Кроме того, в кармане пиджака у него лежал передатчик, настроенный на ту же волну, что и радио «субурбана», и Тереса с заднего сиденья слышала голоса агентов и солдат, принимавших участие в этой вылазке. Объект Один, Объект Два, говорили они. Объектом Один была она сама. А с Объектом Два ей предстояло вот-вот встретиться.
Шшшик, шшшик. Шшшик, шшшик. Вечер еще не наступил, но от серого неба на улицах было темновато, и в некоторых магазинах уже зажглись витрины и вывески. Дождь множил и дробил свет фар. «Субурбан» и его эскорт – две машины с федералами и три фургона с солдатами, сидящими за щитками пулеметов, – вздымали водяные крылья в буром потоке, который заполнял улицы и тек к Тамасуле, переполняя сточные трубы и канавы. По небу вдоль горизонта пролегла широкая черная полоса, на фоне которой вырисовывались самые высокие здания проспекта, а ниже – багровая, казалось, прогибающаяся под тяжестью черной.
– Оцепление, хозяйка, – сказал Поте Гальвес.
Лязгнул передернутый затвор «козьего рога», и водитель искоса бросил беспокойный взгляд на киллера.
«Субурбан» не замедлил хода, но Тереса успела увидеть солдат в боевых касках, с Р-15 и М-16 в руках, которые, остановив и заставив припарковаться в стороне две полицейские машины, совершенно открыто держали на мушке сидевших в них людей в форме. Было очевидно, что полковник Ледесма знает свое дело и что, поломав голову, как обойти законы, запрещающие передвижение войск в пределах города, он все-таки нашел решение: в конце концов, осадное положение для военного – состояние почти естественное. Тереса заметила еще солдат и федералов, выстроенных под деревьями, разделяющими проспект вдоль; регулировщики заворачивали машины в боковые улицы. А там, между железнодорожными путями и большим квадратным административным зданием, стояла часовня Мальверде – маленькая, куда меньше той, которую помнила Тереса все эти двенадцать лет.
* * *
Воспоминания. Она вдруг поняла, что за все время этого долгого путешествия туда и обратно она убедилась лишь в трех вещах, касающихся жизни и людей: они убивают, помнят и умирают. Потому что наступает момент, подумала она, когда смотришь вперед, а видишь только то, что позади: трупы, которые один за другим оставались у тебя за спиной, пока ты шла. Где-то среди них и твой, только ты не знаешь об этом. Пока наконец не увидишь его. И тогда узнаешь.
Она искала себя в тенях маленькой часовни, в безмятежном покое скамейки, стоящей справа от изображения святого, в полумраке, красноватом от пламени свечей, которые горели, слабо потрескивая, среди цветов и даров, развешанных по стене. Дневной свет угасал очень быстро, и мелькающие сине-красные огни одной из машин федералов, освещавшие вход, казались все ярче по мере того, как сгущались грязно-серые сумерки. Остановившись перед святым Мальверде, глядя на его черные, словно крашенные в парикмахерской волосы, белую куртку, шейный платок, по-индейски узковатые глаза и пышные усы, Тереса пошевелила было губами, чтобы помолиться, как когда-то –
мой путь и поможет мне вернуться, – но так и не смогла вспомнить никакой молитвы. Может, это кощунство, вдруг пришло ей в голову. Может, не следовало назначать встречу в этом месте. Наверное, время сделало меня тупой и заносчивой, и теперь наступил час расплаты.
В тот последний раз, когда она была здесь, из теней на нее смотрела другая женщина. Теперь Тереса искала ее и не находила. Разве только, подумала она, я сама и есть та, другая, или она внутри меня, и девчонка с испуганными глазами, которая убегала с сумкой и «дабл-иглом» в руках, обратилась в один их тех призраков, что бродят за спиной, глядя на меня обвиняющими, или грустными, или равнодушными глазами. Может, это и есть жизнь, и ты дышишь, ходишь, двигаешься только для того, чтобы в один прекрасный день оглянуться и увидеть себя. Узнать себя в последовательных смертях – своих и чужих, на которые тебя осуждает каждый твой шаг.
