Гитлеру досталось по башке – разъярившийся Жеглов кулаком разбил приемник вдребезги и сел пить.
Водка помогла. Выпив полбутылки, и механически съев почти всю твердую колбасу, он восстановил приемник, включил в сеть, чтобы узнать, что где-то там 2009-ый год и между Россией и Украиной идет газовая война. Разбив приемник вторично, Жеглов допил водку и пожалел, что не взял литра или даже двух, ведь место в сумке было.
– Е-мое, братья-славяне друг друга ипритом травят, – стенал он, бродя по комнате, – что же это такое… И Гитлер Москву берет. Куда же я попал, и что же это происходит?.. Нет, надо ложиться спать – утро вечера мудренее.
Он лег, попытался заснуть – не получилось. В голову лезли разные картинки. Он видел, как безусым пареньком расстреливал мародеров в подворотнях прижатой немцами Москвы, как остервенело бил вражеского корректировщика ногами под звуки сирен, бил под светом прожекторов зенитчиков и дирижаблями, бил, контуженный пулей, молотом скользнувшей по черепу, как через четыре года уберег от смерти Миколку Яворского, злостного самостийника, застрелив домушника Ваню Иванова, бравшего Берлин в составе штрафной роты.
Заснуть с такими мыслями не удалось. Он вернулся в подвал, выпил бутылку чего-то из горла, и, вдрызг пьяный, пошел от стены к стене к кабинету профессора. Дойдя, вскрыл его, грязно матерясь, нашел свою историю болезни. Из нее следовало, что он хронически болен звуковыми и зрительными галлюцинациями. То есть способен видеть и слышать всякое такое, в частности товарища Сталина в своей коммунальной квартире, и говорить матерно с гадом Гитлером, хотя это не Гитлер, а шеф ГУВД Москвы, то есть крайний начальник, за что и был уволен и помещен в Кащенко по ходатайству самого Щелокова, а затем отправлен в Париж к супруге. Прочитав это, он, счастливо улыбаясь, помянул добрым словом друга Шарапова-Маара, советовавшего жить сегодняшним днем, то есть от укола до укола, и помянул себя недобрым словом за то, что последние три дня категорически не принимал таблеток, прописанных профессором Переном.
Поклявшись отныне свято чтить режим, Жеглов выпил еще и, закусывая, заснул, уронив на пол недоеденный кусок твердой колбасы. Утром его разбудил отечески улыбавшийся профессор.
– Что ж вы, товарищч, так набрались, – приговаривал он, поднимая пациента на ноги. – Разве можно столько пить, это ведь вредит вашему здоровью, а я за него в ответе. Водка к добру не приведет, она многое отнимает. Это вы ведь из-за нее перепутали, что принимаю я с пяти до восьми дня, а не ночи.
– Я только… Я… Эти отмычки…
– Да. Эти отмычки… Они почему-то везде здесь, везде и у всех. У Мегре, Пуаро, Потрошителя. Видимо, они несут какой-то символический смысл.
– Одни отмычками вскрывают двери, вы – будущее…
– Молчите, не говорите ничего, это не нужно. Сейчас я тихонько отведу вас в ваш номер, вы проспитесь, и потом… – осекся, – когда-нибудь мне все расскажете, – повел к двери.
– А Гитлер где?.. – спросил Жеглов, скрученный головной болью и похмельным стыдом. – Под Москвой?
– Гитлера, насколько я знаю, сожгли в сорок пятом году в Берлине, сожгли оперативники НКВД. Впрочем, поговорите о нем с Пелкастером.
– Пелкастер ваш человек?
– Конечно, мой. Как и вы, – профессор тащил его уже по лестнице, радуясь, что никто по пути не попадается.
– Нет, скажите, он работает на вас? Мне сказали, что он охмурят по вашему наущению смертельно больных пациентов?
– Смертельно больных пациентов в моей клинике нет. Есть пациенты, которые не выполняют моих предписаний, – на лестничной площадке второго этажа им встретилась фрекен Свенсон с корзинкой, прикрытой алой шелковой салфеткой.
– Я буду их выполнять их, пусть только газовой войны не будет, – сказал Жеглов икнув.
– Не будет газовой войны, обещаю. Только пейте что-нибудь одно. Эта русская привычка мешать бургундское с политурой…
– Не буду, мешать, слово офицера! – клятвенно заверил Жеглов и тут же спросил, пытливо вглядываясь в глаза профессора:
– А что за таблетки вы глотаете каждые полчаса? Может, и мне пропишите, давно хочу стать доктором?
– Это я специально их глотаю, чтобы пациенты глотали свои с энтузиазмом.
– Это точно? – не поверил Глеб.
– Точно, точно.
– А еще скажите, я шизофреник, да?
