Кирилл молча положил ее в постель и стал медленно раздевать. Она либо спала, либо притворялась спящей, оставаясь безразличной ко всему. А он любовался ею, трогал пальцами соски, ложбинку живота, будто слепой, ощупывал бедра, колени; его тянуло к женщине, и он желал ее спасительной энергии, которая бы влила в него чувство уверенности в себе, ощущение власти и силы духа.
Но он с ужасом начинал осознавать, что не способен и безнадежно слаб возле нее. Прекрасное, светящееся в полумраке тело совершенно не возбуждало в нем тех чувств, что бушевали вчерашней ночью на соломенной постели. Он, будто старик, любовался красотой девушки, восхищался ею и предавался воображению.
Аннушка же, совершенно беззащитная и доступная, безмятежно спала, будто знала, что ее красота достойна лишь холста, но не постели.
А ночь была какая-то бесконечная. Он снова мылся в душе, потом брился и, ощутив неожиданный зверский голод, осторожно, чтобы не звенеть посудой, и жадно ел все, что осталось от пира. Желудок был полон, и пищи уже не осталось, кроме консервированного острого перца и сливочного масла. Он покурил, напился воды и, одержимый голодом, стал есть перец с маслом: забитая в подсознание детдомовско-казарменная мысль о спасительности пищи, о ее целебной силе делала свое дело.
Наконец, он уснул в креслах, дыша огнем и страдая от боли опаленного, распухшего языка, но ощущая тонкий, обволакивающий запах Аннушки, исходящий от черного пальто.
В следующий раз он проснулся часов в одиннадцать от шума воды, доносящегося из ванной комнаты. Дверь оказалась незапертой. Кирилл отворил ее и встал, прислонившись к косяку; Аннушка стояла под душем, льющаяся по ее телу вода делала его еще прекрасней, кожа лучилась, отчего искрились брызги и окутывали ее радужным пятном. Она откинула волосы со лба, сказала повелительно:
– Собирайся, сейчас поедем.
Кирилл даже не спросил, куда и зачем. После ночного фиаско он желал ей повиноваться, как голосу командира.
– У тебя деньги есть? – спросила она.
– Есть…
– Хорошо. Освободи чемодан и приготовь деньги, – распорядилась Аннушка. – Гражданский костюм я почистила.
День был ясный, солнечный, прозрачный, холодный воздух был недвижим, но чутко отзывался даже на движение руки. Сегодня тоже можно было не учитывать поправки на преломление луча…
Они заехали в церковь в Сокольниках, и Кирилл вдруг подумал, что Аннушка хочет окрестить его. Он совсем забыл, что готовился к крещению, пусть формально, чтобы потом иметь право обвенчаться по желанию невесты, ведь и молитву читал, почти наизусть выучил. Он стал вспоминать сейчас, однако в памяти осталась единственная строчка: «Отче наш, Иже еси на небесех…» В храме Аннушка подошла к киоску и спросила, сколько могут продать свечей.
– Сколько же вам нужно? – спросила женщина в черном халате.
– Две тысячи.
– Куда вам столько? – спокойно спросила женщина.
– К Белому дому, – сказала Аннушка.
Женщина понятливо закивала головой и вышла из-за стойки.
– Пойду спрошу…
Пока она ходила, Кирилл бродил по пустому храму с пустым чемоданом и смотрел на иконы. Первая строчка молитвы сама собой крутилась и крутилась в голове, пока он вдруг не догадался, не перевел ее смысл со старославянского: «Отец наш! Ты есть на небе!»
Свечи продать разрешили, и пришлось идти с чемоданом в маленькую подсобку-склад. Большие пачки свечей в заводской упаковке не входили в чемодан, и женщина предложила картонную коробку. Кирилл рассчитался и, нагруженный, едва дотащил ношу до такси.
– Теперь к Белому дому, – распорядилась Аннушка водителю.
