Никто не должен знать, что случилось с ним: одно нечаянно оброненное слово потянет за собой множество вопросов, и с памятью невозможно будет сладить. И если сейчас он явится в дом, как свадебный генерал, – от воспоминаний не уйти, а скрыть ничего не удастся.
Но как хотелось вернуться сильным и независимым! Чтобы встречали с радостью, с изумлением, чтобы был пир во имя встречи, тосты, чтобы им гордились, чтобы завидовали ему! Ведь об этом же думал, это грезилось и манило, а теперь все нужно отдать в жертву. В чемодане лежит мундир с капитанскими погонами и орденом, приготовленный к свадьбе, – удивить хотел… Да его сейчас не то что надеть, но и вынимать из чемодана нельзя! Почему же раньше не подумал об этом?
Всем же все известно! Газеты невозможно взять в руки – снимки, крупным планом, телевизор вообще не включай… И если он сейчас явится даже в гражданском – все равно будут вопросы: почему вдруг дали отпуск? На какие деньги купил такие подарки?.. Алексей же сразу все поймет! Ему уже на пороге станет все ясно!
А его афганский друг Седой был там!
Как же в голову-то не пришло еще в Москве?! Вообще не нужно было ехать сюда! Вызвать Аннушку, сослаться на службу, найти причину, но оставаться в Москве, потому что сейчас нельзя даже войти в дом…
Кирилл оттащил чемодан подальше от аллеи, приставил его к дереву и сел. Он пытался сосредоточиться и понять то, что раньше ускользало от его внимания, затушевывалось иными мыслями, более горячими и острыми, как битое стекло. Но ведь думал же, думал о последствиях, и потому не хотел встать из прелой кучи соломы. И о будущем думал! И мечтал, как вернется… Так отчего же упустил момент, как его встретят? Чем? Какими словами?
Он вновь ощутил тошноту и, чтобы заглушить ее, глотнул из бутылки, потряс головой.
– Ничего не было… Я остался в соломе… Я не пошел…
Прелые листья напоминали запах соломы. Он нагреб пригоршни и, будто компресс, приложил их к лицу, задышал глубоко. Почему-то вспомнилось ночное купание перед крещением Аннушки. «Русалочки» играли с ним, топили, а он тонул в самом деле, и в голове тогда застучала единственная мысль – «жалко». И скорее всего, захлебнулся бы с этой мыслью, если бы сознание не взорвалось и не привело в движение силы, возвратившие ему жизнь.
Все эти заклинания, попытки самовнушения напомнили ему последние кислые толчки сознания – жалко, жалко… Они не могли спасти его ни тогда, ни сейчас. Только взрыв, только резкий всплеск яростного стремления жить давали возможность вынырнуть из темной глубины и вдохнуть воздуха. Нужен хороший, крепкий ветер, чтобы продуть мозги и чтобы избавиться от неуверенности и сомнений.
Он растер лицо листвой и отшвырнул ее, погрозил воронью кулаком:
– Ну что слетелись? Добычи ждете? А вот хрен дождетесь!
Спрятав чемодан по деревом, Кирилл пошел к дому. И снова что-то мягко зашлепало по шляпе и плечам, по асфальту под ногами. Он понял, что это, и побежал, словно под дождем. Одежда была уже испорчена – не оттереть просто так. Он махнул рукой и, приблизившись к дому, обошел его, умыл на озере лицо. Окна Аннушкиной комнаты светились неярко – горела настольная лампа. Кирилл забрался на сливной откос фундамента и осторожно глянул в нижний глазок окна: в щелке между штор виднелась стена. Тогда он перебрался к другому окну, но оно оказалось зашторенным плотно, без единого просвета. Стучать было опасно – чего доброго, напугается, поднимет шум, поэтому Кирилл спустился на землю, прикурил сигарету и загадал: если Аннушка выглянет в окно, пока он курит, то тогда он постучит. Сигареты были американские, истлевали почти мгновенно – Аннушка даже не подходила к окну. Кирилл смутно различал сквозь шторы ее силуэт за письменным столом. В комнате, наверное, было тепло, тихо… Эх, постучать бы! Она бы отворила окно и впустила его, и сегодня – именно сегодня! – свершилось бы то, что он оттягивал столько времени… Но она спросит, почему ты забираешься в окно, почему не хочешь никого видеть, почему твой приезд должен остаться в тайне? Можно сказать – хочу авантюры! Хочу приключений, романтики и еще черт те чего. А потом что? Снова выбираться через окно, прятаться, скрываться?.. Нет уж, лучше завтра утром перехватить ее по пути в институт, взять и увести в Москву. Вот это будет похоже на авантюру! А лезть в собственный дом окольным путем, причем к своей собственной невесте, – дурь, не авантюра, никто не поверит.
