Великую депрессию, то сделал бы себе, юнцу зеленому, страшное предсказание: «Эй ты, самоуверенный армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и такой мрачный? И сам будешь таким же — одноглазым ветераном, который боится женщин и не приспособлен к жизни на гражданке».
Тогда, в юности, мне было любопытно, каково это — без глаза, и я экспериментировал, прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом, но мир не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза — такая уж серьезная помеха.
Цирцея Берман буквально в первый же час нашего знакомства спросила, каково быть одноглазым. Ведь она может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.
— Да нормально, — ответил я, — катаюсь как сыр в масле.
* * *
Вспоминаю Дэна Грегори: недаром У.С.Филдс называл его «недомерком-арапахо» — сам-то похож на индейца, а на побегушках у него Мерили и Джонс. Думаю, они бы замечательно подошли для иллюстрации Грегори к какому-нибудь рассказу из времен Римской империи: император, а за ним послушно ходит пара белокурых голубоглазых пленников-германцев.
Занятно, что пленником, которого Грегори всегда таскал за собой на людях, был Фред, а не Мерили. Фред сопровождал его на званые вечера, на лисью охоту в Виргинии, в круизы на яхте «Арарат».
Не вдаваясь в подробности, могу со всей определенностью сказать, что Грегори и Фред были мужчины как мужчины. Никакие не гомосексуалисты.
Уж не берусь судить, почему, но Грегори не имел ничего против наших с Мерили длинных прогулок по Манхеттену, во время которых на нее по три, четыре раза оборачивались прохожие. Видно, понять не могли, как такой юнец, явно не родственник, добился расположения этой удивительно красивой женщины.
— Все думают, у нас любовь, — сказал я однажды во время прогулки, и она ответила:
— Правильно думают.
— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.
— Как ты думаешь, что такое любовь? — спросила она.
— Да я не знаю.
— Тогда знай, что лучшее в любви — бродить вот так и радоваться всему вокруг. Если ничего другого у тебя не будет, жалеть нечего.
И тут мы — наверно, раз в пятидесятый — отправились в Музей современного искусства. Уже около трех лет прожил я в Нью-Йорке, и мне было почти двадцать. Теперь я уже не был подающим надежды учеником. Я был наемным служащим у художника, и хорошо, что имел хоть такую работу. Множество людей охотились за любой работой и ожидали конца Великой депрессии, чтобы снова началась нормальная жизнь. Но пришлось пережить новую мировую войну, прежде чем началась нормальная жизнь.
Как она вам? Ведь у нас сейчас нормальная жизнь.
* * *
Но позвольте сказать вам, что жизнь казалась сущим адом в 1936 году, когда Дэн Грегори застукал нас с Мерили выходящими из Музея современного искусства.
21
Дэн Грегори застукал на с Мерили выходящими из Музея современного искусства в день Святого Патрика, когда вверх по Пятой авеню — полквартала от музея — с трещотками и барабанным боем двигался традиционный парад. Лимузин Грегори с поднимающимся верхом — самое прекрасное средство передвижения, производившееся в Америке, — из-за этого парада застрял в пробке как раз перед входом в музей. За рулем сидел бывший авиатор первой мировой войны Фред Джонс.
Я так и не выяснил, что со своей спермой делал Фред. Скорее всего, как и я, накапливал ее. Так я, во всяком случае, думаю, припоминая, как он выглядел за рулем роскошного лимузина Грегори. Но черт с ним, с Фредом. Еще некоторое время, пока его не убьют в Египте, с ним все будет в порядке, а вот мне предстояло окунуться в самостоятельную жизнь и при этом попытаться устоять на ногах.
На всех было что-то зеленое. Тогда, да и сейчас, чтобы не провоцировать стычек с католиками-ирландцами, даже черные, выходцы с Востока и евреи-хасиды надевали что-нибудь зеленое. И Мерили, и Грегори, и я, и Фред — все мы были в зеленом. Дома, на кухне, Сэм By тоже надел зеленое.
Грегори так и трясло от гнева. Ткнув в нас пальцем, он заорал:
— Поймал! Стоять на месте! Вот я с вами поговорю.