Несколько минут Кирилл ехал молча. После того дня он ни разу не был даже вблизи обгоревшего парламента. Говорят, убийц тянет к месту преступления, но его больше не тянуло, после того как низкорослый полковник показал им воздействие разных видов боеприпасов на здание в кирпичном исполнении и на живую силу противника. Эта экскурсия была совершенно не нужна, не запланирована, и лишь позже Кирилл вдруг понял замысел говорливого «полкана»: он придумал стрелкам-добровольцам наказание – увидеть плоды своего труда. Он их тыкал носом, как напакостивших котов. Он рассуждал о свойствах взрыва кумулятивного снаряда в помещении, а сам словно говорил – смотрите, любуйтесь, за что вы получите должности, квартиры, ордена и деньги. И было не придраться, что он делает эго из каких-то иных, не причастных к мастерству и профессионализму, соображений…
И теперь нужно было снова идти туда . Он слышал, Белый дом обнесли забором и доступа к нему нет, но само место – Красная Пресня, где испокон веков пускали кровь человеческую, – это жертвенное место при одном упоминании вызывало протест и отвращение. А было поздно! Свечи куплены, и таксист уже выехал на Садовое. «Не хочу! – про себя кричал Кирилл, озираясь на поток машин. – Боже, как я не хочу!» И желал, чтобы случилась какая-нибудь авария или налетели те самые террористы-боевики, о которых предупреждали в особом отделе, который якобы специально фотографировали тех, кто стрелял по парламенту, и теперь охотятся за ними. Здесь, на дороге, Кирилл смог бы и побороться с ними, но чувствовал, что там не сможет сопротивляться, лишенный воли и способности. И чем ближе они подъезжали к Красной Пресне, тем сильнее охватывало его паническое чувство безысходности. Его начинало поколачивать, дрожь в руках унималась лишь тем, что он напрягал мышцы до каменной твердости и стискивал зубы. Аннушка видела его состояние и оставалась отчего-то безучастной и равнодушной. «Ненавижу! – вдруг прокричал в нем кто-то чужой, но справедливый. – Презираю! Ты беспощадная, безжалостная фанатка!»
Он незаметно нащупал ручку двери, и когда таксист остановился под светофором неподалеку от Смоленской площади, Кирилл резко открыл дверь и, выскочив из машины, метнулся к тротуару, к спасительному потоку прохожих. Через несколько секунд он смешался с ними и, стараясь не оглядываться, почти побежал в обратную сторону.
– Я тебя ненавижу! Ненавижу! – бормотал он, словно открещивался от навязчивого призрака, и пытался вспомнить все, что его возмущало и раздражало в Аннушке. Сразу же в сознании всплыл ее тайный порок – бесстыдное раздевание перед художником, нудистское купание. Она хотела, чтобы ее красота принадлежала всем! Вот и пусть теперь принадлежит всем! Навоображал себе – судьба, рок, а что, собственно, в их встрече судьбоносного? Что паспорт у нее оказался? Так сейчас спроси у первых встречных – у каждого второго паспорт, а то и чаще…
Он стал приглядываться к прохожим и непроизвольно отметил, что мимо идут очень даже красивые девушки и некоторые с любопытством задерживают на нем взгляд. День же хороший, солнечный, впереди – полтора месяца отпуска, полной свободы!.. Сейчас купить цветов, подарить той, что понравится, и познакомиться. И откроется бездна новых чувств и ощущений! Появится радость приключения, интрига.
Кирилл остановился, застигнутый неожиданной мыслью: все, первый период жизни окончен! И нечего думать о нем, пытаться продлить либо вернуться. Нужно осознать это и больше не ломать себе голову. Прежняя жизнь ушла, как детство, и теперь, в эти минуты, начинается другой период, а значит, все должно быть иначе. К чему цепляться за то, что было дорого и близко сердцу в прошлом? Так бы все человечество до смерти оставалось в зыбках, поскольку нет ничего прекраснее, чем лежать в колыбели. А впереди такой простор и такие возможности, о которых еще недавно и мечтать не смел. На будущий год откроется дорога в академию, и если бы досрочно получить хотя бы еще одно звание – верный путь к генеральским погонам. Не тем, которые дают за выслугу, за старость, за многолетнее усердие и раскатывание ковровых дорожек перед высоким начальством. Хорошо быть молодым генералом! А он, Кирилл Ерашов, попал теперь в обойму офицеров, с которыми здоровается за руку министр обороны, которых знает и о которых помнит, потому что они спасли его положение. Если бы они, добровольцы, отказались стрелять, где бы сейчас служил этот министр? В какой должности и в каком звании?
