..
Она перехватила его взгляд – безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.
– У нас обыск был, – проронила Аннушка. – Аристарха Павловича арестовали…
Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:
– Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…
Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.
– Ничего, мы снова склеим, – сказала Аннушка. – Еще отобьют – мы опять…
– Это уже не сон, – проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. – Это явь… Самое хрупкое в человеке – руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…
Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь – знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.
– У тебя же температура…
– Нет, мне хорошо, – пробормотал он. – Только не убирай ладони…
– Я сейчас! – сказала она. – Напою чаем с малиной и уложу в постель.
Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки – ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу – отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…
* * *
Аристарх Павлович пока еще не знал, что вернется домой лишь весной, в начале апреля, когда после ранних дождей и теплых дней сгонит снег и воронье в одну ночь, разом, покинет Дендрарий. И станет возможно открыто и безбоязненно бродить по аллеям, слушать, как поднимается сок по стволам старых деревьев, смотреть, как набухают почки, как грачи ремонтируют старые гнезда и как оживает после долгой болезни холодная земля. Он не знал, что дело против него прекратят за недоказанностью вины и отпустят на волю с этим тяжелым грузом, чтобы он всю оставшуюся жизнь ходил на коротком поводке, под занесенным над головою топором «вновь открывшихся обстоятельств», которые в любое мгновение могут вернуть его назад, в неволю. Эта хитроумная уловка следствия и карательных органов была рассчитана на то, чтобы усмирить самого непокорного, сломать его дух сопротивления, навечно поставив тавро вины, только что не доказанной.
Ничего этого Аристарх Павлович не знал и еще сидел в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере, будто государственный преступник, и, как в том дурном сне, не ведал, за что и сколько ему сидеть. Время от времени его водили на допросы – вначале терзали по поводу офицеров, что прятались в бункере аэродрома, и Аристарх Павлович понял, что от него хотят показаний, будто там под руководством Алексея Ерашова формировался некий противоправительственный полк, что туда свозилось оружие, продовольствие и даже бронетехника. Видимо, перед следователями была поставлена задача раскрыть крупный заговор, способный ввергнуть страну в гражданскую войну, и тем самым оправдать расстрел парламента. Аристарх Павлович не знал, что в секретной папке оперативной разработки лежит справка, что ему неведома тайная канцелярия агентурной работы и что к нему можно спокойно подсаживать тех самых агентов, которые бы «вытаскивали» из него информацию. Но и оперативники не предполагали, что бывший сторож – они не воспринимали его как делового человека – хорошо разбирается в людях, что не выдержит даже самая правдивая легенда подсаженной «утки» и что он вместо нужной следствию информации будет заставлять агента-камерника петь с ним романсы и ямщицкие песни.
Потом о бункере и об офицерах словно забыли, видимо получив новую задачу – «накопать» компромат против афганского товарища Алексея, Седого. Вопросы завертелись вокруг купли-продажи старого военного аэродрома, а иначе – тридцати тысяч гектаров земли за символическую плату. Агентов к нему больше не подсаживали и не гоняли из камеры в камеру, видимо убедившись, что ничего, кроме «Гори, гори, моя звезда», он не споет, зато стали давить на больное место – напоминать ему о молодой беременной жене, которая ждет не дождется мужа и чуть ли не каждую неделю сюит у ворот тюрьмы. Сначала ему предлагали в обмен на свидание с Валентиной Ильинишной рассказать, сколько денег получил Седой за аэродром, когда и от кого конкретно. Потом за эти же показания уже давали дороже – свободу и даже показывали постановление о прекращении уголовного дела. Он же с тоской смотрел на следователя и вдруг предлагал ему спеть Тот, естественно, отказывался, и тогда Аристарх Павлович запевал: «Ямщик, не гони лошадей…» Пел грустно, самозабвенно, до слезы в глазах, и потому, что пел хорошо, как бы обезоруживал даже надзирателей, уводивших его с песней по тюремному коридору.
