– Само собой, – отозвалась она.
* * *
Рассказывая подруге о своем разговоре с Языковым, кое о чем Тереса упоминать не стала. Но это кое-что заставляло ее теперь опасливо оглядываться по сторонам, быть особенно внимательной и сохранять ясность мысли. Оно приходило к ней серыми рассветами, которые по-прежнему заставали ее в постели без сна. Ходят слухи, сказал русский. Да. Разные вещи. Один человек сказал мне – тобой интересуются в Мексике. По какой-то причине, которой я не знаю (говоря это, он так и буравил ее глазами), ты возбудила внимание своих соотечественников. Или воспоминание. Они спрашивают, не ты ли та самая Тереса Мендоса, что покинула Кульякан четыре-пять лет назад… Это ты? Продолжай, попросила его Тереса. Языков пожал плечами. Больше я почти ничего знаю, ответил он. Знаю только, что о тебе спрашивали. Друг одного друга. Да. Ему поручили узнать, чем ты занимаешься и правда ли, что дела у тебя идут все лучше. И что, кроме гашиша, ты можешь заняться кокаином. Похоже, у тебя на родине кое-кто беспокоится, что сюда придут колумбийцы. Поскольку твои соотечественники сейчас перекрывают им путь в Соединенные Штаты. Да. А тут еще мексиканка… Хотя это произошло по чистой случайности, они наверняка не слишком рады. Да. Особенно если уже знали тебя. Раньше. Так что будь осторожна, Теса. В этом деле иметь прошлое ни хорошо, ни плохо, если только ты не привлекаешь к себе внимания. А у тебя дела идут слишком хорошо, чтобы ты его не привлекала. Твое прошлое – то, о котором ты мне никогда не рассказываешь, – не мое дело. Да. Но если у тебя с кем-то старые счеты, есть риск, что эти люди захотят их свести.
* * *
Давным-давно, в Синалоа, Блондин Давила катал ее на самолете. Впервые в жизни. Подъехав еще в темноте к белому с желтой крышей зданию аэропорта, они припарковали «бронко», поздоровались с солдатами, которые охраняли уставленную самолетами взлетно-посадочную полосу, и взлетели – почти на заре, чтобы увидеть восход солнца над горами. Тереса вспоминала, как сидела в кабине «Сессны» рядом с Блондином, вспоминала блики нарождающегося света на зеленых стеклах его солнечных очков, его руки на штурвале, рокот мотора, образок святого Мальверде рядом с панелью управления – «Да благословит Господь мой путь и поможет мне вернутца», – перламутровую Сьерра-Мадре, золотые отблески в воде рек и озер, поля с зелеными пятнами марихуаны, плодородную равнину и море вдали. Мир, увиденный в тот рассветный час с высоты распахнутыми от удивления глазами, показался Тересе чистым и прекрасным.
Она думала об этом сейчас, в полумраке номера отеля «Херес». Свет проникал из сада за окном и отражался поверхностью бассейна, прорисовывал на сдвинутых шторах каждую складочку. Тео Альхарафе уже не было, из маленькой стереоустановки рядом с телевизором и видеомагнитофоном лился голос Хосе Альфредо. «Сижу я в дальнем уголке таверны, – пел он. – Под песню, что марьячи заказал». Блондин рассказывал, что Хосе Альфредо Хименес умер от пьянства и свои последние песни сочинял в тавернах, причем их слова записывали его друзья, поскольку сам он уже и писать-то не мог. Эта называлась «Я и воспоминанье о тебе» и, судя по всему, была одной из последних.
