Закутал длинными концами Валерика и повернулся к Марине.
– Там – дым и огонь. Держитесь за меня и ничего не бойтесь. Нам надо наверх.
Марина кивнула. По ее глазам Кстин понял, что она уже заранее боялась, но, видимо, боялась недостаточно, потому что даже не представляла себе, что им предстоит.
– Задержите дыхание! – скомандовал Кстин. – Пошли!
Он пнул дверь, ведущую на лестницу, и бросился вперед.
Снизу послышался шум винтов. Этот звук походил на звонкое бульканье. «Буль-буль-буль!» – чавкали лопасти, пережевывая воздух.
Дубенский отошел от края крыши и приблизился к группе подростков.
– Ребята! Все в порядке! Сейчас нас снимут. – Он почему-то не мог смотреть им в глаза. Михаилу казалось, что он несет ответственность за эту безобразную сцену.
Он взглянул на ухо обнаженного парня и увидел, что оно в порядке. По крайней мере, на месте. Правда, оно посинело и распухло, но Дубенский уже знал, что это – самые легкие последствия близкого общения с Кондратьевым. Наверняка все могло кончиться гораздо хуже.
Капитан стоял чуть в отдалении. Он был спокоен и невозмутим. Вся его поза выражала чувство уверенности и превосходства.
Башня уже дрожала почти как тогда, когда они ползли в шахте наверх, Михаил ступнями чувствовал, как она колышется, но – вот что удивительно! – он не волновался. Нет, точнее, он ПОЧТИ не волновался.
Он думал о другом: неужели капитан снова полезет вперед? Он не сомневался, что Кондратьев раскидает пятерых человек легко, как кегли в боулинге, и, возможно, сделает это так быстро, что они ничего не успеют заметить… Но…
«А смысл? Мы все влезем в вертолет».
Машина с надписью «Bell» и логотипом известного телеканала на борту на мгновение замерла, словно нащупывала белыми полозьями зыбкую поверхность вертолетной площадки. Затем винты немного замедлили свое вращение, и гигантская стрекоза мягко опустилась на крышу.
Дубенский подбежал к вертолету первым и открыл дверцу. Он обернулся и махнул подросткам. Те, пригнувшись и оглядываясь на Кондратьева, побежали вперед.
Пилот что-то кричал ему, но Дубенский из-за шума двигателя не смог ничего разобрать.
– Что? – крикнул он, понимая, что пилот тоже вряд ли его услышит.
Пилот ткнул указательным пальцем куда-то вниз, в крышу, и вопросительно дернул подбородком. Михаил не понял ничего. Он пожал плечами и принялся запихивать подоспевших подростков в вертолет.
Он машинально, будто наблюдая за собой со стороны, отметил, что копирует действия Кондратьева – хлопает их по спинам. Хлопает просто так: он сам не понимал, зачем это делает. Ребята забились в салон и прижались друг к другу. Дубенский оглянулся на Кондратьева, тот по-прежнему стоял, не двигаясь с места.
«Красуется, гад! Ишь, напустил на себя форсу – делает вид, что ему все равно. Или ему стыдно?»
Нет. Дубенский знал ответ. Капитану нисколько не было стыдно. Для него существовал только приказ. Тупой, бездушный приказ, не принимавший в расчет ничего – ни человеческие жизни, ни возможные жертвы. Ничего. Просто приказ.
Дубенский почувствовал огромную злобу к этому человеку, который думал, что ему все позволено.
Нет, даже не ему. Это была страшная мужская игра. Кто-то сидевший далеко, возможно, в мягком удобном кресле, решал, кому здесь жить, а кому – умереть. А Кондратьев ( «Вот уж действительно бультерьер») с радостью принимал правила этой игры, не задумываясь, что, может быть, в следующую минуту в наушнике его портативной рации прозвучит: «Умри!» И наверное, он бы так и сделал.
Но вместе с тем Дубенский понимал, что капитан сделает это не из щенячьей слепой преданности, а из самолюбия. Просто потому, что для него это – самое главное. Потому что когда-то, принимая присягу, он решил для себя: есть задача – и есть все остальное. Но задача – важнее.
Может быть, такая позиция и заслуживала уважения, но Дубенский все же не мог ее принять. Сегодня он смог ее понять, но принять – нет.