Он понял, что пока поет – неуязвим и что не дрогнет душа ни перед камерой-одиночкой, ни перед соблазном оговорить невиновных и выйти на волю. Аристарх Павлович пел, когда ему стали намекать на странное исчезновение Кирилла, вступившего якобы во враждебные отношения с Ерашовыми потому, что, «выполняя воинский долг», стрелял по парламенту, где в то время находился старший брат. Он не знал, что впереди еще будет много вопросов о кладе с орденами, о том, как их удалось продать Алмазному фонду, и, наконец, о Вере, о ее связях и знакомствах, однако был готов отвечать на все, даже самые невероятные.
– Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь, а прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь!
Но при всем этом он воображал, что освободится весной, пусть не этой, так следующей. И как всегда, в его воображении все складывалось очень хорошо: вдруг окажется, что Алеша жив, и Кирилл отыщется живым, и что спасется Олег от пуль карателей, и Вера выйдет замуж за надежного человека, и Василий вернется на Родину. И что родится у Аристарха Павловича сын…
Он понимал, что многое из его дум не свершится, однако не делал поправки, не исключал из своих молитв чью-то жизнь и судьбу, потому что предчувствовал весну, ту самую, когда все на свете оживет после мрачной зимы.
Но он еще не подозревал, что будет эта, ближайшая весна и начало апреля, когда он уже в вечерних сумерках подойдет к воротам Дендрария и не услышит вороньего крика в черных кронах деревьев. Но зато увидит свежие пни вдоль центральной аллеи, потому что ее расширяют для проезда интуристовских автобусов. Увидит пронумерованные стволы пока еще живых деревьев, горы земли, строительную технику; увидит деревянных языческих идолов, расставленных кругом возле родника, бьющего над чашей – все, что осталось от Колокольного дуба. Потом увидит длинный ряд бань на самом берегу озера, и половина из них будет сгоревшей, потому что пасынок Безручкина, Шило, придет однажды ночью и запалит, и его схватят на месте преступления. А еще увидит четыре этажа гостиницы, поднимающейся за озером прямо напротив дома, и высокие железобетонные сваи, торчащие из воды, на которых потом повиснет подвесной мост. Тут же встретит и теперешнего хозяина Дендрария, Николая Николаевича, очень любезного, за то, что когда-то спас его от пьянки и дал работу. И увидит, что с озерного дна кран поднимает мореный дуб, который Безручкин потом продаст итальянской фирме, узнает, что аэродром вместе со всем имуществом перешел в муниципальную собственность, поскольку покупка тридцати тысяч гектаров земли признается незаконной. Одним словом, он вернется в разоренное поместье, но зато встретит Василия с женой-шведкой и их двухлетней дочкой, которые приедут отдыхать в родовой дом. Потом на крыльцо выбежит Аннушка, совершенно здоровая и счастливая, за ней – царевичи, неузнаваемый, коротко стриженный и безбородый Олег, сильно постаревшая Екатерина…
А он будет смотреть на двери и ждать, когда же выйдет она, простоявшая несколько месяцев у тюремных ворот сначала с плакатом, а потом без него, просто с большим животом. Но она не выйдет, потому что накануне Олег с Аннушкой отведут ее в роддом на сохранение, где она останется на целый месяц, пока не родит наследника, которому нечего будет наследовать из нажитого отцом, но который унаследует голос Аристарха Павловича и потом удивит мир…
Весна же будет лихая, тревожная. То там, то здесь Аристарху Павловичу будет чудиться стремительная всадница на буланом жеребчике и с железной лопатой в руке. В конце апреля загремит неожиданный гром, и от молнии в Дендрарии загорится дерево. Но после грозы наступит раннее тепло, пойдет буйная трава, зазеленеют кроны. И вдруг на молодую листву падет тяжелый зимний снег, и хотя продержится чуть более суток, но отовсюду начнет слетаться воронье и долгую, страшную ночь будет орать и обгаживать проснувшуюся землю. Лишь к утру повеет теплый, крепкий ветер, смахнет и растопит снег, а вместе с ним разгонит по свету крикливые стаи черных птиц.
Но до настоящего тепла еще будет далеко, потому что в этот год поздно прилетят ласточки…
Октябрь – февраль 1993–1994 г. Москва – Вологда
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Она перехватила его взгляд – безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.
