Чай и варенье были собственного приготовления — старушка ловко выудила трехлитровую стеклянную банку клубничного варенья из-под стола, чайник в это время сердито пыхтел на электрической плите.
— Сейчас такие банки чуть ли не раритет, — пожаловалась бабушка Вера. — Нигде их не найти! Сплошной пластик кругом… Может, орехового хотите?
— Нет, спасибо.
— А Вы кем Генке приходитесь? — спросила старушка. — Куда родители его делись? Денька с Наташкой-то? До сих пор свои тайны разгадывают? — Она подняла чайник и стала разливать его по чашкам.
— Они… умерли, — сказал я просто.
Чайник в руке бабушки Веры дрогнул. Старушка поставила его обратно на плиту.
— Вот оно как… кто ж подумать мог… такие молодые… серьезные… Молодые… — Она всплакнула.
В наступившей тишине было слышно только как звенит ложечкой в чашке Гена, размешивая сахар, да негромкий шум стерео в соседней комнате.
— Генка, иди в зал! — не допускающим возражений голосом приказала бабушка Вера.
Мальчик все же попытался сопротивляться:
— Но я только…
— Я что сказала? Бери с собой печенье, чай и иди… посмотри по стерео, сейчас как раз мультики должны начаться. Давай-давай! Быстренько!
Когда мальчик покинул кухню, старушка уселась на стул, посмотрела на меня. Губы у нее дрожали, но слова бабушка Вера произносила спокойно:
— А теперь рассказывай, сынок. Все рассказывай и не бойся — не сплетница я. Маша — еще со школы моя лучшая подруга. А Деньку, сына ее, я с самого малолетства знаю. Нянчилась с ним, как со своим.
И тогда я заговорил.
Я произносил ненужные и неправильные слова.
Грубые и нелепые.
Но мне стало немного легче.
* * *
На следующее утро я покинул гостеприимную старушку. Адреса, куда именно направились дед Ваня с женой, она не знала, но пообещала, что продержит мальчика у себя до самого их приезда.
Я гулял по городу.
Я мок под дождем, заходил в первые попавшиеся ресторанчики, выпивал кружку пива и шел дальше.
Я не знал, куда я иду.
Я просто шел.
Случайный взгляд убедил меня, что я нахожусь на той самой улице, которая была указана в блокнотике сектоида.
До нужного номера оставалось восемь домов.
Я плотнее запахнул плащ и пошел вперед.
Перед искомым домом — семнадцатиэтажным зданием собралась приличная толпа. Все молчали, застыв в сером мареве дождя безликими тенями. Машины осторожно объезжали людей, стоявшие рядом гаишники даже не пытались разогнать толпу.
Будто ее не было.
Я присоединился к этим людям — какая-то женщина в черном пальто молча дала мне пройти. Ее глаза, красные, воспаленные, смотрели вверх, на здание.
Слышался чей-то тихий плач.
Я не хотел смотреть вверх.
Как вчера, когда стоял рядом с дверью в квартиру Давыдовых и на мой звонок никто не отвечал.
Потом я все же поднял взгляд.
На высоте девятого этажа здания расположилось гигантское табло. Серый заголовок над табло гласил: «Жертвы взрыва в Эрмитаже».
На сером фоне черными буквами были вырезаны имена и фамилии.
Список погибших. Их было очень много — весь список не поместился бы, поэтому верхние записи исчезали, на их место снизу приходили новые.
— Я уже пять раз здесь была, — тихо произнесла женщина в черном, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я знаю, что Ярик погиб. Но я все равно прихожу. Я надеюсь, что на этот раз надпись не появится. Что это ошибка. Ведь список обновляется. Может быть, его имя исчезнет? Боже, я не хочу идти в морг на опознание…
Я промолчал.
Я ждал.
Я ждал долго, минут двадцать.
Женщина в черном пальто ушла, ее место занял нервный паренек в грязно-коричневой куртке.
Я ждал.
Я ждал.
Я…
И имена появились.
Имена, увидеть которые я так боялся.
