Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.
* * *
Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:
— Думаю, тебе пора идти.
— Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать лет назад.
— Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.
— Я и не забывал никогда.
— Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.
— Слово чести, графиня, — сказал я, вставая. — Такого не повторится.
Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. «Передай это всем в „Генезисе“, — говорилось в письме.
На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:
В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ.
ПОВЕРЬ КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.
СВЯТОЙ ПАТРИК.
* * *
Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.
31
Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего старого сердца — несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти и, как следствие — отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и крови, от собственного отца.
Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?
Воин: отлично.
Муж и отец: крайне неудовлетворительно.
Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.
* * *
Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата. Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху. Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с Терри Китченом.
Самое умное было мне уйти лет на сто!
— Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, — сказал я Дороти.
— Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту на рога?
— Ну зачем ты так? — сказал я. — Тебе и мальчикам там понравится — океан, свежего воздуха сколько угодно.
— Тебе предложили там постоянную работу? — спросила она.
— Нет.
— Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и обойдешь все конторы, пока не найдется какая— нибудь поприличнее, где тебя примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.
— Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на десять тысяч долларов.
Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций, так она была забита огромными полотнами — друзья отдавали мне их в уплату долгов.
Она съязвила:
— Тогда ты кончишь в тюрьме — у нас и на три доллара живописи не наберется.
Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось, которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.
* * *
— Казалось бы, тебе тридцать четыре года, — сказала Дороти. Ей самой было двадцать три!
— Мне и есть тридцать четыре.
— Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или заправлять газовые баллоны.
— Ты хватила через край.
— Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.
— Я всегда хотел быть художником.
— Ты мне никогда об этом не говорил.
— Не думал, что у меня получится. Теперь думаю — получится.
— Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека. Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то достаточно, — говорила она.
— Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов.
— Они тоже пойдут прахом, как все остальное.
— Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.
— Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, — сказала она. — И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо!
— А при чем тут война? — спросил я.
— При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? — Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи.
— Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала.
Она все говорила, говорила, но я уже был за дверью, и ей оставалось лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, — захлопнуть дверь и запереть замок.
Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка!
* * *
Дело шло к вечеру. Я с чемоданом пришел в студию. Китчен спал на раскладушке. Не будя его, я решил посмотреть, что он написал в мое отсутствие. Оказалось, он исполосовал все свои работы опасной бритвой с ручкой из слоновой кости, унаследованной от деда по отцовской линии, президента нью-йоркской Центральной железной дороги. Искусство от этого, честно говоря, ничего не потеряло. Я, естественно, подумал: чудо, что он заодно вены себе не перерезал.
На раскладушке лежал высоченный, похожий на Фреда Джонса, красавец англосаксонского типа: прекрасная модель для Грегори, чтобы иллюстрировать какой-нибудь рассказ об идеальном американском герое. Появляясь вместе, мы в самом деле выглядели, как Фред и Грегори. Мало того, Китчен и относился ко мне так же почтительно, как Фред к Грегори, — полный абсурд. Фред был косноязычный и по-своему обаятельный тупица, а мой закадычный друг, который спал тут же на раскладушке, окончил Йельскую высшую юридическую школу, к тому же профессионально играл на рояле, в теннис, в гольф.
Не только эта опасная бритва досталась ему в наследство от его семьи, но и куча талантов. Отец его был первоклассным виолончелистом, замечательно играл в шахматы, прославился как садовод и, конечно, как выдающийся юрист, который одним из первых начал борьбу за права черных.
Спящий мой приятель обскакал меня и по военной части, став подполковником Воздушно-десантных войск, а в боях действительно проявил отчаянную храбрость. И тем не менее он передо мной благоговел, поскольку я умел делать то, чему он так никогда и не выучился, — в рисунке и в живописи добиваться абсолютного сходства.
Что же касается моих собственных работ, висевших в студии, этих огромных цветовых полей, перед которыми я мог стоять часами в полном оцепенении, — они для меня были только началом. Я надеялся, что они будут усложняться и усложняться по мере того, как медленно, но неуклонно я буду приближаться к тому, что до сих пор ускользало от меня: к душе, к душе, к душе.
* * *
Я разбудил его и пригласил в таверну «Кедр» на ранний ужин, сказал, что плачу. О потрясающем деле, которое удалось провернуть во Флоренции, я промолчал, ведь он в нем не участвовал. Пульверизатор к нему в руки еще не попал, это произойдет через два дня.
Когда умерла графиня Портомаджьоре, в ее коллекции, между прочим, было шестнадцать работ Терри Китчена.
* * *
Ранний ужин означал и раннюю выпивку. За задним столиком, который стал нашим постоянным местом, уже сидели три художника. Назову их X, Y и Z. Не желая поощрять обывателей, которые считают, что первые абстрактные экспрессионисты — сплошь пьяницы и дикари, позвольте сказать, кто за этими инициалами не скрывается.