– Как вам сказать, товарищч Жеглов…
– Так и скажите. Прямо.
– Видите ли, по моему убеждению, шизофрения не болезнь, это своеобразная игра человека с самим собой, или итог такой игры… Представьте, например, игру в мяч. Человек, от всего отвлекшись, ведет его, ведет, и, в конце концов, уводит с человеческого поля в такие темные дебри, из которых возврата нет. Или игра в театр, лицедейство. Человек всегда выступает в обществе, как игрок, актер, изображающий кого-то или какие-то чувства. Но в ряде случаев по ряду причин такая игра не имеет успеха, и актер замыкается, то есть начинает играть лишь для себя, лишь в себе. Он бесчисленные разы разыгрывает перед собой, единичным, сцены, монологи и диалоги, все более и более зацикливается, радиусы этих циклов все уменьшаются и уменьшаются, и, в конце концов, сознание человека схлопывается в точку. И вы мой дорогой, играете в такую игру…
– Да, играю… А вылечиться от этого можно?
– Конечно. Нужно просто играть не в себе, а театре, в нашем театре. Сегодня товарищча Жеглова, завтра Ромео, послезавтра – дядю Ваню…
Говоря и говоря, профессор довел его до номера, уложил в кровать, грустно пробормотав себе под нос: – Последний акт редко удается на сцене, – ушел.
Жеглов полюбил его, увидев на тумбочке недопитый накануне бренди, а рядом – недоеденный кусок твердой колбасы.
21. Всего одна цистерна
Проснулся он, как стеклышко здравый, в первом часу дня. Вспомнил, как идиотски попался на месте преступления, как профессор тащил его в номер, вместе с половиной бутылки бренди и обгрызенной твердой колбасой. Чтоб как-то сладить со стыдом, поднял гитару с пола, – как она там? Неужто пел? Ночью, пьяный? – и затренькал:
Если правда оно –
Ну, хотя бы на треть, –
Остается одно:
Только лечь помереть!
Отложив гитару, задумался. Все же, что происходит в санатории, по сути, вовсе не санатории, но загробной психиатрической лечебнице? Заготовка какого-нибудь желудочного сока, то есть секрета, который вырабатывается только у сумасшедших? Или просто трупы сумасшедших легче заполучить, особенно тех, кого сбывают с рук супруги и наследники? И может ли он со своим диагнозом понять это? Да, он, хоть и полковник, всю свою жизнь жил в мире воображения, постоянно говорил с несуществующими или отсутствовавшими людьми, воочию их видя и слыша их ответы. Есть ли это болезнь? Это как посмотреть. А эта Линия Видимости? Она же существует! Существует, потому что он четко осознает, что, уйдя из санатория, снова станет мертвым, и исчезнет, как исчезает без него санаторий. И не один он это осознает. Маар осознает, Мегре осознавал. Но радиоприемник, его собственными руками собранный радиоприемник, который против всех законов природы ловит не волны, а разные годы? Как это объяснить?
– Вот со мной приключилась история –
Я купил радиолу «Эстония»,
И в свободный часок на полчасика
Прилегаю послушать я классику , –
спел по существу ситуации Галича. – Да, история. И никак это не объяснить, кроме как присутствием инопланетян в земной природе. Или наличием в моем организме Delirium tremens, то есть белой горячки, что вполне вероятно, если посчитать, сколько цистерн винно-водочных изделий я влил в себя за всю свою жизнь. Интересно, а сколько на самом деле? Надо посчитать. Сколько я пью? Лет так тридцать пять. Если принять, что в среднем пил по ноль пять ежедневно, то получится… Так, триста шестьдесят пять множим на ноль пять, получится около двухсотлитровой бочки. Умножим эту бочку на тридцать пять, получится ровно семь тысяч литров беленькой на душу населения. Или всего одна цистерна на базе автомобиля «Урал». Нет, на «Урале» до белой горячки не доедешь. А как же тогда это радио? Может, шутит кто? Кто? Перен, конечно. Наверняка у него есть радиостанция. Шарапов ему донес, он и подшутил?
Увлекшись этой идеей, Жеглов во второй раз восстановил свой приемник. На этот раз тот, ввиду перенесенных травм, согласился работать лишь на одной волне, но сообщил, что, по мнению аналитиков, Миттеран, скорее всего, победит Ширака во втором туре президентских выборов. Услышав это, Жеглов погладил ладошкой свой шершавый деталями приемник, ибо знал от старшей медсестры Вюрмсер, что упомянутые выборы должны состояться в том самом году, в котором он в данный момент существует.
– А Шарапов – иуда, ведь знает теперь все. Знает, но не открывается, а ведет куда-то, как вел Христа, – сказал он себе, оторвав руку от приемника, заладившего Машку Матье. – Ну и пусть. Главное, я знаю это и могу использовать.