«Давыдов Иван Сергеевич»
«…Деда рассказывал, что она растет здесь уже четыреста лет…»
«Давыдова Мария Павловна»
«…Маша — еще со школы моя лучшая подруга…»
Зачем они по дороге на вокзал заехали в Эрмитаж?
А быть может просто пролетали на такси рядом с ним?
Я стоял.
Я стоял еще долго, и смотрел вверх.
Пытаясь запомнить имена людей, которые стали жертвой жестокой игры сектоидов.
ЧАСТЬ 3. ЭПИЛОГ
— Здорово, Леха!
— Здорово, Сеня! Опять больничный нужен?
— Э-э… Ну да, в общем-то. Понимаешь, у нас завтра экзамен у Урицкого, а я ни хрена не подготовился. Ну и… подумал, что может быть ты… по-дружески! Денег-то у меня нет, сам понимаешь, бедный студент все-таки…
— Какой из меня друг? Я ведь червь, не забывай. Мы с тобой — исконные враги. Впрочем, ладно, заходи… До какого числа больничный тебе выписать?
— Спасибо, Леша, ты настоящий друг! Вот, я тебе формальдегида принес… Числа? Ну давай до двадцатого. Самое оно будет.
— Крепкий?
— Что?
— Формальдегид?
— Высший сорт!
— Тогда хватай пиво с кровати и начнем. Отпразднуем твой завтрашний экзамен.
— А больничный?
— Да моя машинка тебе его за пять минут слабает. А что может быть лучше хорошой попойки со склизским инопланетянином!
— Да ну тебя! Какая разница, к какой ты расе принадлежишь? Главное то, что внутри. А где у тебя тут арахис был?
— В правом ящике несколько пакетиков осталось.
— А стаканчики?
— Да там же где-то…
* * *
А потом была еще одна зима. Обычная грязная неповоротливая московская зима, когда твои кроссовки задумчиво месят пепельный недоснег, а голова забита одним — как сдать экзамен, как не завалить сессию, и где бы взять денег.
Червь Леша, как и все студенты, был озабочен приближающейся сессией, поэтому он возвращался в родную общагу и не замечал ничего вокруг.
Их было трое, и они ждали его в одной из темных подворотен. Они приглушенно смеялись, предчувствуя надвигающееся веселье, в виде несуразно одетой фигуры чужого, согнувшегося в три погибели под грудой никому не нужных учебников.
— Эй, червь! — лениво окликнул его один из ребят.
Леша остановился, включая внешнее сознание. Чужой позволил ему легонько коснуться озлобленной души парня, все понял и прошептал:
— Привет, Сеня.
— Я для тебя не Сеня! — визгливо прокричал парень. — Как ты смеешь так называть меня, грязное животное? А? Я тебя спрашиваю, червяк!
Они приближались к нему все одновременно, поигрывая глянцевыми дубинками, выкрикивая оскорбления, раззадоривая себя, сплевывая, орошая его сознание грязными волнами ненависти и кислыми — страха.
— Что вам нужно? — устало проговорил червь.
— Нам нужно, чтобы на Земле не осталось таких выродков, как ты! — крикнул Сеня. — Вы, грязные ублюдки, именно вы отравляете атмосферу нашей планеты, и к тому же вы еще смеете требовать равные права!
— Я ничего не требую для себя… — сказал Леша. — Мне уже давным-давно все равно.
Удар обрушился на него откуда слева, и червь упал на четвереньки, запачкав тертые перешитые джинсы грязью, отхаркивая белую слизь в холодную, отражающую лунный свет, лужу.
— Какие же вы сволочи, — процедил Сеня, с разбегу перемалывая ротовые щупальца Леши верной дубинкой.
Теперь червь не мог даже кричать.
ЧАСТЬ 4. ОФЕЛИЯ
— Ты веришь в судьбу, Герман? — спросил меня худой парнишка-монах с Империуса — мой случайный сосед по комнате.
Я скосил на него взгляд. Шутит, что ли?
Но Микки был серьезен как никогда. Он даже натянул на себя серую рясу и в данный момент стоял на коленях перед журнальным столиком, устремив взгляд в потолок, а руки сложив ковшиком.