Он взглянул на капитана, отвернулся и уже собирался залезть в вертолет, но тут из двери, ведущей на крышу, показался человек.
Высокий мужчина лет сорока пяти. Он бережно прижимал к груди руку; баюкал ее, словно ребенка. Дубенский увидел, что предплечье странно искривлено и кисть свисает, совсем белая. Лицо мужчины было покрыто крупными каплями пота; воздух от винтов разметал капли в разные стороны, но прилипшие к высокому лбу пряди остались на месте.
Дубенский развернулся, отступая от вертолета, и замахал мужчине. Тот, неловко спотыкаясь, побрел к машине.
Михаил осторожно взял его за локоть здоровой руки и подсадил. Ребята потеснились, и мужчина сел на пол.
Дубенский окинул взглядом салон и понял, что место осталось только для одного. Всего лишь для одного человека.
«Правда, этот Рэмбо может зависнуть на полозе, как это сделал его боец. И ведь он не сорвется. Что бы ни случилось, он не сорвется, гад!»
Дубенский снова взглянул на Кондратьева. Тот перехватил его взгляд и с деланно скучающим видом отвернулся. Михаилу показалось, что он даже принялся что-то насвистывать. «Пижон!» – подумал Дубенский и снова занес ногу над полозом.
Он представил себе эту картину: вертолет взлетает, а капитан, разбежавшись, крепко хватается за белую трубу полоза и висит на ней, что-то насвистывая и осматривая окрестности, будто попал на увлекательную воздушную прогулку; попал бесплатно – стоило только показать военный билет и удостоверение ветерана, побывавшего в «горячих точках».
Дубенский усмехнулся. «Элитный бультерьер из питомника! Мудак!!»
Он в последний раз взглянул на Башню и вдруг… Понял, что все! Конец!!
Страх, который, как ему казалось, перегорел внутри него, снова всколыхнулся в груди и защемил сердце. Самый сильный и, наверное, самый последний страх в его жизни.
Из двери пожарного выхода показался человек. Нет, не показался – он вывалился на крышу на четвереньках и полз, полз, отчаянно мотая головой из стороны в сторону.
Он протягивал к Дубенскому руки и о чем-то просил его. Молитвенно складывал ладони, но тут же оступался (если про человека, стоящего на коленях, можно сказать «оступался») и упирался руками в гудронированную поверхность вертолетной площадки.
Он даже не просил – умолял; человек тяжело дышал, из его груди не вырывалось ни слова, но все его движения были так красноречивы…
Дубенский не мог отвести от него глаз. Высокий (наверное, высокий, хотя это нелегко – понять рост человека, стоящего на коленях) парень, лицо покрыто грязью и копотью, из ладоней сочится кровь… Его закопченная футболка была порвана в нескольких местах; на левом плече Дубенский увидел причудливую синюю татуировку.
Парень сделал несколько глубоких вздохов и, покачиваясь, с трудом поднялся на ноги. Пошатнулся и пошел на него.
Теперь Дубенский видел то, что не заметил сразу. Парень не только просил – он угрожал. В его горящих глазах было что-то звериное.
Он надвигался на Дубенского и мотал головой. Пальцы сжимались в кулаки и снова разжимались, выдавливая из распухших ладоней капли густой крови.
Он шел, оставляя за собой две прерывистые дорожки из капель. И останавливаться он, похоже, не собирался.
Дубенский замер – всего на секунду – раздумывая, стоит ли уступать этому одержимому жаждой жизни человеку свое законное место в вертолете. Он посмотрел на капитана, но тот оставался бесстрастным, предоставляя Дубенскому самому сделать выбор.
Этот парень шел, хотя его шатало и бросало воздушными потоками от лопастей, как тряпичную куклу. Но он и не думал сдаваться.
Дубенский не успел запрыгнуть в вертолет, а сейчас было уже поздно. Парень схватил его за руки и попытался отбросить, убрать прочь со своего пути. Дубенский оттолкнул его, и парень упал.
На секунду он замер, но тут же, смешно дрыгая руками и ногами, попытался снова встать на ноги.
Дубенский хотел уже сделать шаг и оказаться в салоне, но вдруг заметил, как из дверного проема показались еще две фигуры.
