– Как гуманитарная помощь… Но я вынуждена продавать. И уступлю за двести.
Ее, похоже, смущал камуфляж Кирилла: она не сводила глаз – жалость и любовь светились сквозь слезы. Хотя было видно, что он молод, с руками и ногами, а пороха и не нюхал…
Удачная покупка на Арбате омрачилась чужим горем, но ненадолго: человеческая теснота и суета словно стерли эту тяжелую пыль с коляски, растащили ее по городу, и скоро Аннушка, не страдая комплексами, села в уютное кресло.
– В метро!
И он покатил ее сквозь сутолоку улиц, переходов, и с одержимыми прохожими творилось невероятное – они расступались, давали дорогу, извинялись, если ненароком толкали коляску или совали ноги под колеса. Мнимая инвалидность делала Аннушку еще прекраснее, и это было так заметно, так ярко поражало глаз и воображение, что даже прозревал вечно слепой московский прохожий. Им так понравилась игра, что и в метро они решили въехать на коляске и хоть раз в жизни прокатиться бесплатно. Только на сей раз в кресло уселся Кирилл и, чтобы не смущаться, не стыдиться этой мальчишеской забавы, изобразил на лице маску свирепого выродка с тяжелой челюстью, низким лбом и раздутым носом.
– Только не расколись, – шептала ему Аннушка. – Засмеешься – убью!
И они въехали в вестибюль метро и прокатились по служебному входу бесплатно, однако с ужасом приближались к эскалатору – как спускаться? Аннушке не удержать коляску на ступенях! Но тут подвернулся мужчина, ловко схватил за подлокотники и удерживал коляску, пока не спустились на станцию.
– Спасибо, – грубо прохрипел Кирилл, входя в роль.
Им помогали въезжать и выезжать из вагона, потом подниматься по эскалатору, спускать коляску по ступеням на привокзальной площади. И уже давно было пора остановить эту игру, но как теперь встать и идти ногами, когда так много народа видело «инвалида» в камуфляже, а на каждом шагу возле коляски оказывались желающие помочь хрупкой женщине, везущей раненого мужа. А если еще и в электричку въехать, так до дома не встанешь!
– Что делать? – спрашивала шепотом Аннушка. – Я уже устала! Ты же тяжелый!
– Мы забыли, что слишком приметные! – шептал он, помогая руками крутить колеса. – Я встану и пойду! И наплевать! Пусть думают!
– Ты что? Стыдно! Люди видят!
Игра превращалась в муку, а до перрона оставалось сто метров!
– Давай постоим, – предложил он. – Перестанут обращать внимание – я тихо встану.
Они остановились и сразу поняли, что зря: если раньше люди провожали взглядами, то теперь ожидающие поездов попросту останавливались и таращились. Молодой офицер-инвалид и красавица жена! Это ли не примета времени и его трагедия?!
– Стоять нельзя! – Аннушка покатила его дальше, но не на перрон, где все видно, как на эстраде, а в толчею, к коммерческим палаткам.
В толчее Кирилл неожиданно вскочил и пошел ногами, И никто на «выздоровление» не обратил внимания…
Всю обратную дорогу было не смешно.
А им хотелось веселья и радости, и потому так быстро забывались досадные случаи, неудачи и даже игры с огнем. Коляску до утра они спрятали у Аристарха Павловича, который тоже жаждал веселья и от радости перецеловал молодых, а от потрясения их прозорливой добротой долго им пел дифирамбы.
Утром же, после пробежки по звенящему птичьему лесу, после купания с жеребчиком, они торжественно вкатили коляску в комнату бабушки Полины. Она посмотрела на это никелированное чудо, на свою давнюю, но несбыточную мечту и строго спросила:
– Я вам на что деньги давала? А вы на что тратите?
– Мы продали монеты с большой выгодой, – деловито и по-мужски объяснил Кирилл. – В два раза дороже. И все сосчитали. На свадьбу восемьсот тысяч – за глаза!
– Такого подарка принять не могу! – заявила непокорная бабушка Полина. – Подите и продайте.
Она строжилась, а ей было несказанно приятно, что о ней, старухе, судя по возрасту, должной выживать из ума, заботились и стремились сделать хорошо. И привезли ей из Москвы не пустячный подарок, не старушечий платочек и даже не серебряное колечко. На улице она стала бывать, как только объявился старший Ерашов, но один-два раза в месяц, а то и в лето. Да и того бы хватило, если бы в короткие прогулки она не сидела в кресле у двери дома, но смогла бы посмотреть парк, прокатившись по аллеям, подремать в беседке у купальни или просто посидеть у самого озера и подышать воздухом, несомым из далекого соснового бора. И теперь все это возможно! Взглянуть бы еще разок на все заповедные и памятные места вокруг усадьбы, на все те деревья и уголки парка, с которыми она давно простилась, лежа в голодных полуобмороках многолетнего заточения.