Она сунула руку в карман плаща – под ним на ней были свитер и джинсы, на ногах удобные ботинки на резиновой подошве – и достала пачку «Фарос». Она прикуривала от одной из свечей, горевших перед образом Мальверде, когда в сине-красных отблесках на пороге обрисовалась фигура дона Эпифанио Варгаса.
* * *
– Тересита. Сколько времени.
Он почти такой же, подумала она. Высокий, плотный. Свой непромокаемый плащ он повесил на крючок у двери. Темный костюм, рубашка с расстегнутым воротом, без галстука, остроносые сапоги. Лицо из старых фильмов Педро Армендариса. Усы и виски у него сильно поседели, прибавилось несколько морщин, пожалуй, стала пошире талия. Но он все такой же.
– Тебя трудно узнать.
С опаской оглядевшись по сторонам, дон Эпифанио сделал несколько шагов внутрь. Он пристально вглядывался в Тересу, видимо, пытаясь соотнести ее с той женщиной, которую сохранила его память.
– Вы не сильно изменились, – сказала она. – Пожалуй, немного поправились. И поседели.
Она сидела на скамье, рядом с изображением Мальверде, и не двинулась с места, когда вошел дон Эпифанио.
– Ты при оружии? – осторожно спросил он.
– Нет.
– Хорошо. Меня эти сукины дети там, снаружи, обыскали. У меня тоже ничего не было.
Он слегка вздохнул, посмотрел на Мальверде, озаренного дрожащим светом свечей, потом опять на нее.
– Вот видишь… Мне только что исполнилось шестьдесят четыре. Но я не жалуюсь.
Он приблизился почти вплотную, внимательно разглядывая ее сверху вниз. Не изменив позы, она выдержала его взгляд.
– Похоже, дела у тебя все это время шли неплохо, Тересита.
– У вас тоже.
Дон Эпифанио медленно, задумчиво кивнул, потом сел рядом с Тересой. Точно также, как в прошлый раз, с тою лишь разницей, что сейчас у нее в руках не было «дабл-игла».
– Двенадцать лет, верно? Мы с тобой сидели тогда здесь же с пресловутой записной книжкой Блондина…
Он остановился, давая ей возможность дополнить его воспоминания своими. Но Тереса молчала. Подождав пару секунд, дон Эпифанио вынул из нагрудного кармана пиджака гаванскую сигару.
– Я и представить себе не мог, – начал он, снимая бумажное колечко. Но снова умолк, будто вдруг осознав, что вещи, никогда не существовавшие даже в воображении, не имеют значения. – Думаю, мы все тебя недооценили, – сказал он, помолчав. – Твой парень, я сам. Все. – Слова «твой парень» он произнес чуть тише, точно стараясь, чтобы они проскочили среди других незамеченными.
– Может, именно поэтому я до сих пор жива.
Дон Эпифанио обдумал эту мысль, пока с помощью зажигалки раскуривал сигару.
– Это состояние непостоянное, и оно никем не гарантировано, – выдохнул он вместе с первым клубом дыма. – Человек жив до тех пор, пока не перестает быть живым.
Некоторое время оба курили, не глядя друг на друга. Ее сигарета почти дотлела.
– Что ты делаешь во всей этой истории?
Она в последний раз вдохнула дым зажатых в пальцах раскаленных крошек. Потом уронила окурок и аккуратно придавила его ногой.
– Я приехала свести старые счеты, – ответила она. – Больше ничего.
– Счеты, – повторил он. Потом затянулся своей сигарой, а выдохнув, произнес:
– Эти счеты лучше бы оставить как есть.
– Нет, – возразила Тереса. – Нет, если из-за них я плохо сплю.
– Ты от этого ничего не выигрываешь, – сказал дон Эпифанио.
– Что я выигрываю – мое дело.
В наступившем на несколько мгновений молчании было слышно, как потрескивают свечи на алтаре. И стук дождя по крыше часовни. Снаружи по-прежнему бегали синие и красные огни машины федералов.