Произошло то, что должно было произойти. Тео приехал ближе к вечеру, чтобы получить подпись на бумагах на покупку погребов Фернандес де Сото. Потом они выпили по бокалу, чтобы отметить это событие. По одному, потом по второму и по третьему. Потом они гуляли втроем – Тереса, Пати и Тео – по старому городу, мимо старинных дворцов и церквей, по улицам, на которых то тут, то там попадались ресторанчики и бары. И у стойки одного, когда Тео наклонился к Тересе поднести ей огня, она вдруг ощутила на себе его взгляд – взгляд мужчины. Сколько лет сколько зим, подумалось ей вдруг. Сколько времени уже не было такого. Ей нравился его профиль испанского орла, его руки, смуглые и уверенные, его улыбка, в которой не читалось ни намерений, ни обещаний. Пати тоже улыбалась, но по-другому, словно издалека. Смирившись. Покорившись судьбе. И как раз в тот момент, когда Тереса приблизила свое лицо к рукам мужчины, прикрывавшего ладонью огонек зажигалки, она услышала, как Пати говорит: мне надо уйти, черт, я вспомнила, срочное дело. Увидимся потом. Тереса повернулась было, чтобы сказать: нет, подожди, я с тобой, не оставляй меня здесь, но Пати уже удалялась, не оглядываясь, с сумочкой на плече; и Тереса, глядя, как она уходит, чувствовала на себе взгляд Тео. В этот момент она подумала: интересно, говорили они раньше или нет – он и Пати. Что они говорили Что скажут потом. И, как удар хлыста, ее обожгла мысль: нет. Ни за что. Нельзя смешивать напитки. Есть вещи, которых я не могу себе позволить. Я тоже ухожу. Но что-то внутри, в талии, в животе, удержало ее на месте: мощный, властный порыв, в котором слились воедино усталость, одиночество, ожидание и лень. Ей хотелось отдохнуть. Ощутить кожу мужчины, пальцы, ласкающие ее тело, рот, прильнувший к ее рту. На некоторое время расслабиться, отдаться на волю того, кто будет делать все за нее. Думать вместо нее. Она вспомнила половинку фотографии, лежавшую в портмоне у нее в сумочке. Большеглазую девушку, которую обнимала за плечи мужская рука, а она, отстраненная от всего, взирала на мир так, словно видела его из кабины «Сессны», в перламутровом рассвете. В конце концов Тереса обернулась к Тео – намеренно медленно. И, делая это, думала; какие же они все сволочи. Всегда готовы и почти никогда не задумываются. Она была абсолютно уверена, что рано или поздно одному из них, а может, и обоим придется заплатить за то, чему предстояло случиться.
И вот она осталась одна. Полумрак и голос Хосе Альфредо. Все произошло так, как можно было предвидеть: спокойно, без лишних слов и ненужных жестов. Так же асептически, как улыбался Тео, опытный, умелый и внимательный. Удовлетворительный во многих отношениях. И внезапно, почти в самом финале одного из финалов, к которым он приводил ее раз за разом, бесстрастный мозг Тересы вновь заставил ее увидеть самое себя со стороны, как бывало раньше: голую, наконец-то насытившуюся, с разметавшимися по лицу волосами, успокоившуюся после возбуждения, желания и наслаждения, знающую, что чужое обладание ею закончилось на камне Леона. А еще была мысль о Пати: как она вздрогнула, когда Тереса поцеловала ее в губы там, в тюремной камере, как она смотрела на них с Тео, когда тот подносил Тересе огонь у стойки бара. А может, Пати добивалась именно этого. Старалась подтолкнуть ее навстречу себе самой. Навстречу образу женщины в зеркалах, у которой такой ясный, трезвый взгляд и которая никогда не обманывается.
После ухода Тео Тереса пошла в душ, включила очень горячую воду, от которой сразу же запотело зеркало в ванной, и принялась намыливаться – медленно, тщательно; потом, одевшись, вышла на улицу. Она шла одна куда глаза глядят, и вдруг, свернув в узкую улочку с зарешеченными окнами, застыла, удивленная, услышав мексиканскую песню.
Пусть кончится жизнь моя
рядом с бокалом вина…
Этого не может быть, подумала Тереса. Не может быть, чтобы это происходило сейчас, здесь. Подняв глаза, она прочла вывеску над дверью:
Эль Марьячи
Мексиканская таверна. И рассмеялась почти вслух, ибо поняла, что жизнь и судьба играют в какие-то свои игры, переплетая тонкие нити, и бывают моменты, когда эти игры становятся очевидными. Толкнув дверь, она оказалась в настоящей мексиканской таверне: на полках за прилавком выстроились бутылки текилы, молодой толстячок-официант разносил пиво «Корона» и «Пасифико» и ставил на стереоустановку диски Хосе Альфредо. Она спросила «Пасифико» – только для того, чтобы прикоснуться к его желтой этикетке, – поднесла бутылку к губам, отхлебнула глоточек, смакуя (этот вкус вызвал столько воспоминаний), а потом заказала текилы «Эррадура Репосадо», которую ей подали в настоящем, высоком и узеньком кабальито.
А из стереоустановки рыдал голос Хосе Альфредо:
Ты хочешь, чтоб тебя я пожалел,
но ты ведь знаешь, знаешь:
эта песня – последняя из всех,
что я на свете спел…
В тот момент Тереса была счастлива – так сильно, так мощно, что даже сама испугалась. И попросила у признавшего ее акцент и любезно заулыбавшегося официанта еще текилы, а потом еще и еще. Зазвучала другая песня.