— Ты молишься, Микки, или рассуждаешь о смысле жизни? — спросил я, возвращаясь к прерванному занятию — возлежанию на жесткой кушетке и созерцанию выкрашенной в скучный светло-коричневый цвет стены.
А что поделать, если ты живешь в полторазвездочной гостинице? О лучшем мечтать не приходится для парня, у которого за душой осталось совсем немного.
Наверное, зря я залетал на Землю…
Потратил половину гонорара.
И все равно ничего не сумел сделать.
Если не считать того, что спас Санкт-Петербург от ядерного взрыва.
— Господь с тобой, — прошептал Микки Павлоцци, и его лысая маковка горестно покачалась вместе с головой, — Герман, неужели ты думаешь, что я даже во время молитвы не буду пытаться наставить тебя на путь истинный? Как же ты ошибаешься тогда, брат мой! — Добавил он торжественно.
— Да ладно тебе, Микки… — устало произнес я. — Давай тогда сразу — предлагай пост папы в Ватикане. Тогда я подумаю. Может и соглашусь.
— Забываешь, Герман, — сказал монах, — что не являюсь я ни католиком, ни даже христианином в целом. Сколько раз можно тебе талдычить, что вера моя — вера Огненного Меча, а братство наше…
— Промывай мозги кому-нибудь другому, Микки, — зло проговорил я. — Меня уже достали твои проповеди. Я предпочитаю старого доброго Микки Павлоцци с Империуса, который весь полет на Офелию не вылезал со мной из бара и выпивал пинту за пинтой старого доброго самогона — первака!
— Чем ближе мое новое служение, тем ярче встают образы справедливого суда Божьего надо мной, смиренным слугой Его, который случайно закружился в греховном круге страстей и низких переживаний, вызванных…
— Слушай, Микки, как тебе удается строить такие фразы? — спросил я.
— Какие — такие? — замялся Павлоцци, недовольный, что я прервал его речь.
— Многоступенчатые. Понимаешь, я некоторые из них записать не смогу, не то что выговорить!
Некоторое время мы молчали, лишь вода звонкими каплями стучала по ржавой раковине.
— И все-таки я повторю вопрос, Герман, — вновь подал голос Микки. — Веришь ли ты в судьбу?
— Я верю в рок, — подумав, ответил я.
— Что ты имеешь в виду?
— Что имею, то и… — начал я и осекся. Павлоцци все-таки итальянец, вряд ли поймет эту исконно русскую шутку. — Ладно, слушай. Представь, что ты — мальчик. Хороший, отзывчивый ребенок шести-семи лет. У тебя есть мама, папа — оба молодые, энергичные люди. Ты счастлив, все здорово…а на планете, где вы живете начинается голод… твой отец работает изо всех сил, но шансов на приличный заработок у него нет… потом у тебя умирает мать. Глупо, бессмысленно. Еще через несколько дней погибает отец. Молодой, здоровый, уверенный в себе парнишка. Ему бы жить еще и жить! Мальчик…нет, ты… ты знаешь, что где-то далеко, на другой планете у тебя остались дедушка с бабушкой. Ты летишь на эту планету и обнаруживаешь… что они тоже умерли. Совсем недавно — примерно в то же время, когда погибли твои родители. Что это, по-твоему, Микки? Судьба? Нет, преподобный Павлоцци, это рок! Вот что это такое!
— Давай помолимся за родителей этого мальчика, — тихо произнес Микки, закрывая глаза.
Я промолчал, разглядывая ленивого таракана, который степенно следовал от вентиляции к моей своеобразной кровати.
Кто завез этих тварей на солнечную Офелию?
— Этот мальчик — ты? — спросил Павлоцци.
— Нет, преподобный, — ответил я. — С этим мальчуганом я совершенно случайно познакомился на Статике. Отвез на Землю к родственникам, вот только… было уже поздно.
— Ты отдал его в детский дом? — спросил меня монах.
— Нет, я оставил его на попечение одной доброй старушки. Если выгорит мое дельце на Офелии, я вернусь и усыновлю пацана.
— Такие люди как ты редко встречаются, Герман. Чиста твоя душа, — мягко сказал Павлоцци, — открыт тебе путь к спасению. Покайся же прямо сейчас, приди в объятья истинной веры!