– Почему ты решила подрубить меня?.. Ведь этим ты играешь на руку моим политическим противникам.
Он выбрал удачный тон, подумала она. Почти таким говорят с теми, к кому привязаны. Немного укора, много обиды и боли. Преданный крестный отец. Раненная в самое сердце дружба. Я никогда не считала его плохим человеком, подумала она. Он часто бывал искренним, может быть, и сейчас тоже.
– Я не знаю, кто ваши противники, и для меня это не имеет значения, – ответила она. – Вы приказали убить Блондина. И Индейца. И Бренду, и малышей.
Раз уж дело дошло до привязанности, вот те, к кому я была привязана. Дон Эпифанио, нахмурившись, рассматривал тлеющий кончик сигары.
– Не знаю, что тебе могли наговорить. И вообще, как бы то ни было, это ведь Синалоа… Ты сама здешняя и знаешь, по каким правилам тут живут.
– По правилам, – медленно проговорила Тереса, – полагается сводить счеты с тем, кто тебе задолжал. – Она сделала паузу и услышала дыхание дона Эпифанио – напряженно слушавшего. – А потом, – добавила она, – вы хотели, чтобы убили и меня.
– Это ложь! – возмущенно воскликнул он. – Ты же была здесь, со мной. Я спас тебе жизнь… Я помог тебе убежать.
– Я говорю не о том времени. А о том, когда вы пожалели об этом.
– В нашем мире, – возразил он, чуть помолчав, – дела очень сложны. – И воззрился на нее, пытаясь оценить эффект своих слов, как врач, наблюдающий за пациентом, принявшим успокоительное. – В любом случае, – прибавил он наконец, – я бы понял, если бы ты хотела свести счеты со мной. Но связываться с гринго и с этими трусами, которые хотят вышвырнуть меня из правительства…
– Вы не знаете, с кем я связалась.
Она произнесла это мрачно и так твердо, что он задумался, сидя с сигарой во рту, прищурив глаза от дыма. По комнате бегали красные и синие огни.
– Скажи мне одну вещь. В ту ночь, когда мы виделись, ты ведь читала книжку, правда?.. Ты знала про Блондина Давилу… И все-таки я не догадался. Ты обманула меня.
– Мне повезло.
– А зачем было раскапывать все эти старые истории?
– Потому, что до недавних пор я не знала, что это вы попросили Бэтмена Гуэмеса оказать вам услугу. И потому, что Блондин был моим мужчиной.
– Он был негодяем из ДЭА.
– Пусть негодяем, пусть из ДЭА, но он был моим мужчиной.
Она расслышала, как, поднимаясь, он приглушенно выругался – крепко, по-крестьянски. Его крупное тело, казалось, заполнило собой маленькое помещение часовни.
– Послушай. – Он смотрел на изображение Мальверде, словно призывая святого покровителя наркомафиози в свидетели. – Я всегда вел себя хорошо. Я был вашим крестным отцом – и его, и твоим. Я любил Блондина и любил тебя. Он предал меня, но, несмотря на это, я спас твою симпатичную шкурку… То, другое, случилось гораздо позже, когда наши с тобой жизни пошли разными дорогами… Теперь минуло время, я вышел из всего этого. Я старый, у меня даже есть внуки. Мне нравится заниматься политикой, и сенат позволит мне сделать еще многое. В том числе в пользу Синалоа… Что ты выиграешь, если подсечешь меня? Поможешь этим гринго, которые потребляют половину наркотиков в мире и при этом норовят решать по-своему, когда такие люди, как я, хороши, а когда плохи? Тем, кто во Вьетнаме поставлял наркоту партизанам-антикоммунистам, а потом явились к нам, мексиканцам, клянчить ее, чтобы оплачивать оружие никарагуанских контрас?.. Послушай, Тересита. Те, кто сейчас использует тебя, помогли мне заработать кучу долларов на «Нортенья де Авиасьон», а потом еще и отмыть их в Панаме… Скажи мне, что тебе предлагают эти мерзавцы… неприкосновенность?.. Деньги?
