— А вы здесь есть? — спросила она.
Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я был самой крупной фигурой — с целую сигарету величиной. И единственной из тысяч, стоявшей, ну что ли, спиной к камере. Шов между четвертым и пятым полотнами шел по моей спине, разделял волосы на голове — его можно было принять за душу Рабо Карабекяна.
— Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит на вас как на Бога?
— Он умирает от воспаления легких, ему осталось жить два часа. Это стрелок с канадского самолета, сбитого над складом бензина в Венгрии. Меня он не знает. Даже не видит моего лица. Перед глазами у него один только густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.
— И что вы ему отвечаете?
— А что бы вы ему ответили? — спросил я. — Я говорю ему: «Дома. Ну, конечно, дома! Не бойся!»
— А это кто в таком странном костюме?
— Охранник из концлагеря, он скинул эсэсовскую форму и натянул старье, стащил его с пугала. — Я показал группу узников концлагеря, стоящую поодаль от переодетого охранника. Среди них были и умирающие, как тот канадец-стрелок, они лежали на земле.
— Он привел их в долину и бросил, но и сам не знает, куда идти. Любой, кто его схватит, сразу поймет, что он из СС — на левом предплечье у него вытатуирован личный номер.
— А эти двое?
— Югославские партизаны.
— Этот?
— Старший сержант марокканских войск, взятый в плен в Южной Африке.
— А с трубкой во рту?
— Шотландский планерист, попавший в плен в день высадки на нормандский берег.
— Кого тут только нет…
— Вот это гуркх, он попал сюда из самого Непала. А этот пулеметный расчет в немецкой форме — на самом деле украинцы, которые перешли к немцам. Когда сюда придут русские, их повесят или расстреляют.
— Не видно ни одной женщины, — сказала Цирцея.
— А вы посмотрите повнимательнее. Половина тех, кто из лагерей, — женщины, из сумасшедших домов — тоже. Они просто уже не похожи на женщин. Это вам не кинозвезды.
— Не видно ни одной здоровой женщины.
— Опять ошибаетесь. И с этой стороны есть, и с этой — по углам, в самом низу.
Мы подошли к правому краю.
— Боже мой, — сказала она, — ну просто экспозиция в музее естественной истории.
Так оно и было. Внизу на обоих концах — по крестьянскому дому, дома заперты и укреплены, как маленькие крепости, высокие ворота на запоре, скотина во дворе. Я даже нарисовал подземную часть домов в разрезе, хотел показать подвалы, как в музеях показывают подземные норы зверей.
— Здоровые женщины прячутся в подвалах, где хранится свекла, репа, картофель. Хотят спрятаться от насильников, если вдруг удастся, но достаточно слышали про другие войны и понимают, что рано или поздно насильники придут.
— А название есть у этой картины?
— Да, есть.
— Какое?
И я сказал: «Настала очередь женщин».
* * *
— Или я сошла с ума, или это японский солдат, — сказала она, показывая на фигурку, притаившуюся около развалин часовни.
— Верно. Майор. Видите золотую звезду и две коричневые полосы на обшлаге левого рукава? И у него меч. Скорее умрет, чем отдаст его.
— Удивительно, что там были японцы, — сказала она.
— Их не было, но я подумал, что хоть один на картине должен быть, и нарисовал.
— Зачем?
— Затем, что из-за японцев, а не только из-за немцев мы, американцы, стали скопищем несчастных покалеченных вояк, а ведь после первой мировой войны мы так старались сделаться искренними ненавистниками всех войн.
— А эта женщина — вон там лежит, она что, умерла?
— Умерла. Она была старой цыганской королевой.
— Такая толстая, — сказала Цирцея. — Единственная толстая, да? Остальные — кожа да кости.
— Смерть — это единственный способ растолстеть в Долине Радости, — сказал я. — Она толстая, как урод, каких показывают в цирке, потому что умерла уже три дня назад.
— Долина Радости, — повторила Цирцея.
— Или Мир, Небеса, Сады Эдема, Цветущая весна — называйте как хотите, — сказал я.
— Только рядом с нею никого нет. Она совсем, совсем одна, правда?
— Примерно так. Через три дня после смерти люди не слишком хорошо пахнут. Она пришла первая в Долину Радости, совершенно одна, и почти сразу умерла.
— Где же другие цыгане? — спросила она.
— Со своими скрипками, тамбуринами и ярко раскрашенными повозками? И с репутацией воров — кстати, вполне заслуженной.
* * *
Миссис Берман рассказала мне легенду о цыганах, я ее раньше не слыхал.