Не скрываются за ними — повторяю, не скрываются — Уильям Базиотис, Джеймс Брукс, Биллем де Конинг, Аршил Горки — к этому времени он уже умер, Адольф Готтлиб, Филип Гастон, Ханс Хофман, Барнет Ньюмен, Джексон Поллок, Эд Рейнгарт, Марк Ротко, Клиффорд Стилл, Сид Соломон, Бредли Уокер Томлин.
Поллок, правда, появился в тот вечер, причем на полицейской машине, но был совсем плох. Не мог произнести ни слова и скоро отправился домой. А один из присутствующих, насколько я знал, вообще был не художник. Он был портной. Звали его Исидор Финкельштейн, его мастерская находилась как раз напротив таверны. После нескольких рюмок он болтал о живописи не хуже остальных. Его дед, венский портной, рассказал он, перед первой мировой войной сшил несколько костюмов Густаву Климту.
И тут мы стали выяснять, почему это, несмотря на несколько выставок, которые с энтузиазмом отметила критика, и несмотря на большую статью о Поллоке в «Лайфе», мы ничего не можем заработать на жизнь.
Решили, что, может, это из-за нашей небрежности в одежде и неухоженности. В шутку, разумеется. Мы только и знали, что шутить. До сих пор не могу понять, с чего это вдруг шесть лет спустя все стало таким трагически серьезным для Поллока и Китчена.
* * *
Сидел в таверне «Кедр» и Шлезингер. Именно здесь мы и познакомились. Пол собирал материал для романа о художниках, одного из многих, которые он так и не написал.
Помню, в конце вечера он сказал мне:
— До меня не доходит, как при вашей неистовой увлеченности вы такие несерьезные.
— А в жизни все только шутка, разве не знаете? — сказал я.
— Нет, — ответил он.
* * *
Финкельштейн заявил, что жаждет решить проблему одежды для всех, кого она волнует. Он готов пошить костюмы в рассрочку с маленькими предварительным взносом. Дальше помню только, как в мастерской Финкельштейн снимает мерки с X, Y, Z, Китчена и меня. Поллок со Шлезингером тоже туда отправились, но лишь в качестве наблюдателей. Денег, разумеется, ни у кого, кроме меня, не было, и я, как мне и положено, заплатил предварительный взнос за всех туристскими чеками, оставшимися от поездки во Флоренцию.
На следующий же день, между прочим, X, Y и Z расплатились со мной картинами. У Х были ключи от нашей квартиры, я дал их ему, когда его вышвырнули из паршивенькой гостиницы за то, что он чуть не спалил кровать. Он и двое других явились без предупреждения, оставили картины и ушли, не дав бедной Дороти опомниться.
* * *
Финкельштеин, тот самый портной, на войне действительно убивал, как и Китчен. Я — нет.
Финкельштеин служил в Третьей армии Паттона, он бьш танкистом. Снимая с меня мерку для костюма, который и сейчас висит у меня в шкафу, он с набитым булавками ртом рассказал, как мальчишка с противотанковым ружьем за два дня до окончания войны в Европе покорежил гусеницу его танка.
Они убили его, не успев осознать, что это почти еще ребенок.
* * *
И вот неожиданность: когда через три года Финкельштеин умер от инсульта, а наши финансовые дела пошли уже на лад, оказалось, что он тоже художник, но скрывал это!
Молоденькая вдова его, Рейчел, кстати, очень похожая на Цирцею Берман, прежде чем навсегда закрыть мастерскую, устроила там персональную выставку. Его картины лишены претензий, но оставляют сильное впечатление: он работал на совесть, как и его собратья по оружию, герои войны Уинстон Черчилль и Дуайт Эйзенхауэр.
Как и они, он наслаждался яркими красками. Как и они, ценил все реальное. Вот каков был покойный художник Исидор Финкельштеин.
* * *
Мерки были сняты, мы вернулись в таверну, снова засев за столик — пили, закусывали и болтали, болтали без умолку, а тут к нам подсел человек лет шестидесяти, по виду богатый и влиятельный. Я никогда прежде не видел его; остальные, кажется, тоже.
— Слышал, вы — художники, — сказал он. — Не возражаете, если я тут с вами посижу, послушаю? — И уселся между мной и Поллоком, напротив Китчена.
— Большинство из нас художники, — сказал я. Держались мы с ним вежливо. Похож он был на коллекционера или члена совета директоров какого-нибудь известного музея. Как выглядят критики и торговцы живописью, мы себе представляли. А у него вид был слишком достойный для таких неблаговидных занятий.
— Большинство — художники, — повторил он. — Значит, проще будет сказать, кто не художник. финкельштейн и Шлезингер сказали, кто они.
— Выходит, я не угадал, — сказал он, кивнув в сторону Китчена. — Никогда бы не подумал, что и он художник, хоть на нем и красная рубашка. Подумал, может, музыкант там, или юрист, или профессиональный спортсмен, но художник? Да, по внешности, получается, нельзя судить.
Прямо ясновидец, подумал я, так попасть в точку! А тот все смотрит на Китчена, не оторвется, будто мысли его читает. Почему его заинтересовал человек, у которого пока что нет ни одной стоящей работы, а не сидящий рядом с ним Поллок, работы которого вызывали такие горячие споры?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29