– Дело ни в том, ни в другом. Это гораздо сложнее. И труднее объяснить.
Эпифанио Варгас снова уставился на нее. Он стоял рядом с алтарем, и тени от огоньков свечей, падая на лицо, делали его гораздо старше.
– Хочешь, я расскажу тебе, – настойчиво произнес он, – у кого на меня зуб в Соединенных Штатах?.. Кто в ДЭА больше всех усердствует?.. Один федеральный прокурор из Хьюстона, по фамилии Клейтон, очень тесно связанный с Демократической партией… А знаешь, кем он был до того, как его назначили прокурором?.. Адвокатом, который защищал мексиканских и американских наркоторговцев, и близким другом Ортиса Кальдерона, начальника службы воздушного перехвата мексиканской Федеральной судебной полиции. Теперь Ортис живет в Соединенных Штатах как защищаемый свидетель, но он успел прибрать к рукам миллионы долларов… А на этой, на нашей стороне под меня копают те же самые, кто в свое время делал дела с гринго и со мной: адвокаты, судьи, политики, которые теперь хотят отмазаться, подставить меня козлом отпущения… Это им ты хочешь помочь, ставя мне подножку?
Тереса не ответила. Он долго смотрел на нее, потом беспомощно качнул головой:
– Я устал, Тересита. За свою жизнь я много работал и много боролся.
Это была правда, и она знала, что это правда. Крестьянин из Сантьяго-де-лос-Кабальерос в свое время ходил в грубых кожаных сандалиях и выращивал фасоль. Ничего не давалось ему даром.
– Я тоже устала.
Он по-прежнему пристально вглядывался в нее, стараясь найти хоть какую-нибудь щелку, сквозь которую можно было бы рассмотреть, что у нее на уме.
– Значит, это никак нельзя уладить, – заключил он, помолчав.
– Сдается мне, что нет.
Вспыхнувший огонек сигары осветил лицо дона Эпифанио.
– Я пришел, чтобы повидаться с тобой, – снова заговорил он, теперь уже другим тоном, – и объяснить тебе все, что потребуется… Может, я должен был это сделать, а может, и нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Шшшик, шшшик. Шшшик, шшшик. Вечер еще не наступил, но от серого неба на улицах было темновато, и в некоторых магазинах уже зажглись витрины и вывески. Дождь множил и дробил свет фар. «Субурбан» и его эскорт – две машины с федералами и три фургона с солдатами, сидящими за щитками пулеметов, – вздымали водяные крылья в буром потоке, который заполнял улицы и тек к Тамасуле, переполняя сточные трубы и канавы. По небу вдоль горизонта пролегла широкая черная полоса, на фоне которой вырисовывались самые высокие здания проспекта, а ниже – багровая, казалось, прогибающаяся под тяжестью черной.
– Оцепление, хозяйка, – сказал Поте Гальвес.
Лязгнул передернутый затвор «козьего рога», и водитель искоса бросил беспокойный взгляд на киллера.
«Субурбан» не замедлил хода, но Тереса успела увидеть солдат в боевых касках, с Р-15 и М-16 в руках, которые, остановив и заставив припарковаться в стороне две полицейские машины, совершенно открыто держали на мушке сидевших в них людей в форме. Было очевидно, что полковник Ледесма знает свое дело и что, поломав голову, как обойти законы, запрещающие передвижение войск в пределах города, он все-таки нашел решение: в конце концов, осадное положение для военного – состояние почти естественное. Тереса заметила еще солдат и федералов, выстроенных под деревьями, разделяющими проспект вдоль; регулировщики заворачивали машины в боковые улицы. А там, между железнодорожными путями и большим квадратным административным зданием, стояла часовня Мальверде – маленькая, куда меньше той, которую помнила Тереса все эти двенадцать лет.