Когда я сидел в таверне,
не болела моя душа…
Она вынула из сумочки несколько банкнот, велела официанту принести нераспечатанную бутылку текилы и сказала, что покупает у него эти песни. Я не могу их продать, возразил удивленный парень. Тогда она достала еще денег, а потом еще, завалила ими весь прилавок перед ошалевшим официантом, и в конце концов он отдал ей вместе с бутылкой оба двойных компакт-диска Хосе Альфредо: «100 классических песен» – четыре диска с сотней песен. Я могу купить все, что угодно, мелькнула у нее нелепая мысль – да, в конце концов, не такая уж нелепая, – когда она выходила из таверны со своей добычей, и ей было совершенно наплевать, что люди видят ее с бутылкой в руках. Она дошла до стоянки такси – асфальт как-то странно качался у нее под ногами – и вернулась в отель.
И вот она сидела в номере, перед полупустой бутылкой, и вполголоса подпевала Хосе Альфредо.
…Под песню, что марьячи заказал.
Со мной текила – друг мой самый верный,
а в памяти моей – твои глаза…
Снаружи, из сада и от бассейна, сквозь шторы сочился свет, позволяя различать смятые простыни, бутылку и стакан на тумбочке у кровати, собственные руки, подносящие к губам одну за другой приправленные гашишем сигареты.
Кто в жизни хоть бы раз любви не верил,
кто, все простив, не звал ее назад?
Кто не входил, страдая, в эти двери,
чтоб песню и текилу заказать?..
И, шевеля губами, повторяя слова песни, она думала: так кто же я, что же я такое теперь? Какой меня видят другие? И дай-то Бог, чтобы они видели меня только издали. Как, черт побери, это называется? Ах да – потребность в мужчине.
Ну что ж, куда от этого денешься. Влюбиться. Вот уж нет так нет. Я свободна – да, может, вот это подходящее слово, хотя и слишком уж напыщенное, чрезмерное.
Ведь я даже к мессе перестала ходить. Она взглянула вверх, на темный потолок, и не увидела ничего. «Мне подают последний мой стакан», – пел в это время Хосе Альфредо, и она подпевала ему. Ну нет. Сейчас я прошу только одного: чтобы еще раз сыграли «Ту, что ушла».
Она снова вздрогнула. На простынях, рядом с ней, лежала оторванная половинка фотографии. Как холодно быть свободной.
Глава 11.
Я не умею убивать, но научусь
На окраине Галапагары, городка неподалеку от Эскориала, расположены казармы жандармерии: тесно прижавшиеся друг к другу домики для семей жандармов и здание побольше для офицеров. Дальше вздымаются заснеженные серые горы. А как раз перед казармами – забавные парадоксы случаются в жизни – стоят вполне приличного вида сборные дома, заселенные цыганами, и обе общины, невзирая на старые лоркианские темы об Эредиа, Камборьо и парах жандармов в лакированных треуголках, поддерживают между собой вполне добрососедские отношения.
Предъявив паспорт у ворот, я оставил машину на охраняемой стоянке, и высокая светловолосая дежурная (даже лента, стягивавшая хвост ее волос под кепи, была зеленой) провела меня в кабинет капитана Виктора Кастро – маленькую комнатку с компьютером на столе и испанским флагом на стене, рядом с которым висели, наподобие трофеев, старый маузер «корунья» 1945 года и автомат Калашникова.
– Могу предложить вам только ужасный кофе, – сказал капитан.
Я согласился, и он сам принес мне его из кофеварки в коридоре, помешивая бурую жидкость в пластиковом стаканчике пластмассовой ложечкой. Содержимое стаканчика и правда имело мало общего с кофе. Капитан же Кастро, серьезный, с четкими словами и движениями, безупречно аккуратный в своей зеленой гимнастерке, с седыми, подстриженными бобриком волосами и начинающими седеть усами в стиле капитана Алатристе, стал мне симпатичен с первой же минуты, когда встретил меня прямым и искренним взглядом и таким же рукопожатием. У него было лицо честного человека, и, возможно, это, среди других причин, побудило в свое время руководство поручить ему командование группой «Дельта-Четыре», которая действовала на Коста-дель-Соль и которую он пять лет возглавлял. По моим данным, честность капитана Кастро в конце концов стала причинять неудобства даже его начальству. Вероятно, именно потому мне и пришлось ехать к нему сюда, в этот богом забытый городишко, где под его началом находилось лишь три десятка жандармов (вообще говоря, это была лейтенантская должность), и именно потому мне стоило определенного труда – влиятельные знакомые, старые друзья – добиться от Главного управления жандармерии разрешения на эту встречу. Как философски заметил позже сам капитан Кастро, учтиво провожая меня до машины, правдолюбцы еще никогда и нигде не делали карьеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73