– За то, что думали обо мне, – благодарю вас, – не сдавалась бабушка Полина. – Но мне жить и так приятно, и так столько радостного перед смертью повидала. Коляска мне и ни к чему!
Положение спас Аристарх Павлович. Он хорошо знал нрав бабушки Полины еще с тех пор, когда Безручкин морил ее голодом, а она, желая умереть, отказывалась принимать пищу от соседей.
– Хорошо, не ешь, – говорили ей тогда. – Но выпей ложку куриного бульона. Одну-то ложку!
И она соглашалась сначала на одну, потом на другую, третью, пятую ложку, и так снова втягивалась в жизнь.
– Ладно, продадим карету! – пробасил Аристарх Павлович. – Но уж разок-то прокатись! Ведь не каталась сроду! Уважь внучат-то, поди-ка, из Москвы везли!
– Ну, так и быть, – согласилась она. – Коли из Москвы везли, мучились…
– А я тебя промчу! – радовался Аристарх Павлович. – Или жеребчика запрячь?
– Жеребчика, – проворчала она. – Вам позволю только вынести меня и посадить. А Аннушка пусть повезет.
И мало-помалу с того дня «карета» бабушки Полины, бывало, не закатывалась до позднего вечера. Ей все больше хотелось успеть увидеть на этом свете: ласточек в вечернем небе, предгрозовой ветер над сосновым бором на том берегу озера, восход солнца и закат, Колокольный дуб, последний оставшийся в Дендрарии кипарис, молодые ливанские кедры, какую-то безвестную черемуху за купальней, от которой уж и пень иструхлявел. У нее оказалось вокруг столько интересов, что она напрочь забывала, кто ее везет и все время стоит за спиной. Она уже не хотела просто сидеть и дышать воздухом; она требовала все время передвигать ее, словно пыталась наверстать упущенное движение за долгие годы статичной жизни.
* * *
Аристарх Павлович передал Таисье Васильевне вырученные за ружье деньги, чтобы она смогла возвратить Безручкину задаток, и на какое-то время поуспокоился. Не только судьба молодых и старых Ерашовых налаживалась и обретала плоть, но и его, Аристарха Павловича, жизнь начинала обрастать какими-то реальными действиями и событиями, прежде бывшими лишь в его фантазиях. Совершалось волшебство: все, что раньше он задумывал и чего желал, таясь от жесткой действительности, принимало зримую форму, наполненную переживаниями и чувствами, часто такими неожиданными и необычными, что и вообразить невозможно. Если он и раньше любил жить, то теперь любил свою жизнь втройне, ибо все, что происходило хорошего вокруг, доставляло ему радость и ощущение праздничности даже в самый обыденный день. И если он раньше многое прощал людям, в том числе и подлость, то теперь и прощать ему хотелось втройне. День-другой покипела обида на Безручкина и улеглась. Слушая стук над головой ремонтируемой квартиры – бывшей слепневской, – он уж сожалел, что не сказал Николаю Николаевичу, где взять мореного дуба. И сейчас немного переживал по этому поводу и «дозревал», чтобы зайти к нему покаяться, и пусть ныряет в озеро за настоящим материалом.
Это было полное и неосознанное подчинение одному простому, даже примитивному закону, по которому живет вся живая и неживая природа – закону восполнения добра, когда даже самая малая растраченная его частица немедленно возвращается назад, но уже утроенная. Принял «ненужный» подарок – жеребенка – получил коня, обменял квартиру – нашел клад, приветил незнакомого офицера – оказался в его семье. И этому не должно было быть конца, во что Аристарх Павлович свято верил. Не потеряй он дар речи – до сих пор ходил бы в теплицу, поматюгивался бы, балагурил и никогда бы не запел, и не свершилось бы чуда – не протянулась бы эта тонкая и таинственная нить, связавшая его с Валентиной Ильинишной.
Да как же ее не любить – жизнь, в которой всякое движение души никогда не пропадает зря?
На следующий же день после возвращения из Москвы Валентина Ильинишна пришла к Аристарху Павловичу средь бела дня, у всех на глазах и без подруг, без «прикрытия». Она была какая-то ясная и взволнованная одновременно, потому что таила в себе переполнявшую душу радость, и таила лишь потому, что хотела сделать ему сюрприз, удивить его приятной неожиданностью.
– Нам с тобой нужно съездить в Москву, – сообщила она. – Всего на один день.