— Нет, Брат Микки, — я встал на ноги, похлопал его по плечу, — пойду-ка я лучше прогуляюсь по Офелии, загляну на пляж, сниму девчонку…
— Блуд! — с отвращением в голосе произнес монах. — Что может быть хуже? Что может быть отвратительней?
Я наклонился над раковиной, сполоснул лицо холодной водицей (даже водопроводная вода на Офелии пахла южными травами и местными звездными ночами), достал электрощетку для зубов.
— Не тело надо сохранять в чистоте, но душу, — мудро изрек Павлоцци. — Иногда ты забываешь об этом, брат Герман.
— Микки, мы прибыли на Офелию вчера вечером. Почему ты до сих пор не принялся наставлять туземцев и туристов на путь истинный? — спросил я. — Может, хватит отыгрываться на мне?
— Тело слабо, — сказал Микки, — особенно если учесть, что мне тебя вчера пришлось выносить из корабля на собственных плечах.
— Особенно если учесть, что выносили нас обоих, Микки, — возразил я, нанося на подбородок и щеки дешевую бритвенную пасту «АнтиВолос». — Хорошо, что я еще ворочал языком — с трудом, но ворочал — и приказал таксисту везти нас в самый дешевый отель. Ты, насколько я помню, я пьяном угаре настаивал на «Хилтоне».
Павлоцци горестно покачал головой:
— Прощение сейчас я вымаливаю у Господа, брат Герман, именно прощение… Однако же мои ошибки не должны затмевать перед тобой свет Истинной веры…
— Поздно, Микки, слишком поздно, — сказал я, натягивая джинсы. — Расскажешь вечером, а я пойду прогуляюсь.
— Зачем ты прилетел на Офелию, Герман? — помолчав, спросил Микки.
Хороший парень этот Павлоцци.
Вот только не доверяю я никому в последнее время.
Тем более — случайным знакомым.
— Девушки, — ответил я. — Женщины. Во всех своих проявлениях. Кто же еще?
— Захвати на обратном пути водки! — крикнул мне вслед Микки, но я уже закрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Сейчас такие банки чуть ли не раритет, — пожаловалась бабушка Вера. — Нигде их не найти! Сплошной пластик кругом… Может, орехового хотите?
— Нет, спасибо.
— А Вы кем Генке приходитесь? — спросила старушка. — Куда родители его делись? Денька с Наташкой-то? До сих пор свои тайны разгадывают? — Она подняла чайник и стала разливать его по чашкам.
— Они… умерли, — сказал я просто.
Чайник в руке бабушки Веры дрогнул. Старушка поставила его обратно на плиту.
— Вот оно как… кто ж подумать мог… такие молодые… серьезные… Молодые… — Она всплакнула.
В наступившей тишине было слышно только как звенит ложечкой в чашке Гена, размешивая сахар, да негромкий шум стерео в соседней комнате.
— Генка, иди в зал! — не допускающим возражений голосом приказала бабушка Вера.
Мальчик все же попытался сопротивляться:
— Но я только…
— Я что сказала? Бери с собой печенье, чай и иди… посмотри по стерео, сейчас как раз мультики должны начаться. Давай-давай! Быстренько!
Когда мальчик покинул кухню, старушка уселась на стул, посмотрела на меня. Губы у нее дрожали, но слова бабушка Вера произносила спокойно:
— А теперь рассказывай, сынок. Все рассказывай и не бойся — не сплетница я. Маша — еще со школы моя лучшая подруга. А Деньку, сына ее, я с самого малолетства знаю. Нянчилась с ним, как со своим.
И тогда я заговорил.
Я произносил ненужные и неправильные слова.
Грубые и нелепые.
Но мне стало немного легче.
* * *
На следующее утро я покинул гостеприимную старушку. Адреса, куда именно направились дед Ваня с женой, она не знала, но пообещала, что продержит мальчика у себя до самого их приезда.
Я гулял по городу.
Я мок под дождем, заходил в первые попавшиеся ресторанчики, выпивал кружку пива и шел дальше.