И к черту жениться! Теперь-то зачем? Вокруг полчище девушек, которые только и ждут его внимания! Кирилл купил цветы – большой букет чайных роз, и мгновенно внимание женщин к нему усилилось. Почти ни одна, даже те, что шли с мужчинами, не проходила мимо, чтобы не взглянуть сначала на розы, потом на Кирилла. Теперь осталось выбрать подругу, выудить ее на цветочную приманку, как золотую рыбку, и сегодня же непременно преодолеть психологический барьер, возникший прошлой ночью…
Сначала он заметил на тротуаре странные дорожки и, не задумываясь, шагал по ним, глядя на встречных прохожих, пока не сообразил, что щербатая полоса – след танковой гусеницы! Вот траки скребанули покрытие, опрокинули бордюрный камень на развороте… Он поднял глаза от земли – гостиница «Украина» и набережная Москвы-реки! А там, за рекой, – Белый дом в черной шапке закопченных обгорелых этажей…
И все было так, как тогда!
Он бросил букет, круто развернулся и побежал прочь, спиной чувствуя холод и страх, исходящие от того места. А люди шли шагом, не подозревая, чьи это следы и куда они ведут…
Почему-то хотелось заскочить в подворотню, спрятаться и, затаившись, переждать, только непонятно что – день ли этот, ощущение погони и страха?
Кирилл взял себя в руки, сделал на ходу дыхательную гимнастику и огляделся – незнакомые улочки, московские дворики, засыпанные листвой, старушки на солнцепеке… Он никак не мог вспомнить, когда перешел мост. Наверное, когда шел с розами и смотрел на прохожих… Зря бросил цветы! Никогда не покупал такого красивого и дорогого букета. И зачем побежал? В этом периоде жизни следует воспринимать прошлое как сон, как детство, и не более того. И если разобраться, ведь в Белом доме засели фашисты, зверье, коммунисты, жаждущие захватить власть. Чего их жалеть? Если их не жалеют и не защищают даже известные актеры, писатели, если инженеры человеческих душ призывают расстрелять это отребье, то почему он, профессиональный военный, должен щадить его? Да они все должны быть благодарны ему, что он взял на себя обязанности привести этот приговор в исполнение. И спас честь не только своего министра, но и перепуганной насмерть интеллигенции, взывающей по телевидению. Вот если бы был жив академик Сахаров? Неужто бы он оказался на стороне парламента? Да никогда! Чего же тогда ему, не правозащитнику, а танкисту, сомневаться и жечь себя совестью? В стране революция, и потому без жестокости не обойтись. На плацу училища, прикрывая стену склада, висел огромный плакат, годный на все времена: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если умеет защищаться!» И висит до сих пор, потому что слова эти справедливы.
Он снова вышел на набережную, сориентировался и двинулся в сторону Кремля. И опять почувствовал почти теплый осенний день, приятную неподвижность воздуха и запах палой листвы. Ему уже не хотелось знакомиться с девушками, потому что одному было сейчас лучше. Никто не задавал вопросов, и можно было разговаривать только с самим собой. Он представил, как вернется домой, в новую квартиру, где его вообще никто не знает, запрет дверь на сейфовый замок, и вот это ощущение покойного одиночества станет еще приятнее. Он пожалел, что привозил туда Аннушку и как бы нарушил целомудрие одинокого жилища, пережил эту кошмарную, бестолковую ночь. А так бы вообще можно было начать этот новый период жизни с чистого листа…
Он обогнал странную бабку в пастушьем дождевике, которая несла зажженную свечу, прикрывая огонек коричневой дряблой ладонью. Прохожие оборачивались на нее, некоторые останавливались, а она смотрела на свечку и, медленно ступая, что-то нашептывала. Кирилл машинально прошел еще несколько метров, прежде чем поднял голову: впереди слева опять стоял Белый дом! Обнесенный высоким железобетонным забором, он стоял, как корабль после пожара, пришвартованный к берегу. Черно зияли провалы окон и снарядные пробоины.
Кирилл резко повернул назад и чуть не сшиб бабку в дождевике. Она охнула, шатнулась в сторону и уронила погасшую свечу.
– Ой, сынок! – удивленно сказала она вслед. – Ты же мне свечу погасил! Из церкви несла…
Не теряя присутствия духа на сей раз, он свернул с набережной и, выдерживая направление, скорым шагом двинулся по многолюдной улице, затем прыгнул в отъезжающий троллейбус, чтобы уж точно уехать из этого района. За окном стремительно замелькали дома и люди, полупустой троллейбус бежал резко, с веселым гулом. Кирилл сел к окну и приготовился ехать до конца маршрута. Ему захотелось заблудиться в этом городе, потеряться так, чтобы ничто не напоминало Москву. Микрорайон, где он получил квартиру, был совершенно «не московский», неузнаваемый, и это как бы освобождало сознание от того, что он живет в получасе езды от того места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63