Он выбрался из машины, продрался сквозь толпу и встал перед нами, расставив ноги, сжав кулаки. Мерили он бил часто, но меня, конечно, ни разу. Странно, меня еще никто не бил. Так никто и не побил никогда.
Вся эта катавасия, конечно, возникла из-за секса: юность против старости, деньги и власть против физической привлекательности, тайные мгновенья запретной радости и всякое такое — но Грегори говорил только о благодарности, о преданности и современном искусстве.
Что до современного искусства: картины в музее большей частью написаны до первой мировой войны, когда нас с Мерили еще и на свете не было! В то время общество с большим трудом принимало изменения стиля живописи. Зато теперь, конечно, все необычное сразу же провозглашают шедевром!
* * *
— Паразиты! Твари неблагодарные! Поганцы маленькие, обманывать меня вздумали! — бушевал Грегори. — Любящий папа просил только одного в доказательство вашей преданности — никогда не ходить в Музеи современного искусства.
Думаю, из тех, кто слышал его крики, многие и не знали, что мы стоим у входа в музей. Думали, наверно, что он накрыл нас, когда мы выходили из отеля или меблирашек, в общем, оттуда, где для любовников всеща найдется постель. И если поняли его «папа» буквально, то, разумеется, решили, что он мой отец, а не ее, ведь мы с ним так похожи.
— Это дело принципа! Неужели не понятно? Знак того, что вы на моей стороне, а не на их. Плевать мне, что вы смотрите всякий хлам. Но вы — моя команда и должны были этим гордиться. — Он задыхался от гнева и яростно мотал головой.
— Вот почему я поставил очень простое, очень легко выполнимое условие: не смейте ходить в Музей современного искусства!
* * *
Напуганные его натиском, мы, кажется, даже не разжали рук. Из музея мы вышли довольные, взявшись за руки, словно деревенская парочка. Возможно, мы так и стояли перед ним, взявшись за руки, словно деревенская парочка.
Только сейчас я осознал: Грегори накрыл нас в тот момент, когда между нами уже было молчаливое согласие, что нынче мы будем вместе. Понимаю теперь, мы себя уже не контролировали и, даже если бы не налетели на него, все равно в тот день стали бы любовниками. Раньше, рассказывая эту историю, я всегда подчеркивал, что, если бы мы на него не напоролись, ничего бы между нами не было.
Как бы не так!
* * *
— Мне наплевать, чем вы там любуетесь, — кричал он. — Я просил об одном: не оказывать уважения заведению, в котором мазки, плевки, пачкотня и блевотина сумасшедших, всяких там дегенератов и шарлатанов считаются великими творениями, достойными поклонения.
Восстанавливая в памяти его слова, поражаюсь, как осторожно в те дни мужчины, даже в гневе, выбирали выражения в присутствии женщин и детей, избегая слов вроде «х…я» или «срань».
Цирцея Берман считает, что нет ничего дурного, если в наше время запретные прежде слова употребляют все и каждый, ведь женщины, да и дети, без всякой застенчивости говорят обо всем, что касается тела, а значит, и обходиться со своим телом будут разумнее.
— Возможно, — сказал я. — А вы не думаете, что такая откровенность приводит еще и к тому, что они ничего толком выразить не умеют? — И напомнил привычку кухаркиной дочки именовать всех, кто по какой-то причине ей не нравится, «жопа занудная».
— Ни разу не слышал от Селесты объяснений, чем же ее недруги заслужили эту кличку, позаимствованную из проктологии.
* * *
— Вы не могли обидеть меня больнее, — продолжал Грегори, пустив в ход свой знаменитый британский акцент. — Ты мне был как сын, — сказал он мне, — а ты дочкой, — это относилось к Мерили, — и вот благодарность! И самое обидное даже не то, что вы туда пошли. Нет. Самое обидное, что вы такими счастливыми оттуда вышли! Это же издевательство надо мной и всеми, кто пытается сохранить чистоту в искусстве!