* * *
Воспоминания. Она вдруг поняла, что за все время этого долгого путешествия туда и обратно она убедилась лишь в трех вещах, касающихся жизни и людей: они убивают, помнят и умирают. Потому что наступает момент, подумала она, когда смотришь вперед, а видишь только то, что позади: трупы, которые один за другим оставались у тебя за спиной, пока ты шла. Где-то среди них и твой, только ты не знаешь об этом. Пока наконец не увидишь его. И тогда узнаешь.
Она искала себя в тенях маленькой часовни, в безмятежном покое скамейки, стоящей справа от изображения святого, в полумраке, красноватом от пламени свечей, которые горели, слабо потрескивая, среди цветов и даров, развешанных по стене. Дневной свет угасал очень быстро, и мелькающие сине-красные огни одной из машин федералов, освещавшие вход, казались все ярче по мере того, как сгущались грязно-серые сумерки. Остановившись перед святым Мальверде, глядя на его черные, словно крашенные в парикмахерской волосы, белую куртку, шейный платок, по-индейски узковатые глаза и пышные усы, Тереса пошевелила было губами, чтобы помолиться, как когда-то –
мой путь и поможет мне вернуться, – но так и не смогла вспомнить никакой молитвы. Может, это кощунство, вдруг пришло ей в голову. Может, не следовало назначать встречу в этом месте. Наверное, время сделало меня тупой и заносчивой, и теперь наступил час расплаты.
В тот последний раз, когда она была здесь, из теней на нее смотрела другая женщина. Теперь Тереса искала ее и не находила. Разве только, подумала она, я сама и есть та, другая, или она внутри меня, и девчонка с испуганными глазами, которая убегала с сумкой и «дабл-иглом» в руках, обратилась в один их тех призраков, что бродят за спиной, глядя на меня обвиняющими, или грустными, или равнодушными глазами. Может, это и есть жизнь, и ты дышишь, ходишь, двигаешься только для того, чтобы в один прекрасный день оглянуться и увидеть себя. Узнать себя в последовательных смертях – своих и чужих, на которые тебя осуждает каждый твой шаг.
Она сунула руку в карман плаща – под ним на ней были свитер и джинсы, на ногах удобные ботинки на резиновой подошве – и достала пачку «Фарос». Она прикуривала от одной из свечей, горевших перед образом Мальверде, когда в сине-красных отблесках на пороге обрисовалась фигура дона Эпифанио Варгаса.
* * *
– Тересита. Сколько времени.
Он почти такой же, подумала она. Высокий, плотный. Свой непромокаемый плащ он повесил на крючок у двери. Темный костюм, рубашка с расстегнутым воротом, без галстука, остроносые сапоги. Лицо из старых фильмов Педро Армендариса. Усы и виски у него сильно поседели, прибавилось несколько морщин, пожалуй, стала пошире талия. Но он все такой же.
– Тебя трудно узнать.
С опаской оглядевшись по сторонам, дон Эпифанио сделал несколько шагов внутрь. Он пристально вглядывался в Тересу, видимо, пытаясь соотнести ее с той женщиной, которую сохранила его память.
– Вы не сильно изменились, – сказала она. – Пожалуй, немного поправились. И поседели.
Она сидела на скамье, рядом с изображением Мальверде, и не двинулась с места, когда вошел дон Эпифанио.
– Ты при оружии? – осторожно спросил он.
– Нет.
– Хорошо. Меня эти сукины дети там, снаружи, обыскали. У меня тоже ничего не было.
Он слегка вздохнул, посмотрел на Мальверде, озаренного дрожащим светом свечей, потом опять на нее.
– Вот видишь… Мне только что исполнилось шестьдесят четыре. Но я не жалуюсь.
Он приблизился почти вплотную, внимательно разглядывая ее сверху вниз. Не изменив позы, она выдержала его взгляд.
– Похоже, дела у тебя все это время шли неплохо, Тересита.
– У вас тоже.
Дон Эпифанио медленно, задумчиво кивнул, потом сел рядом с Тересой. Точно также, как в прошлый раз, с тою лишь разницей, что сейчас у нее в руках не было «дабл-игла».