– У нас обыск был, – проронила Аннушка. – Аристарха Павловича арестовали…
Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:
– Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…
Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.
– Ничего, мы снова склеим, – сказала Аннушка. – Еще отобьют – мы опять…
– Это уже не сон, – проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. – Это явь… Самое хрупкое в человеке – руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…
Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь – знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.
– У тебя же температура…
– Нет, мне хорошо, – пробормотал он. – Только не убирай ладони…
– Я сейчас! – сказала она. – Напою чаем с малиной и уложу в постель.
Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки – ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу – отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…
* * *
Аристарх Павлович пока еще не знал, что вернется домой лишь весной, в начале апреля, когда после ранних дождей и теплых дней сгонит снег и воронье в одну ночь, разом, покинет Дендрарий. И станет возможно открыто и безбоязненно бродить по аллеям, слушать, как поднимается сок по стволам старых деревьев, смотреть, как набухают почки, как грачи ремонтируют старые гнезда и как оживает после долгой болезни холодная земля. Он не знал, что дело против него прекратят за недоказанностью вины и отпустят на волю с этим тяжелым грузом, чтобы он всю оставшуюся жизнь ходил на коротком поводке, под занесенным над головою топором «вновь открывшихся обстоятельств», которые в любое мгновение могут вернуть его назад, в неволю. Эта хитроумная уловка следствия и карательных органов была рассчитана на то, чтобы усмирить самого непокорного, сломать его дух сопротивления, навечно поставив тавро вины, только что не доказанной.
Ничего этого Аристарх Павлович не знал и еще сидел в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере, будто государственный преступник, и, как в том дурном сне, не ведал, за что и сколько ему сидеть. Время от времени его водили на допросы – вначале терзали по поводу офицеров, что прятались в бункере аэродрома, и Аристарх Павлович понял, что от него хотят показаний, будто там под руководством Алексея Ерашова формировался некий противоправительственный полк, что туда свозилось оружие, продовольствие и даже бронетехника. Видимо, перед следователями была поставлена задача раскрыть крупный заговор, способный ввергнуть страну в гражданскую войну, и тем самым оправдать расстрел парламента. Аристарх Павлович не знал, что в секретной папке оперативной разработки лежит справка, что ему неведома тайная канцелярия агентурной работы и что к нему можно спокойно подсаживать тех самых агентов, которые бы «вытаскивали» из него информацию. Но и оперативники не предполагали, что бывший сторож – они не воспринимали его как делового человека – хорошо разбирается в людях, что не выдержит даже самая правдивая легенда подсаженной «утки» и что он вместо нужной следствию информации будет заставлять агента-камерника петь с ним романсы и ямщицкие песни.
Потом о бункере и об офицерах словно забыли, видимо получив новую задачу – «накопать» компромат против афганского товарища Алексея, Седого. Вопросы завертелись вокруг купли-продажи старого военного аэродрома, а иначе – тридцати тысяч гектаров земли за символическую плату. Агентов к нему больше не подсаживали и не гоняли из камеры в камеру, видимо убедившись, что ничего, кроме «Гори, гори, моя звезда», он не споет, зато стали давить на больное место – напоминать ему о молодой беременной жене, которая ждет не дождется мужа и чуть ли не каждую неделю сюит у ворот тюрьмы. Сначала ему предлагали в обмен на свидание с Валентиной Ильинишной рассказать, сколько денег получил Седой за аэродром, когда и от кого конкретно. Потом за эти же показания уже давали дороже – свободу и даже показывали постановление о прекращении уголовного дела. Он же с тоской смотрел на следователя и вдруг предлагал ему спеть Тот, естественно, отказывался, и тогда Аристарх Павлович запевал: «Ямщик, не гони лошадей…» Пел грустно, самозабвенно, до слезы в глазах, и потому, что пел хорошо, как бы обезоруживал даже надзирателей, уводивших его с песней по тюремному коридору.