Он заявил, что сейчас же едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит «Арарат», и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред ему не сообщит, что мы убрались из дома на Сорок восьмой улице и даже следов нашего пребывания не осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Тут я прочел им лекцию миссис Берман об ужасах, которые ожидают этих малюток, и едва не довел их до слез. Они ужасно смутились. Стали бурно извиняться, говорить, что не поняли истиной сути литографий, а вот теперь, когда я объяснил, единодушно считают эти картины самыми значительными в коллекции. А потом ходили от картины к картине, сокрушались насчет горькой судьбы, уготованной этим девочкам. Все это почти не переводилось, но я ухватил слова «рак», «война» и тому подобные.
Полный успех, у меня ладони болят от рукопожатий.
Никогда еще посетители не прощались со мной так пылко! Обычно им вообще нечего сказать.
А эти что-то кричали мне с улицы, трогательно, во весь рот улыбались, кивали головами. И я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, а он перевел:
— Нет — войне! Нет — войне!
20
Возвращаясь в прошлое:
Когда Дэн Грегори сжег мою картину, почему я не поступил с ним так, как он когда-то с Бескудниковым? Почему не высмеял его и не ушел, отыскав другую работу? А вот почему: к тому времени я уже многое понимал в мире коммерческого искусства и знал, что художников вроде меня пруд пруди, и все умирают с голода.
Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную еду три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему городу, наконец, общество прелестной Мерили, с которой я проводил массу времени.
Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем!
* * *
Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец из прачечной, захотел поработать у нас на кухне, и его наняли. Сэм By великолепно готовил — и обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу.
* * *
Снова в настоящее:
Цирцея Берман сегодня за ленчем сказала, что, раз занятия живописью доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать.
Покойная Эдит как-то тоже дала мне этот совет, и я ответил миссис Берман так, как в свое время Эдит: «Я сделал все посильное, чтобы не относиться к себе серьезно».
Она спросила, что доставляло мне больше всего радости в профессиональной жизни, когда я занимался только искусством: первая персональная выставка, продажа картины за огромную сумму, дружба с собратьями по кисти, похвала критиков, — что?
— Мы много говорили об этом в свое время, — ответил я, — И сошлись на том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и забросить в космос, то у нас все равно останется то, что мы любим в живописи, — возможность наносить краску на холст.
Я в свою очередь спросил ее, что всего радостнее для писателя: прекрасная рецензия, колоссальный аванс, экранизация, или когда видишь, как твою книгу читают, — что?
И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу и забросили в космос, но при условии, что с ней законченная набранная рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается.
— Не понял, — сказал я.
— Для меня момент высшего наслаждения — когда я передаю рукопись своему издателю и говорю: «Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть».
* * *
Снова в прошлое:
Не одна Мерили Кемп была в западне, как Нора в «Кукольном доме», пока она не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще третий такой же — Фред Джонс. Казалось бы, красивый, величавый, гордится положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он — та же Нора.
После первой мировой войны жизнь Фреда Джонса все катилась и катилась под откос, но на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину — аэроплан, то, должно быть, испытал то же чувство, что и Терри Китчен, впервые взявший в руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же чувство, когда всадил пулеметную очередь во что-то голубеющее перед ним и увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль из дыма и огня, а потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой.
Красота! Такая неожиданная, такая совершенная! И до чего легко достижимая!
Фред Джонс мне как-то сказал, что дымные росчерки, оставляемые падающими самолетами и продырявленными аэростатами, — это самое красивое, что он видел на свете.
А теперь мне кажется, что восторг, который вызывали у него дуги, спирали и дымовые пятна на небе, можно сравнить с ощущениями Джексона Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на полу студии.
То же чувство счастья! Только в том, что делал Поллок, недоставало самого привлекательного для толпы — самопожертвования.
* * *
Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом:
Авиаполк стал его домом — так же, как для меня в свое время саперная рота.
А потом его вышвырнули — по той же причине, что меня: он лишился глаза.
И если на машине времени я мог бы вернуться в Великую депрессию, то сделал бы себе, юнцу зеленому, страшное предсказание: «Эй ты, самоуверенный армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и такой мрачный? И сам будешь таким же — одноглазым ветераном, который боится женщин и не приспособлен к жизни на гражданке».