Я не знал, куда я иду.
Я просто шел.
Случайный взгляд убедил меня, что я нахожусь на той самой улице, которая была указана в блокнотике сектоида.
До нужного номера оставалось восемь домов.
Я плотнее запахнул плащ и пошел вперед.
Перед искомым домом — семнадцатиэтажным зданием собралась приличная толпа. Все молчали, застыв в сером мареве дождя безликими тенями. Машины осторожно объезжали людей, стоявшие рядом гаишники даже не пытались разогнать толпу.
Будто ее не было.
Я присоединился к этим людям — какая-то женщина в черном пальто молча дала мне пройти. Ее глаза, красные, воспаленные, смотрели вверх, на здание.
Слышался чей-то тихий плач.
Я не хотел смотреть вверх.
Как вчера, когда стоял рядом с дверью в квартиру Давыдовых и на мой звонок никто не отвечал.
Потом я все же поднял взгляд.
На высоте девятого этажа здания расположилось гигантское табло. Серый заголовок над табло гласил: «Жертвы взрыва в Эрмитаже».
На сером фоне черными буквами были вырезаны имена и фамилии.
Список погибших. Их было очень много — весь список не поместился бы, поэтому верхние записи исчезали, на их место снизу приходили новые.
— Я уже пять раз здесь была, — тихо произнесла женщина в черном, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я знаю, что Ярик погиб. Но я все равно прихожу. Я надеюсь, что на этот раз надпись не появится. Что это ошибка. Ведь список обновляется. Может быть, его имя исчезнет? Боже, я не хочу идти в морг на опознание…
Я промолчал.
Я ждал.
Я ждал долго, минут двадцать.
Женщина в черном пальто ушла, ее место занял нервный паренек в грязно-коричневой куртке.
Я ждал.
Я ждал.
Я…
И имена появились.
Имена, увидеть которые я так боялся.
«Давыдов Иван Сергеевич»
«…Деда рассказывал, что она растет здесь уже четыреста лет…»
«Давыдова Мария Павловна»
«…Маша — еще со школы моя лучшая подруга…»
Зачем они по дороге на вокзал заехали в Эрмитаж?
А быть может просто пролетали на такси рядом с ним?
Я стоял.
Я стоял еще долго, и смотрел вверх.
Пытаясь запомнить имена людей, которые стали жертвой жестокой игры сектоидов.
ЧАСТЬ 3. ЭПИЛОГ
— Здорово, Леха!
— Здорово, Сеня! Опять больничный нужен?
— Э-э… Ну да, в общем-то. Понимаешь, у нас завтра экзамен у Урицкого, а я ни хрена не подготовился. Ну и… подумал, что может быть ты… по-дружески! Денег-то у меня нет, сам понимаешь, бедный студент все-таки…
— Какой из меня друг? Я ведь червь, не забывай. Мы с тобой — исконные враги. Впрочем, ладно, заходи… До какого числа больничный тебе выписать?
— Спасибо, Леша, ты настоящий друг! Вот, я тебе формальдегида принес… Числа? Ну давай до двадцатого. Самое оно будет.
— Крепкий?
— Что?
— Формальдегид?
— Высший сорт!
— Тогда хватай пиво с кровати и начнем. Отпразднуем твой завтрашний экзамен.
— А больничный?
— Да моя машинка тебе его за пять минут слабает. А что может быть лучше хорошой попойки со склизским инопланетянином!
— Да ну тебя! Какая разница, к какой ты расе принадлежишь? Главное то, что внутри. А где у тебя тут арахис был?
— В правом ящике несколько пакетиков осталось.
— А стаканчики?
— Да там же где-то…
* * *
А потом была еще одна зима. Обычная грязная неповоротливая московская зима, когда твои кроссовки задумчиво месят пепельный недоснег, а голова забита одним — как сдать экзамен, как не завалить сессию, и где бы взять денег.
Червь Леша, как и все студенты, был озабочен приближающейся сессией, поэтому он возвращался в родную общагу и не замечал ничего вокруг.