И все-таки не хотелось уходить от окна. Сигареты сгорали одна за одной – Аннушка не чувствовала, что он близко. Он мысленно звал ее, пытался гипнотизировать, размахивал руками – бесполезно. А в душе тихо назревала обида, к тому же вспомнилось ее последнее письмо, в котором Аннушка рассказала ему об Олеге. В письме ничего такого не было, чтобы возбудило ревность, напротив, он гордился ее верностью – она была согласна жить в общежитиях, только чтобы рядом с ним! Однако сейчас обида потянула за собой сомнение – так ли теперь все, как было? Вот уже час он стоит под окнами, а она хоть бы вздрогнула! Хоть бы на мгновение откинула проклятую штору!
Это ее письмо оказалось роковым. Оно стало самым последним толчком, поднявшим его с соломы в то утро четвертого октября…
Он снова встал на откос фундамента, подышал на стекло, позвал шепотом:
– Аннушка…
В комнате что-то упало. Кирилл насторожился, ожидая, что сейчас она подбежит к окну, и готов был отпрянуть к стене. Однако шторы даже не колыхнулись. И вдруг откуда-то сбоку, из темноты послышался отчетливый голос:
– Стой! Не шевелись!
Кирилл на мгновение замер, прильнув к стеклу, затем резко отпрыгнул в сторону, вдоль стены, чтобы исчезнуть из круга света, падающего из окна. Мысль заработала трезво и четко.
– Стой, стрелять буду! – зычно рявкнул незнакомый голос.
Кирилл бросился в темноту. Шляпа слетела, и он на бегу хотел поймать ее, но рука хапнула воздух. За спиной грохнул выстрел. Воронье разом взметнулось над лесом и заслонило небо. Кирилл нырнул в молодые посадки и через несколько секунд был у стены института. Прислушался – вроде бы никто не гнался, но возле дома слышались негромкие голоса.
– Ничего себе теплый прием, – пробормотал он, успокаивая дыхание.
Оставаться здесь было нельзя. Кружным путем он вышел на центральную аллею и отыскал спрятанный чемодан. Воронье все еще кружило над Дендрарием, и пока оно не расселось, следовало убегать, чтобы не попасть под новый «дождь». Он успокаивал себя единственной мыслью, что сейчас отыщет гостиницу, снимет отдельный номер, запрется и упадет в постель. Наутро же почистит костюм и плащ, перехватит Аннушку возле Дендрария, и они немедленно уедут в Москву.
Поджидая автобус, он постоял в тени забора, огляделся – ничего подозрительного не было. Шел только девятый час, однако автобусы ходили почти пустые. Он доехал до центра – дальше оказалось не по пути – и пошел пешком к пешеходному мосту, за которым на берегу была гостиница. В темноте он чувствовал себя свободнее, чем днем, и почти не оглядывался. В сотне метров от центральной площади встречались лишь редкие прохожие, и всякая слежка была бы сразу заметна. Он двинулся напрямую, дворами и неожиданно оказался перед домом с мастерской на чердаке. В огромных окнах горел яркий свет.
А что, если Аннушка здесь? Включила дома настольную лампу, создала видимость, что сидит за столом, сама же – сюда… Он отмахнулся от этих мыслей, однако решил зайти, чтобы проверить: бывала ли Аннушка тут после того, как они расстались, или нет? Или действительно верна так. что готова бросить дом, аспирантуру и все свои увлечения ради него?
Он поднялся к железной двери на чердаке и постучал.
– Кто там? – спросил недовольно старик через дверь.
– Вам привет от прекрасной незнакомки! – сказал Кирилл.
Старик открыл, смерил его взглядом и молча побрел вперед
– Узнали? – спросил на всякий случай Кирилл.
– У тебя очень выразительное лицо, – пробубнил старик, открывая расшатанную дверь мастерской.
Пахнуло масляной краской, скипидаром и неожиданно – прелой соломой. Кирилл пробежал глазами по стенам и на миг остолбенел: на мольберте стоял холст, заслоняющий полмастерской. Картина была почти закончена – Аннушка лежала на куче соломы, заложив руки за голову, и мечтательно смотрела в небо на парящих длиннокрылых птиц. Он не мог ошибиться, он узнал бы линию ее тела из тысячи других…
Полотно заслоняло кровать под антресолью, и Кирилл, оставив чемодан, медленно выступил из-за холста…
Вместо белого покрывала лежала желтая солома; на ней, заложив руки за голову, безмятежно спала незнакомая девушка. Откинутые светлые волосы смешивались с соломой, свисали с кровати. Она не походила на Аннушку, не было того изящества, совершенства фигуры, и не было того целомудрия обнаженного тела: высокая грудь с розовыми крупными сосками, проваленный живот, чуть угловатые бедра и даже ступни ног – все было наполнено притягательной, плотской страстью. Хотелось не любоваться ею, а обладать…
Кирилл ощутил толчок внутреннего жара и отвернулся. Старик художник невозмутимо работал – шаркал кистью о полотно, пританцовывал возле мольберта. Нет, эта девушка не походила на Аннушку, но он почему-то рисовал ее тело! На холсте он словно укротил сексуальность спящей до целомудренной чистоты, сгладил, размыл возбуждающие страсть выпуклости тела и при этом возжег иной огонь – энергию красоты.