— Они украли гвозди у римских солдат, которые готовились распять Христа. Когда гвозди потребовались, оказалось, они таинственно исчезли. Цыгане их украли, а Иисусу и всей толпе пришлось ждать, пока солдаты принесут другие. И после этого Бог разрешил цыганам красть все, что плохо лежит. — Цирцея показала на королеву. — Она верила в эту легенду. Все цыгане в нее верят.
— Лучше б не верила. А может, и неважно, верила или нет, потому что все равно умирала с голоду, когда пришла одна в Долину Радости.
— Она пыталась украсть цыпленка на ферме. Но крестьянин в окно спальни увидел ее и выстрелил из мелкокалиберки, которую держал под периной. Цыганка убежала. Крестьянин думал, что промахнулся, но он не промахнулся. Пулька попала ей в живот, она упала вот здесь и умерла. Через три дня пришли мы, все остальные.
* * *
— Если она цыганская королева, где же ее подданные? — спросила Цирцея.
Я объяснил, что даже на вершине власти у королевы было лишь сорок подданных, включая грудных младенцев. В Европе ведь было много споров, какие расы и подрасы паразитические, какие — нет, но все европейцы сходились на том, что цыгане, эти воры, которые предсказывают судьбу и крадут детей, представляют угрозу для общества. За ними охотились повсюду. Королева и ее люди бросили свои повозки, стали одеваться не по-цыгански — старались, чтобы ничто не могло их выдать. Днем они прятались в лесах, а пищу промышляли, когда стемнеет.
Однажды ночью, когда королева в одиночку отправилась на поиски еды, четырнадцатилетнего мальчика из ее людей, который пытался стащить окорок, задержал отряд словаков-минометчиков, дезертировавших из немецких войск на русском фронте. Они пробирались домой, а дом их был недалеко от Долины Радости. Они заставили мальчика привести их в табор и всех цыган перебили. Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было. Такую вот историю придумал я для Цирцеи Берман.
* * *
Цирцея дополнила то, что не досказал я:
— И она пошла в Долину Радости искать других цыган.
— Точно, — ответил я. — Но не так уж много цыган осталось в Европе. Их почти всех выловили и отправили в газовые камеры, к общему удовольствию. Кто же любит воров?
Она пристально посмотрела на женщину и отвернулась с отвращением.
— Фу! — воскликнула она. — Что это у нее во рту? Черви, кровь?
— Бриллианты и рубины, — сказал я. — Только она ужасно воняет и до того страшно выглядит, что никто к ней не подошел и ничего не заметил.
— И кто же из всех этих людей, — спросила она озадаченно, — заметит первый?
Я указал на переодетого охранника:
— Вот этот.
36
— Все солдаты, солдаты… — поражалась она. — Столько разных мундиров!
Мундиры, вернее, то, что от них оставалось, я постарался изобразить как можно достовернее. В знак признательности моему учителю Дэну Грегори.
— Отцы всегда так горды, когда первый раз видят сына в форме, — сказала она.
— Да, знаю, Большой Джон Карпински ужасно был горд. — Речь, как вы поняли, шла о моем соседе. Сын его, Маленький Джон, плохо учился в школе, потом попался на продаже наркотиков. Поэтому, когда началась Вьетнамская война, он пошел добровольцем в армию. Никогда я не видел Большого Джона таким счастливым, как в тот день, когда Маленький Джон приехал домой в форме, — отцу казалось, что сын выправится и в конце концов чего-нибудь добьется.
Но Маленького Джона привезли домой в цинковом гробу.
* * *
Кстати, Большой Джон и его жена Дорина решили поделить свою ферму, где выросли три поколения Карпински, на участки по шесть акров, сообщила вчера местная газета. Участки пойдут нарасхват, как горячие пирожки, ведь здесь можно построить много домов, из окон которых, начиная с третьего этажа, будет поверх моих владений виден океан.
Большой Джон и Дорина распухнут от денег и купят поместье во Флориде, где не бывает зимы. Стало быть, расстанутся со священным кусочком земли у подножия своего Арарата, но добровольно, не испытав самого ужасного бедствия: резни.
— А ваш отец тоже гордился, когда увидел вас в форме? — спросила Цирцея.
— Он до этого не дожил, — сказал я, — и хорошо, что не дожил. А то бы наверняка запустил в меня шилом или сапогом.
— Почему? — спросила она.