Он понял, что пока поет – неуязвим и что не дрогнет душа ни перед камерой-одиночкой, ни перед соблазном оговорить невиновных и выйти на волю. Аристарх Павлович пел, когда ему стали намекать на странное исчезновение Кирилла, вступившего якобы во враждебные отношения с Ерашовыми потому, что, «выполняя воинский долг», стрелял по парламенту, где в то время находился старший брат. Он не знал, что впереди еще будет много вопросов о кладе с орденами, о том, как их удалось продать Алмазному фонду, и, наконец, о Вере, о ее связях и знакомствах, однако был готов отвечать на все, даже самые невероятные.
– Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь, а прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь!
Но при всем этом он воображал, что освободится весной, пусть не этой, так следующей. И как всегда, в его воображении все складывалось очень хорошо: вдруг окажется, что Алеша жив, и Кирилл отыщется живым, и что спасется Олег от пуль карателей, и Вера выйдет замуж за надежного человека, и Василий вернется на Родину. И что родится у Аристарха Павловича сын…
Он понимал, что многое из его дум не свершится, однако не делал поправки, не исключал из своих молитв чью-то жизнь и судьбу, потому что предчувствовал весну, ту самую, когда все на свете оживет после мрачной зимы.
Но он еще не подозревал, что будет эта, ближайшая весна и начало апреля, когда он уже в вечерних сумерках подойдет к воротам Дендрария и не услышит вороньего крика в черных кронах деревьев. Но зато увидит свежие пни вдоль центральной аллеи, потому что ее расширяют для проезда интуристовских автобусов. Увидит пронумерованные стволы пока еще живых деревьев, горы земли, строительную технику; увидит деревянных языческих идолов, расставленных кругом возле родника, бьющего над чашей – все, что осталось от Колокольного дуба. Потом увидит длинный ряд бань на самом берегу озера, и половина из них будет сгоревшей, потому что пасынок Безручкина, Шило, придет однажды ночью и запалит, и его схватят на месте преступления. А еще увидит четыре этажа гостиницы, поднимающейся за озером прямо напротив дома, и высокие железобетонные сваи, торчащие из воды, на которых потом повиснет подвесной мост. Тут же встретит и теперешнего хозяина Дендрария, Николая Николаевича, очень любезного, за то, что когда-то спас его от пьянки и дал работу. И увидит, что с озерного дна кран поднимает мореный дуб, который Безручкин потом продаст итальянской фирме, узнает, что аэродром вместе со всем имуществом перешел в муниципальную собственность, поскольку покупка тридцати тысяч гектаров земли признается незаконной. Одним словом, он вернется в разоренное поместье, но зато встретит Василия с женой-шведкой и их двухлетней дочкой, которые приедут отдыхать в родовой дом. Потом на крыльцо выбежит Аннушка, совершенно здоровая и счастливая, за ней – царевичи, неузнаваемый, коротко стриженный и безбородый Олег, сильно постаревшая Екатерина…
А он будет смотреть на двери и ждать, когда же выйдет она, простоявшая несколько месяцев у тюремных ворот сначала с плакатом, а потом без него, просто с большим животом. Но она не выйдет, потому что накануне Олег с Аннушкой отведут ее в роддом на сохранение, где она останется на целый месяц, пока не родит наследника, которому нечего будет наследовать из нажитого отцом, но который унаследует голос Аристарха Павловича и потом удивит мир…
Весна же будет лихая, тревожная. То там, то здесь Аристарху Павловичу будет чудиться стремительная всадница на буланом жеребчике и с железной лопатой в руке. В конце апреля загремит неожиданный гром, и от молнии в Дендрарии загорится дерево. Но после грозы наступит раннее тепло, пойдет буйная трава, зазеленеют кроны. И вдруг на молодую листву падет тяжелый зимний снег, и хотя продержится чуть более суток, но отовсюду начнет слетаться воронье и долгую, страшную ночь будет орать и обгаживать проснувшуюся землю. Лишь к утру повеет теплый, крепкий ветер, смахнет и растопит снег, а вместе с ним разгонит по свету крикливые стаи черных птиц.
Но до настоящего тепла еще будет далеко, потому что в этот год поздно прилетят ласточки…
Октябрь – февраль 1993–1994 г. Москва – Вологда
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63