– Что, нравится? – спросил старик, занятый делом.
– Нравится, – сдержанно признался Кирилл. Он бросил кисть, вытер руки скомканной газетой.
– Тебе сейчас все нравятся, – проворчал старик. – Возраст такой… Хороший возраст. Это моя Надежда!.. Ну, где же прекрасная незнакомка?
– Не знаю, наверное, дома…
– Как это – не знаешь? – угрюмо спросил старик. – Увез мою незнакомку, разлучил нас… Бросил, что ли? Или потерял?
– Неужели она сюда не приходила больше? – спросил Кирилл.
– Ага, значит, потерял! – чему-то обрадовался старик. – Ничего, в твои годы легко терять и легко находить.
– А почему вы рисуете ее? – Кирилл встал напротив полотна. – Ваша натурщица совсем другая. Здесь же… незнакомка.
– Так получается, – бросил старик и пошел наливать воду в чайник. – По-другому не выходит… Какой нынче век, знаешь?
– Ужасный.
– Правильно, нынешний век – век жестокого романтизма, – определил он. – Или век безжалостного реализма. Я несовременный художник, отсталый, консервативный… Поэтому пишу женскую красоту, а не то, что вижу своими глазами. А истинную красоту ты у меня отнял!.. Ладно, снимай плащ, будем пить чай. Кстати, где ты так уделался?
– Это меня уделали! – усмехнулся Кирилл.
– Погоди! – вдруг насторожился старик. – Повернись к окну! Лицом к окну!
– Зачем?
– Повернись!
Кирилл бросил плащ в угол и повернулся. Старик зашел с одного бока, с другого, швыркнул носом.
– Я тебя вот так и напишу. Время есть?
– Сегодня?
– Вообще спрашиваю. Хотя бы два сеанса часа по три?
– Нет времени, завтра уезжаю, – сказал Кирилл.
– Тогда буду писать сегодня, согласен?
– Сегодня – пожалуйста! Вольный как птица!
– Не бойся, я напишу современный портрет, – успокоил старик. – Умрешь, а люди посмотрят и скажут – это человек ужасного двадцатого века. Садись за стол, только лицом к окну. Делай что хочешь, я тебе не помешаю. Только сначала поужинаем. Я с утра ничего не ел.
– У меня в чемодане случайно оказалась куча продуктов, – признался Кирилл. – Я тоже с утра не ел…
– Чего же молчишь? Доставай!
Кирилл открыл чемодан и стал выметывать колбасу, банки с сосисками, булочки в целлофане, печенье – то самое, что любила Аннушка. Старик это заметил, взял в руки хрустящую пачку, повертел в пальцах, печально покачал головой – помнил…
– А виски? – Кирилл выставил бутылку. – Надо отметить век безжалостного романтизма.
– Я не буду, – отказался старик. – А вот Надя выпьет. Она устала, видишь, как крепко спит.
Кирилл опасался смотреть в сторону постели с соломой: неизвестно, что больше притягивало взгляд – обнаженная спящая девушка или солома…
– Нельзя ли ее прикрыть? – спросил Кирилл.
Старик взглянул на него искоса и будто бы усмехнулся.
– Разбудить, а не прикрыть, – он потряс Надю за локоть. – Надежда! Вставай, Надежда, не смущай молодого человека.
– Николаич, мы же договорились, – сонно и устало пробормотала Надежда. – Я после ночной… Спать хочу.
– Знаю, милая, – виновато сказал старик. – Да вот пришел молодой человек, посмотри.
Она привстала, выглянула из-за полотна.
– Доброе утро, – склонился Кирилл. – Капитан Ерашов, честь имею!
– Капитан? – переспросила она. – Понятно… А я думаю, почему у него такое лицо?
– Какое – такое? – Кирилл резал колбасу. – Хотите сказать, выразительное?
– Мужественное, – обронила Надежда и потянула с веревки огромную шуршащую цыганскую шаль. – Ты хочешь написать его, Николаич?
– Давно хочу, – признался тот. – Он завтра уезжает…
Она закуталась в шаль, сунула ноги в тапочки и вышла к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63