– Двенадцать лет, верно? Мы с тобой сидели тогда здесь же с пресловутой записной книжкой Блондина…
Он остановился, давая ей возможность дополнить его воспоминания своими. Но Тереса молчала. Подождав пару секунд, дон Эпифанио вынул из нагрудного кармана пиджака гаванскую сигару.
– Я и представить себе не мог, – начал он, снимая бумажное колечко. Но снова умолк, будто вдруг осознав, что вещи, никогда не существовавшие даже в воображении, не имеют значения. – Думаю, мы все тебя недооценили, – сказал он, помолчав. – Твой парень, я сам. Все. – Слова «твой парень» он произнес чуть тише, точно стараясь, чтобы они проскочили среди других незамеченными.
– Может, именно поэтому я до сих пор жива.
Дон Эпифанио обдумал эту мысль, пока с помощью зажигалки раскуривал сигару.
– Это состояние непостоянное, и оно никем не гарантировано, – выдохнул он вместе с первым клубом дыма. – Человек жив до тех пор, пока не перестает быть живым.
Некоторое время оба курили, не глядя друг на друга. Ее сигарета почти дотлела.
– Что ты делаешь во всей этой истории?
Она в последний раз вдохнула дым зажатых в пальцах раскаленных крошек. Потом уронила окурок и аккуратно придавила его ногой.
– Я приехала свести старые счеты, – ответила она. – Больше ничего.
– Счеты, – повторил он. Потом затянулся своей сигарой, а выдохнув, произнес:
– Эти счеты лучше бы оставить как есть.
– Нет, – возразила Тереса. – Нет, если из-за них я плохо сплю.
– Ты от этого ничего не выигрываешь, – сказал дон Эпифанио.
– Что я выигрываю – мое дело.
В наступившем на несколько мгновений молчании было слышно, как потрескивают свечи на алтаре. И стук дождя по крыше часовни. Снаружи по-прежнему бегали синие и красные огни машины федералов.
– Почему ты решила подрубить меня?.. Ведь этим ты играешь на руку моим политическим противникам.
Он выбрал удачный тон, подумала она. Почти таким говорят с теми, к кому привязаны. Немного укора, много обиды и боли. Преданный крестный отец. Раненная в самое сердце дружба. Я никогда не считала его плохим человеком, подумала она. Он часто бывал искренним, может быть, и сейчас тоже.
– Я не знаю, кто ваши противники, и для меня это не имеет значения, – ответила она. – Вы приказали убить Блондина. И Индейца. И Бренду, и малышей.
Раз уж дело дошло до привязанности, вот те, к кому я была привязана. Дон Эпифанио, нахмурившись, рассматривал тлеющий кончик сигары.
– Не знаю, что тебе могли наговорить. И вообще, как бы то ни было, это ведь Синалоа… Ты сама здешняя и знаешь, по каким правилам тут живут.
– По правилам, – медленно проговорила Тереса, – полагается сводить счеты с тем, кто тебе задолжал. – Она сделала паузу и услышала дыхание дона Эпифанио – напряженно слушавшего. – А потом, – добавила она, – вы хотели, чтобы убили и меня.
– Это ложь! – возмущенно воскликнул он. – Ты же была здесь, со мной. Я спас тебе жизнь… Я помог тебе убежать.
– Я говорю не о том времени. А о том, когда вы пожалели об этом.
– В нашем мире, – возразил он, чуть помолчав, – дела очень сложны. – И воззрился на нее, пытаясь оценить эффект своих слов, как врач, наблюдающий за пациентом, принявшим успокоительное. – В любом случае, – прибавил он наконец, – я бы понял, если бы ты хотела свести счеты со мной. Но связываться с гринго и с этими трусами, которые хотят вышвырнуть меня из правительства…
– Вы не знаете, с кем я связалась.
Она произнесла это мрачно и так твердо, что он задумался, сидя с сигарой во рту, прищурив глаза от дыма. По комнате бегали красные и синие огни.
– Скажи мне одну вещь. В ту ночь, когда мы виделись, ты ведь читала книжку, правда?.. Ты знала про Блондина Давилу… И все-таки я не догадался. Ты обманула меня.
