– спросил Перен, подавив самодовольную улыбку. – Его вот-вот доставят?
– Да, конечно, профессор. Это доставит мне удовольствие, ведь мы не каждый день отправляем в Мир Иной Геркулесов…
Часть третья
Жеглов
А перед нами все цветет
За нами все горит.
Не надо думать – с нами Тот,
Кто все за нас решит.
Владимир Высоцкий.
1. Сияют наши лица, сверкают сапоги!
– Так, хорошо… Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?
– Да, шеф, все в ажуре.
– Я уже несколько раз слышал это.
– Что слышали?
– «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.
– Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.
– Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.
– Не напутаем.
– Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!
– Вперед, так вперед. До встречи, шеф.
– До встречи.
Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся в ночи.
2. Интересные шляпки носила буржуазия
Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.
– Ты что по этому поводу думаешь? – не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.
– А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, – ответил Шарапов. – Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.
– Так… Второй труп за неделю, – покрутил заболевшей шеей Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия.
– Думаешь, надо поработать?
– Думаю, надо, – механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.
– А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, – стряхнул Шарапов гипотетические пылинки с нашивок за ранения.
– Надо, Володя, надо, – сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. – Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.
– Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.
– Человеческими органами говоришь? Не верю, – Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.
– Почему это? – Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.
– Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.
– А он и есть…
– Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги…
3. Обещал застрелиться
Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:
– Вырвали из Ларусса?
– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, – пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.
– Понятно, – кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете…
– Маршал Груши подоспел вовремя, – перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков – они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.
– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.
Жеглов посмотрел в окно – колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.
– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.
– Поставил, вы хотели сказать?
– Да, – Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.
– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.
– Сценарий ваш? – сурово посмотрел Жеглов.
– Да.
– Плохой сценарий…
– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе, – развел руками профессор.
– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, – выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.
– Не понял? При чем тут канделябры? – проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.
– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?
– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть – ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, – подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
– Вы что себе позволяете?!! – порохом вспыхнул Перен.
– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, – чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.
– Вы что, в смирительную рубашку захотели? – разъярился Перен. – Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
– Не бери на понт, профессор! – набычился Жеглов. – Собака лаяла на дядю-фраера.
– Глеб, осади! – положил Шарапов руку на плечо начальника. – В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
– Осади, осади, – остыл Жеглов. – Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:
Здесь птицы не поют,
И травы не растут,
И только мы, плечо к плечу,
Врастаем в землю тут.
– А чо вы к нам, уважаемый? – с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. – Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы… – сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
– Прямо скажи, профессор, прямо, – разошелся тот. – Мой друг не доцент какой, он – пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на… не на…
– Не на Петровке, 38, – услужливо подсказал Шарапов.
– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на… на…
– На Ваганьковском кладбище.
– Совершенно верно.
– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, – ударил по струнам Жеглов. – Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой , будете довольны, – странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
– Вы меня растрогали, доктор, – сказал Жеглов, отложив гитару. – И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься…
– Любовью, – подсказал Шарапов.
– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься…
– Сексом! – расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов. – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль…
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите сесть ? – усмехнулся Жеглов.
– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями…
– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя…
– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:
Сыт я по горло, до подбородка –
Даже от песен стал уставать, –
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать!
– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.
– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня…
– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей, потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.
– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.
– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
4. Пахнет «Аленкой»
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала…
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– Да, конечно, профессор. Это доставит мне удовольствие, ведь мы не каждый день отправляем в Мир Иной Геркулесов…
Часть третья
Жеглов
А перед нами все цветет
За нами все горит.
Не надо думать – с нами Тот,
Кто все за нас решит.
Владимир Высоцкий.
1. Сияют наши лица, сверкают сапоги!
– Так, хорошо… Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?
– Да, шеф, все в ажуре.
– Я уже несколько раз слышал это.
– Что слышали?
– «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.
– Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.
– Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.
– Не напутаем.
– Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!
– Вперед, так вперед. До встречи, шеф.
– До встречи.
Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся в ночи.
2. Интересные шляпки носила буржуазия
Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.
– Ты что по этому поводу думаешь? – не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.
– А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, – ответил Шарапов. – Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.
– Так… Второй труп за неделю, – покрутил заболевшей шеей Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия.
– Думаешь, надо поработать?
– Думаю, надо, – механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.
– А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, – стряхнул Шарапов гипотетические пылинки с нашивок за ранения.
– Надо, Володя, надо, – сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. – Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.
– Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.
– Человеческими органами говоришь? Не верю, – Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.
– Почему это? – Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.
– Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.
– А он и есть…
– Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги…
3. Обещал застрелиться
Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:
– Вырвали из Ларусса?
– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, – пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.
– Понятно, – кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете…
– Маршал Груши подоспел вовремя, – перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков – они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.
– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.
Жеглов посмотрел в окно – колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.
– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.
– Поставил, вы хотели сказать?
– Да, – Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.
– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.
– Сценарий ваш? – сурово посмотрел Жеглов.
– Да.
– Плохой сценарий…
– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе, – развел руками профессор.
– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, – выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.
– Не понял? При чем тут канделябры? – проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.
– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?
– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть – ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, – подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
– Вы что себе позволяете?!! – порохом вспыхнул Перен.
– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, – чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.
– Вы что, в смирительную рубашку захотели? – разъярился Перен. – Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
– Не бери на понт, профессор! – набычился Жеглов. – Собака лаяла на дядю-фраера.
– Глеб, осади! – положил Шарапов руку на плечо начальника. – В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
– Осади, осади, – остыл Жеглов. – Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:
Здесь птицы не поют,
И травы не растут,
И только мы, плечо к плечу,
Врастаем в землю тут.
– А чо вы к нам, уважаемый? – с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. – Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы… – сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
– Прямо скажи, профессор, прямо, – разошелся тот. – Мой друг не доцент какой, он – пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на… не на…
– Не на Петровке, 38, – услужливо подсказал Шарапов.
– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на… на…
– На Ваганьковском кладбище.
– Совершенно верно.
– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, – ударил по струнам Жеглов. – Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой , будете довольны, – странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
– Вы меня растрогали, доктор, – сказал Жеглов, отложив гитару. – И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься…
– Любовью, – подсказал Шарапов.
– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься…
– Сексом! – расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов. – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль…
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите сесть ? – усмехнулся Жеглов.
– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями…
– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя…
– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:
Сыт я по горло, до подбородка –
Даже от песен стал уставать, –
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать!
– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.
– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня…
– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей, потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.
– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.
– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
4. Пахнет «Аленкой»
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала…
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58