– Зачем? – любуясь ею, пропел Аристарх Павлович. – Хотя, прости… Я готов! Сегодня уезжаем?
– Нет, завтра, – улыбаясь, сказала Валентина Ильинишна. – На первой электричке. А вечером вернемся… Только, пожалуйста, не ешь ничего сладкого и соленого.
Последними словами Аристарх Павлович был окончательно введен заблуждение, но не хотел его разрушать. Не то что сладкого и соленого – вообще ничего не ел, не пил, ожидая утра. Известие, что Валентина Ильинишна пригласила его в Москву, обратило Аннушку и Кирилла в восторг. Аннушка сразу же начала подбирать костюм, в котором следует ехать, и ничего подходящего в гардеробе Аристарха Павловича не отыскала. Был один приличный, но шерстяной, черный и для лета не уместный.
– Кирилл! Показывай, что у тебя в чемодане! – приказала она. – Вы по комплекции примерно одинаковые.
Кирилл с готовностью вытряхнул свой до сих пор не разобранный чемодан, и Аннушка сразу выхватила светлый летний костюм, кстати, имевшийся у Кирилла на все случаи жизни и времена года. Аристарха Павловича обрядили, причесали и подвели к зеркалу.
– Вы неотразимый мужчина, Аристарх Павлович! – заявила Аннушка. – Поверьте моему вкусу!
Неотразимого Аристарх Павлович не заметил, но видом своим удовлетворился: Валентине Ильинишне хоть не стыдно будет рядом идти. Эх, если бы отпустить небольшую, аккуратную бороду! А она росла еще пока русая и лишь слегка была подбита сединой.
– Отпущу бороду! – пропел он. – Утром бреюсь в последний раз!
– Если бы еще бороду! – мечтательно протянула Аннушка.
– Палыч! Нам придется стреляться, – сказал Кирилл. – Ты нагло уводишь у меня невесту. Я не знал, что ты такой перехватчик.
– Дуэлянт несчастный! – отмахнулась Аннушка и прислонилась к плечу Аристарха Павловича. – Аристарх Павлович влюблен. Правда же, Аристарх Павлович?
Он ничего не ответил, а подхватил Аннушку и посадил себе на плечо, как внучку. Она же раскинула руки, отбросила голову назад и закрыла глаза. Аристарх Павлович покружил ее и бросил на руки Кириллу.
– Тиимать! – сказал Кирилл и засмеялся. – Ты же правда влюблен, Палыч! А я как-то и не заметил…
– Валентина Ильинишна – счастливейшая из женщин! – произнесла Аннушка.
– А ты?! – вскинулся Кирилл. – У тебя жених – самый блистательный офицер Российской Армии! Через пять лет – полковник! Еще через три – молодой генерал! Весь увитый дубовыми листьями! В лампасах – а?!
– Дубовые листья – это я понимаю, – заворковала Аннушка. – Но зачем генералам лампасы? Чтобы и по штанам было видно – генерал?
– Нет, – серьезно ответил тот. – Лампасы исключительно для похоронных почестей.
– Похоронных?!
– Да! После артобстрела или коврового бомбометания по лампасам можно определить, где был генерал, а где, скажем, младший офицеришка.
Чтобы не мешать им, Аристарх Павлович удалился в ванную. И тут неожиданно ощутил тревогу за них – беспричинную, необъяснимую и подобную той, что испытывал, когда его дочки начинали ходить. Пока ползали – не боялся, а встали на ножки, и сразу показались такими беззащитными, уязвимыми… Аристарх Павлович в церковь не ходил и совсем не умел молиться, но сейчас, охваченный этой тревогой, внезапно для себя подумал и произнес:
– Господи, помоги им прожить!
И даже не заметил того, что не пропел эту фразу, а просто сказал.
Утром они встретились с Валентиной Ильинишной на перроне, сели в электричку и поехали. Народу было немного, и места достались у окна. Всю дорогу они молчали и лишь переглядывались, изредка касались руки друг друга, и всего этого было достаточно. Валентина Ильинишна даже немного вздремнула у его плеча, и была причина приобнять ее и несколько минут охранять сон. Потом она встряхнулась и еще минутку оставалась у плеча, пока не отвлеклась чем-то за окном: там был широкий росный луг, пропадающий в тумане. И еще несколько раз, когда электричка влетала на гремящие мосты, Валентина Ильинишна прядала и прижималась к нему, словно искала защиты от неумолимой стальной пилы, мелькающей за стеклом.
Ближе к Москве туман наконец-таки оторвался от земли, приподнялся, и в этот узкий просвет ударило встающее солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63