– Мне повезло.
– А зачем было раскапывать все эти старые истории?
– Потому, что до недавних пор я не знала, что это вы попросили Бэтмена Гуэмеса оказать вам услугу. И потому, что Блондин был моим мужчиной.
– Он был негодяем из ДЭА.
– Пусть негодяем, пусть из ДЭА, но он был моим мужчиной.
Она расслышала, как, поднимаясь, он приглушенно выругался – крепко, по-крестьянски. Его крупное тело, казалось, заполнило собой маленькое помещение часовни.
– Послушай. – Он смотрел на изображение Мальверде, словно призывая святого покровителя наркомафиози в свидетели. – Я всегда вел себя хорошо. Я был вашим крестным отцом – и его, и твоим. Я любил Блондина и любил тебя. Он предал меня, но, несмотря на это, я спас твою симпатичную шкурку… То, другое, случилось гораздо позже, когда наши с тобой жизни пошли разными дорогами… Теперь минуло время, я вышел из всего этого. Я старый, у меня даже есть внуки. Мне нравится заниматься политикой, и сенат позволит мне сделать еще многое. В том числе в пользу Синалоа… Что ты выиграешь, если подсечешь меня? Поможешь этим гринго, которые потребляют половину наркотиков в мире и при этом норовят решать по-своему, когда такие люди, как я, хороши, а когда плохи? Тем, кто во Вьетнаме поставлял наркоту партизанам-антикоммунистам, а потом явились к нам, мексиканцам, клянчить ее, чтобы оплачивать оружие никарагуанских контрас?.. Послушай, Тересита. Те, кто сейчас использует тебя, помогли мне заработать кучу долларов на «Нортенья де Авиасьон», а потом еще и отмыть их в Панаме… Скажи мне, что тебе предлагают эти мерзавцы… неприкосновенность?.. Деньги?
– Дело ни в том, ни в другом. Это гораздо сложнее. И труднее объяснить.
Эпифанио Варгас снова уставился на нее. Он стоял рядом с алтарем, и тени от огоньков свечей, падая на лицо, делали его гораздо старше.
– Хочешь, я расскажу тебе, – настойчиво произнес он, – у кого на меня зуб в Соединенных Штатах?.. Кто в ДЭА больше всех усердствует?.. Один федеральный прокурор из Хьюстона, по фамилии Клейтон, очень тесно связанный с Демократической партией… А знаешь, кем он был до того, как его назначили прокурором?.. Адвокатом, который защищал мексиканских и американских наркоторговцев, и близким другом Ортиса Кальдерона, начальника службы воздушного перехвата мексиканской Федеральной судебной полиции. Теперь Ортис живет в Соединенных Штатах как защищаемый свидетель, но он успел прибрать к рукам миллионы долларов… А на этой, на нашей стороне под меня копают те же самые, кто в свое время делал дела с гринго и со мной: адвокаты, судьи, политики, которые теперь хотят отмазаться, подставить меня козлом отпущения… Это им ты хочешь помочь, ставя мне подножку?
Тереса не ответила. Он долго смотрел на нее, потом беспомощно качнул головой:
– Я устал, Тересита. За свою жизнь я много работал и много боролся.
Это была правда, и она знала, что это правда. Крестьянин из Сантьяго-де-лос-Кабальерос в свое время ходил в грубых кожаных сандалиях и выращивал фасоль. Ничего не давалось ему даром.
– Я тоже устала.
Он по-прежнему пристально вглядывался в нее, стараясь найти хоть какую-нибудь щелку, сквозь которую можно было бы рассмотреть, что у нее на уме.
– Значит, это никак нельзя уладить, – заключил он, помолчав.
– Сдается мне, что нет.
Вспыхнувший огонек сигары осветил лицо дона Эпифанио.
– Я пришел, чтобы повидаться с тобой, – снова заговорил он, теперь уже другим тоном, – и объяснить тебе все, что потребуется… Может, я должен был это сделать, а может, и нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73