Тогда, в юности, мне было любопытно, каково это — без глаза, и я экспериментировал, прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом, но мир не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза — такая уж серьезная помеха.
Цирцея Берман буквально в первый же час нашего знакомства спросила, каково быть одноглазым. Ведь она может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.
— Да нормально, — ответил я, — катаюсь как сыр в масле.
* * *
Вспоминаю Дэна Грегори: недаром У.С.Филдс называл его «недомерком-арапахо» — сам-то похож на индейца, а на побегушках у него Мерили и Джонс. Думаю, они бы замечательно подошли для иллюстрации Грегори к какому-нибудь рассказу из времен Римской империи: император, а за ним послушно ходит пара белокурых голубоглазых пленников-германцев.
Занятно, что пленником, которого Грегори всегда таскал за собой на людях, был Фред, а не Мерили. Фред сопровождал его на званые вечера, на лисью охоту в Виргинии, в круизы на яхте «Арарат».
Не вдаваясь в подробности, могу со всей определенностью сказать, что Грегори и Фред были мужчины как мужчины. Никакие не гомосексуалисты.
Уж не берусь судить, почему, но Грегори не имел ничего против наших с Мерили длинных прогулок по Манхеттену, во время которых на нее по три, четыре раза оборачивались прохожие. Видно, понять не могли, как такой юнец, явно не родственник, добился расположения этой удивительно красивой женщины.
— Все думают, у нас любовь, — сказал я однажды во время прогулки, и она ответила:
— Правильно думают.
— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.
— Как ты думаешь, что такое любовь? — спросила она.
— Да я не знаю.
— Тогда знай, что лучшее в любви — бродить вот так и радоваться всему вокруг. Если ничего другого у тебя не будет, жалеть нечего.
И тут мы — наверно, раз в пятидесятый — отправились в Музей современного искусства. Уже около трех лет прожил я в Нью-Йорке, и мне было почти двадцать. Теперь я уже не был подающим надежды учеником. Я был наемным служащим у художника, и хорошо, что имел хоть такую работу. Множество людей охотились за любой работой и ожидали конца Великой депрессии, чтобы снова началась нормальная жизнь. Но пришлось пережить новую мировую войну, прежде чем началась нормальная жизнь.
Как она вам? Ведь у нас сейчас нормальная жизнь.
* * *
Но позвольте сказать вам, что жизнь казалась сущим адом в 1936 году, когда Дэн Грегори застукал нас с Мерили выходящими из Музея современного искусства.
21
Дэн Грегори застукал на с Мерили выходящими из Музея современного искусства в день Святого Патрика, когда вверх по Пятой авеню — полквартала от музея — с трещотками и барабанным боем двигался традиционный парад. Лимузин Грегори с поднимающимся верхом — самое прекрасное средство передвижения, производившееся в Америке, — из-за этого парада застрял в пробке как раз перед входом в музей. За рулем сидел бывший авиатор первой мировой войны Фред Джонс.
Я так и не выяснил, что со своей спермой делал Фред. Скорее всего, как и я, накапливал ее. Так я, во всяком случае, думаю, припоминая, как он выглядел за рулем роскошного лимузина Грегори. Но черт с ним, с Фредом. Еще некоторое время, пока его не убьют в Египте, с ним все будет в порядке, а вот мне предстояло окунуться в самостоятельную жизнь и при этом попытаться устоять на ногах.
На всех было что-то зеленое. Тогда, да и сейчас, чтобы не провоцировать стычек с католиками-ирландцами, даже черные, выходцы с Востока и евреи-хасиды надевали что-нибудь зеленое. И Мерили, и Грегори, и я, и Фред — все мы были в зеленом. Дома, на кухне, Сэм By тоже надел зеленое.
Грегори так и трясло от гнева. Ткнув в нас пальцем, он заорал:
— Поймал! Стоять на месте! Вот я с вами поговорю.