Тут в дверь постучались, Жеглов сказал: – Войдите, – и вошел сияющий иуда.
– Здорово, Глеб! – сказал он, войдя в спальню. – Знаешь, что я от Лизы узнал?
– Что?
– Перед тем, как перейти в Эльсинор, она работала в одной из психиатрических клиник Лиона. И эту клинику обслуживало похоронное агентство под названием «Кристалл».
– Вот почему здесь практически одни сумасшедшие… – Жеглов не казался удивленным.
– Да, это агентство – поставщик Перена. Оно поставляет ему трупы, он их оживляет. Для чего – пока не ясно.
– Почему не ясно? Ясно. Но в принципе.
– А как у тебя дела? Накоцал чего?
– Да нет, нажрался в том подвале и заснул в кабинете Перена.
– И он тебя застукал? – округлил глаза Шарапов. – В своем кабинете?!
– Ага. И привел сюда, как отца-алкоголика.
– Ну, ты даешь! А отец у него и в самом деле был алкоголиком… А как приемник? Работает?
– Что, не слышишь?
– Слышу. Миррей Матье. Значит, все штатно?
– Похоже, да.
– А что ты так смотришь?
– Как?
– Ну, как на Иуду.
– А ты есть Иуда. Знаешь ведь все после моей терапии и последующей реабилитации. Все знаешь, а не говоришь.
– Не говорю, потому что Христос без Иуды Христом бы не стал. Побили бы камнями, и вся история. Без Голгофы отсюда не выбраться… – сказал с апломбом.
– Голгофа, Голгофа…Да я всю жизнь на нее иду, но почему-то в одни жопы попадаю…
– На Голгофу еще надо привести. В одиночестве туда не ходят.
– Вот-вот… – задумался Жеглов.
– Ты что насупился?
– Знаешь, я где-то читал, что все люди – сыны Божьи, и потому все люди есть потенциальные Христы. Только не все это знают, и потому живут коту под хвост. Я вот сейчас жизнь свою посмотрел из конца в конец и что, думаешь, увидел?
– Что?
– Что Христом с рождения был, но и подумать об этом не мог. А если бы подумал и поверил, все бы по-другому бы пошло…
– Ты что пил вчера? Паркетов, вроде, в Эльсиноре нет?
– Нет, политуру я вчера не пил.
– А что тогда?
– Слушай, кончай, а? Ты мой персональный Иуда, так действуй, организуй события!
– Ладушки. Только давай без мифологии. Не надо меня Иудой называть, себя Христом. Мы, как говорит профессор, в настоящее время находимся в этом году, и потому давайте называться своими именами, не то потомки запутаются.
– Не финти, говори, в какой Иерусалим мне идти?
– В «Три Дуба» надо тебе идти. Сегодня же.
– И что я там буду делать?
– Похмеляться. Сначала. А потом, как в ритм войдешь, ее спросишь, и она объяснит.
– В натуре объяснит?
– В натуре. И не ерепенься и за лацканы не бери, а просто раз пять трахни, – Шарапов отвернулся к окну, чтобы визави не увидел его едкой улыбки, стал смотреть на горы.
– Ну, ладно, пойду. А что от этого изменится? – Жеглов не стал разбираться, от кого иуда знает анекдот о майти-зайце и лисе.
– Все. Покой будет и путь.
– А ты сребреники получишь?
– Уже получил, – Шарапов позвенел монетами в кармане.
– Понятно. Значит, завтра утром, вернувшись от нее, я лягу спать и не проснусь? Как Пуаро?
– Проснешься. Кстати, посмотри на нашего нового садовника.
Глеб подошел к окну. Увидел маленького полноватого человечка с круглой головой, загнутыми вверх старорежимными усиками и новеньком зеленом с желтым комбинезоне. Он катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху. Сказал с удивлением:
– Похож на Пуаро… Из сериала.
– Нет, это не Пуаро. Это другой человек. Он лечился у нас. Был выписан, но захотел остаться. Профессор с удовольствием его взял. На три месяца.
– Всего на три?
– Да, всего на три. Желающих попасть в Эльсинор, хоть садовником – туча. У них, пролеченных, ностальгия по нему образуется, как по детству.
– А меня возьмут?
– Садовником?
– Да.
– Ну, если тебя профессор как папаню пьяного домой тащил, то, наверное, шансы будут.
– Это хорошо. Садовника работа правильная. Вычищать надо, сажать. Слушай, гад, ну, скажи, что здесь происходит?
– Да ты уже догадался, только осознать не хочешь.
– Ну, скажи! С сознанием у меня после вчерашнего туго.
– Генриетту попроси. Она расскажет.
– Не пойду к ней.
– Пойдешь. Это надо. Цветочков только в зимнем саду нарви, она от этого тащится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58