Их было трое, и они ждали его в одной из темных подворотен. Они приглушенно смеялись, предчувствуя надвигающееся веселье, в виде несуразно одетой фигуры чужого, согнувшегося в три погибели под грудой никому не нужных учебников.
— Эй, червь! — лениво окликнул его один из ребят.
Леша остановился, включая внешнее сознание. Чужой позволил ему легонько коснуться озлобленной души парня, все понял и прошептал:
— Привет, Сеня.
— Я для тебя не Сеня! — визгливо прокричал парень. — Как ты смеешь так называть меня, грязное животное? А? Я тебя спрашиваю, червяк!
Они приближались к нему все одновременно, поигрывая глянцевыми дубинками, выкрикивая оскорбления, раззадоривая себя, сплевывая, орошая его сознание грязными волнами ненависти и кислыми — страха.
— Что вам нужно? — устало проговорил червь.
— Нам нужно, чтобы на Земле не осталось таких выродков, как ты! — крикнул Сеня. — Вы, грязные ублюдки, именно вы отравляете атмосферу нашей планеты, и к тому же вы еще смеете требовать равные права!
— Я ничего не требую для себя… — сказал Леша. — Мне уже давным-давно все равно.
Удар обрушился на него откуда слева, и червь упал на четвереньки, запачкав тертые перешитые джинсы грязью, отхаркивая белую слизь в холодную, отражающую лунный свет, лужу.
— Какие же вы сволочи, — процедил Сеня, с разбегу перемалывая ротовые щупальца Леши верной дубинкой.
Теперь червь не мог даже кричать.
ЧАСТЬ 4. ОФЕЛИЯ
— Ты веришь в судьбу, Герман? — спросил меня худой парнишка-монах с Империуса — мой случайный сосед по комнате.
Я скосил на него взгляд. Шутит, что ли?
Но Микки был серьезен как никогда. Он даже натянул на себя серую рясу и в данный момент стоял на коленях перед журнальным столиком, устремив взгляд в потолок, а руки сложив ковшиком.
— Ты молишься, Микки, или рассуждаешь о смысле жизни? — спросил я, возвращаясь к прерванному занятию — возлежанию на жесткой кушетке и созерцанию выкрашенной в скучный светло-коричневый цвет стены.
А что поделать, если ты живешь в полторазвездочной гостинице? О лучшем мечтать не приходится для парня, у которого за душой осталось совсем немного.
Наверное, зря я залетал на Землю…
Потратил половину гонорара.
И все равно ничего не сумел сделать.
Если не считать того, что спас Санкт-Петербург от ядерного взрыва.
— Господь с тобой, — прошептал Микки Павлоцци, и его лысая маковка горестно покачалась вместе с головой, — Герман, неужели ты думаешь, что я даже во время молитвы не буду пытаться наставить тебя на путь истинный? Как же ты ошибаешься тогда, брат мой! — Добавил он торжественно.
— Да ладно тебе, Микки… — устало произнес я. — Давай тогда сразу — предлагай пост папы в Ватикане. Тогда я подумаю. Может и соглашусь.
— Забываешь, Герман, — сказал монах, — что не являюсь я ни католиком, ни даже христианином в целом. Сколько раз можно тебе талдычить, что вера моя — вера Огненного Меча, а братство наше…
— Промывай мозги кому-нибудь другому, Микки, — зло проговорил я. — Меня уже достали твои проповеди. Я предпочитаю старого доброго Микки Павлоцци с Империуса, который весь полет на Офелию не вылезал со мной из бара и выпивал пинту за пинтой старого доброго самогона — первака!
— Чем ближе мое новое служение, тем ярче встают образы справедливого суда Божьего надо мной, смиренным слугой Его, который случайно закружился в греховном круге страстей и низких переживаний, вызванных…
— Слушай, Микки, как тебе удается строить такие фразы? — спросил я.
— Какие — такие? — замялся Павлоцци, недовольный, что я прервал его речь.
— Многоступенчатые. Понимаешь, я некоторые из них записать не смогу, не то что выговорить!
Некоторое время мы молчали, лишь вода звонкими каплями стучала по ржавой раковине.
— И все-таки я повторю вопрос, Герман, — вновь подал голос Микки. — Веришь ли ты в судьбу?