Он выбрался из машины, продрался сквозь толпу и встал перед нами, расставив ноги, сжав кулаки. Мерили он бил часто, но меня, конечно, ни разу. Странно, меня еще никто не бил. Так никто и не побил никогда.
Вся эта катавасия, конечно, возникла из-за секса: юность против старости, деньги и власть против физической привлекательности, тайные мгновенья запретной радости и всякое такое — но Грегори говорил только о благодарности, о преданности и современном искусстве.
Что до современного искусства: картины в музее большей частью написаны до первой мировой войны, когда нас с Мерили еще и на свете не было! В то время общество с большим трудом принимало изменения стиля живописи. Зато теперь, конечно, все необычное сразу же провозглашают шедевром!
* * *
— Паразиты! Твари неблагодарные! Поганцы маленькие, обманывать меня вздумали! — бушевал Грегори. — Любящий папа просил только одного в доказательство вашей преданности — никогда не ходить в Музеи современного искусства.
Думаю, из тех, кто слышал его крики, многие и не знали, что мы стоим у входа в музей. Думали, наверно, что он накрыл нас, когда мы выходили из отеля или меблирашек, в общем, оттуда, где для любовников всеща найдется постель. И если поняли его «папа» буквально, то, разумеется, решили, что он мой отец, а не ее, ведь мы с ним так похожи.
— Это дело принципа! Неужели не понятно? Знак того, что вы на моей стороне, а не на их. Плевать мне, что вы смотрите всякий хлам. Но вы — моя команда и должны были этим гордиться. — Он задыхался от гнева и яростно мотал головой.
— Вот почему я поставил очень простое, очень легко выполнимое условие: не смейте ходить в Музей современного искусства!
* * *
Напуганные его натиском, мы, кажется, даже не разжали рук. Из музея мы вышли довольные, взявшись за руки, словно деревенская парочка. Возможно, мы так и стояли перед ним, взявшись за руки, словно деревенская парочка.
Только сейчас я осознал: Грегори накрыл нас в тот момент, когда между нами уже было молчаливое согласие, что нынче мы будем вместе. Понимаю теперь, мы себя уже не контролировали и, даже если бы не налетели на него, все равно в тот день стали бы любовниками. Раньше, рассказывая эту историю, я всегда подчеркивал, что, если бы мы на него не напоролись, ничего бы между нами не было.
Как бы не так!
* * *
— Мне наплевать, чем вы там любуетесь, — кричал он. — Я просил об одном: не оказывать уважения заведению, в котором мазки, плевки, пачкотня и блевотина сумасшедших, всяких там дегенератов и шарлатанов считаются великими творениями, достойными поклонения.
Восстанавливая в памяти его слова, поражаюсь, как осторожно в те дни мужчины, даже в гневе, выбирали выражения в присутствии женщин и детей, избегая слов вроде «х…я» или «срань».
Цирцея Берман считает, что нет ничего дурного, если в наше время запретные прежде слова употребляют все и каждый, ведь женщины, да и дети, без всякой застенчивости говорят обо всем, что касается тела, а значит, и обходиться со своим телом будут разумнее.
— Возможно, — сказал я. — А вы не думаете, что такая откровенность приводит еще и к тому, что они ничего толком выразить не умеют? — И напомнил привычку кухаркиной дочки именовать всех, кто по какой-то причине ей не нравится, «жопа занудная».
— Ни разу не слышал от Селесты объяснений, чем же ее недруги заслужили эту кличку, позаимствованную из проктологии.
* * *
— Вы не могли обидеть меня больнее, — продолжал Грегори, пустив в ход свой знаменитый британский акцент. — Ты мне был как сын, — сказал он мне, — а ты дочкой, — это относилось к Мерили, — и вот благодарность! И самое обидное даже не то, что вы туда пошли. Нет. Самое обидное, что вы такими счастливыми оттуда вышли! Это же издевательство надо мной и всеми, кто пытается сохранить чистоту в искусстве!
Он заявил, что сейчас же едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит «Арарат», и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред ему не сообщит, что мы убрались из дома на Сорок восьмой улице и даже следов нашего пребывания не осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29