— Просто вы забыли, что это ведь молодые солдаты, чьи родители тоже небось надеялись, что их дети чего-нибудь добьются, перебили всех, кого он знал и любил. И если бы он увидел в форме меня, то оскалился бы в бешенстве, как собака. Заорал бы: «Мерзавец! Свинья!» Или: «Убийца! Вон отсюда!»
* * *
— Как вы думаете, что с этой картиной будет? — спросила Цирцея.
— Ее не выбросишь, слишком большая, — сказал я. — Может быть, она перекочует в частный музей в Лаббоке, Техас, где собрано большинство работ Дэна Грегори. Или, может, стоило бы повесить ее над самой длинной на свете стойкой бара, тоже где-нибудь в Техасе. Только клиенты, боюсь, будут все время вскакивать на стойку, чтобы посмотреть, что там, на картине, — бокалы перебьют, затопчут закуски.
Но, в конце концов, сказал я, пусть мои сыновья Терри и Анри решают, куда им девать «Настала очередь женщин».
— Так вы оставите картину им? — спросила Цирцея. Она знала, что сыновья терпеть меня не могут и взяли фамилию второго мужа Дороти, Роя, потому что он-то и был им настоящим отцом.
— Вы думаете, это остроумно — оставить им картину? — сказала Цирцея. — По-вашему, она ничего не стоит? Ну, так я вам скажу — в каком-то смысле это ужасно значительная картина.
— Значительная, как лобовое столкновение. Всегда есть последствия. Что-то случилось, уж сомневаться не приходится.
— Оставите ее этим неблагодарным, — сказала она, — и сделаете их мультимиллионерами.
— Они все равно ими будут, — сказал я. — Я оставляю им все, что у меня есть, включая ваших девочек на качелях и биллиард, если вы, конечно, его не заберете. Но после моей смерти им придется кое-что сделать, сущую ерунду, чтобы все это получить.
— Что именно?
— Взять себе и передать моим внукам фамилию Карабекян.
— Вам это так важно?
— Я делаю это ради своей матери. Хоть она Карабекян не по рождению, но ей так хотелось, чтобы имя Карабекянов продолжало жить — неважно где, неважно как.
* * *
— А много тут реальных людей? — спросила она.
— Стрелок, цепляющийся за меня, — я помню его лицо. Эти два эстонца в немецкой форме — Лоурел и Харди. Вот тот француз— коллаборационист — Чарли Чаплин. Двое угнанных из Польши рабочих — по другую сторону часовни — Джексон Поллок и Терри Китчен.
— Так, значит, там внизу все три мушкетера?
— Да, это мы.
— Наверно, когда двое почти одновременно умерли, для вас это было страшным ударом? — сказала она.
— Мы раздружились задолго до этого. Мы много пили втроем, вот люди нас так и прозвали. К живописи это не имело отношения. Какая разница, будь мы хоть водопроводчики. То один, то другой, а иногда все трое, мы на время бросали пить и редко встречались, поэтому какие уж там три мушкетера, ничего от нашего союза не осталось еще до того, как они покончили с собой. Говорите
— страшный удар? Вовсе нет. Когда это случилось, я просто на восемь лет стал отшельником.
* * *
— А потом покончил с собой Ротко, — сказала она.
— Увы, — ответил я. Из Долины Радости мы возвращались к действительности. А тут нас снова ждал грустный перечень самоубийств абстрактных экспрессионистов: Горки повесился в 1948 году, Поллок разбился пьяный на машине, и почти одновременно застрелился Китчен — в 1956 году, а затем в 1970 до смерти себя изрезал Ротко, ужасающее было зрелище.
С резкостью, которая даже меня самого удивила, я сказал, что эти насильственные смерти сродни скорее нашим пьяным разгулам, а к нашей живописи касательства не имеют.
— Мне, конечно, трудно спорить с вами, — сказала она.
— Да и не о чем. Честное слово даю, не о чем! — говорил я с юношеской горячностью. — Вся магия нашей живописи, миссис Берман, вот в чем: для музыки это давно уже обыденность, но на полотне впервые проявился благоговейный восторг человека перед Вселенной, причем этот восторг не имеет никакого отношения к тому, хорошо ли ты пообедал, к сексу, к тому, какой у тебя дом или костюм, к наркотикам, машинам, деньгам, газетным сенсациям, преступлениям и наказаниям, спортивным рекордам, войнам, миру и всем прочим житейским делам, и, уж само собой, этот восторг совершенно не связан с необъяснимыми приступами отчаяния и самоуничтожения, которые находят на всех, будь ты художник или водопроводчик.
* * *
— Знаете, сколько мне было лет, когда вы стояли на краю этой долины?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29