— Я верю в рок, — подумав, ответил я.
— Что ты имеешь в виду?
— Что имею, то и… — начал я и осекся. Павлоцци все-таки итальянец, вряд ли поймет эту исконно русскую шутку. — Ладно, слушай. Представь, что ты — мальчик. Хороший, отзывчивый ребенок шести-семи лет. У тебя есть мама, папа — оба молодые, энергичные люди. Ты счастлив, все здорово…а на планете, где вы живете начинается голод… твой отец работает изо всех сил, но шансов на приличный заработок у него нет… потом у тебя умирает мать. Глупо, бессмысленно. Еще через несколько дней погибает отец. Молодой, здоровый, уверенный в себе парнишка. Ему бы жить еще и жить! Мальчик…нет, ты… ты знаешь, что где-то далеко, на другой планете у тебя остались дедушка с бабушкой. Ты летишь на эту планету и обнаруживаешь… что они тоже умерли. Совсем недавно — примерно в то же время, когда погибли твои родители. Что это, по-твоему, Микки? Судьба? Нет, преподобный Павлоцци, это рок! Вот что это такое!
— Давай помолимся за родителей этого мальчика, — тихо произнес Микки, закрывая глаза.
Я промолчал, разглядывая ленивого таракана, который степенно следовал от вентиляции к моей своеобразной кровати.
Кто завез этих тварей на солнечную Офелию?
— Этот мальчик — ты? — спросил Павлоцци.
— Нет, преподобный, — ответил я. — С этим мальчуганом я совершенно случайно познакомился на Статике. Отвез на Землю к родственникам, вот только… было уже поздно.
— Ты отдал его в детский дом? — спросил меня монах.
— Нет, я оставил его на попечение одной доброй старушки. Если выгорит мое дельце на Офелии, я вернусь и усыновлю пацана.
— Такие люди как ты редко встречаются, Герман. Чиста твоя душа, — мягко сказал Павлоцци, — открыт тебе путь к спасению. Покайся же прямо сейчас, приди в объятья истинной веры!
— Нет, Брат Микки, — я встал на ноги, похлопал его по плечу, — пойду-ка я лучше прогуляюсь по Офелии, загляну на пляж, сниму девчонку…
— Блуд! — с отвращением в голосе произнес монах. — Что может быть хуже? Что может быть отвратительней?
Я наклонился над раковиной, сполоснул лицо холодной водицей (даже водопроводная вода на Офелии пахла южными травами и местными звездными ночами), достал электрощетку для зубов.
— Не тело надо сохранять в чистоте, но душу, — мудро изрек Павлоцци. — Иногда ты забываешь об этом, брат Герман.
— Микки, мы прибыли на Офелию вчера вечером. Почему ты до сих пор не принялся наставлять туземцев и туристов на путь истинный? — спросил я. — Может, хватит отыгрываться на мне?
— Тело слабо, — сказал Микки, — особенно если учесть, что мне тебя вчера пришлось выносить из корабля на собственных плечах.
— Особенно если учесть, что выносили нас обоих, Микки, — возразил я, нанося на подбородок и щеки дешевую бритвенную пасту «АнтиВолос». — Хорошо, что я еще ворочал языком — с трудом, но ворочал — и приказал таксисту везти нас в самый дешевый отель. Ты, насколько я помню, я пьяном угаре настаивал на «Хилтоне».
Павлоцци горестно покачал головой:
— Прощение сейчас я вымаливаю у Господа, брат Герман, именно прощение… Однако же мои ошибки не должны затмевать перед тобой свет Истинной веры…
— Поздно, Микки, слишком поздно, — сказал я, натягивая джинсы. — Расскажешь вечером, а я пойду прогуляюсь.
— Зачем ты прилетел на Офелию, Герман? — помолчав, спросил Микки.
Хороший парень этот Павлоцци.
Вот только не доверяю я никому в последнее время.
Тем более — случайным знакомым.
— Девушки, — ответил я. — Женщины. Во всех своих проявлениях. Кто же еще?
— Захвати на обратном пути водки! — крикнул мне вслед Микки, но я уже закрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51