Женщина и мальчик… Миниатюрная хрупкая женщина – почему-то в грубой кожаной куртке, которая была больше ее размеров на десять, и мальчик – по виду ровесник его дочери.
Дубенский понял все. Этот парень просил и боролся не за себя – за них. Если бы он смог, то заплакал – но не от восхищения этим парнем, а от жалости к себе. Потому что он уже понимал, что не может поступить иначе.
Он шагнул вперед; парень сделал попытку уцепиться за его ногу, но Дубенский перепрыгнул через него. Он подошел к женщине и поднял ее на ноги. Обнял и повел к вертолету. Затем вернулся к мальчику, взял его на руки и запихнул в салон.
Увидев это, парень улыбнулся и зашелся в кашле, отхаркивая черные блестящие сгустки.
Дубенский захлопнул дверь и махнул пилоту: «Улетай!» Тот пристально посмотрел на него, но Михаил покачал головой и – для верности – громко стукнул по фюзеляжу, словно прогонял надоедливую птицу.
Вертолет раскрутил винты и оторвался от крыши. Три пары глаз проводили его: Дубенский – с сожалением, Кондратьев – с презрительной ухмылкой, а парень – с радостью.
Вертолет отлетел подальше от Башни и стал медленно опускаться. Наконец он скрылся за обрезом крыши, и шум винтов утих.
Дубенский подошел к парню и протянул ему руку. Тот, благодарно кивнув, тяжело поднялся.
Дубенский не заметил, как приблизился Кондратьев. Он подхватил парня под руку с другой стороны, и они, все трое, ненадолго застыли на месте.
Парень тяжело дышал, как гончая после долгого бега. Постепенно он отдышался и смог говорить.
Крыша дрожала под ногами – с каждым мгновением все сильнее и сильнее.
– Жалко будет, если она упадет… – ни к кому не обращаясь, в пустоту сказал Дубенский.
– Ага… – прохрипел парень. – Там, внизу, мой мотоцикл…
– Нормально, ребята… – сказал Кондратьев и притянул их к себе.
Они обнялись – трое мужчин, почувствовавших, что они – одной крови. Трое мужчин, которые СМОГЛИ.
Наверное, так было легче – вместе, обнявшись.
Из материалов чрезвычайной комиссии.
Полное обрушение Башни произошло в 21:14 по московскому времени. Здание покачнулось и стало медленно оседать, складываясь внутрь.
На сегодняшний день причины катастрофы остаются невыясненными . Возможно , когда уберут завалы , следствию предстанут новые факты , позволяющие сделать какие – то выводы …
Когда Башня стала рушиться, женщина в черной кожаной куртке с надписью «Ksteen» на спине зябко поежилась, словно от холода.
Она плакала, прижимая к себе грязного, с обожженными волосами, мальчика. Она плакала, как и почти все, сидящие на асфальте троллейбусного круга в Серебряном Бору.
Она, наверное, даже не сознавая, что делает, запустила руку в карман и достала оттуда расплавленную шоколадку «Twix». Подержала ее в руке, на мгновение застыла, а потом снова засунула блестящий пакетик в карман и снова стала плакать.
Сын… Да еще вот эта вот шоколадка – это все, что у нее было. Больше ничего.
Но странное дело – она чувствовала безымянное тепло, исходящее от шоколадки.
Эпилог
Это было грозное и величественное зрелище: клубы пыли, поднимающиеся к закатному небу, куски бетона и осколки толстого стекла, разлетающиеся в разные стороны, как искры новогоднего салюта, – все это завораживало и приковывало к себе взгляд.
Машины спасателей и «скорой помощи» стояли в некотором отдалении от падающей Башни, внутри милицейского оцепления, готовые в любую секунду сорваться с места и помчаться в Серебряный Бор – туда, где на площадке троллейбусного круга ждали немногие спасенные. Но пока это было невозможно: густая непроницаемая завеса перегородила проспект Маршала Жукова. Надо было дождаться, пока пыль осядет.
Старший экипажа повернулся к водителю и спросил:
– Ты чувствуешь?
Окна белого «Ленд-Ровера» были плотно закрыты, но они ощущали, как ударная волна давит на кузов и стекла. Старшему приходилось кричать, чтобы перекрыть низкий гул разрушения, заполнивший пространство на много сотен метров вокруг Башни.
Теперь к этому гулу примешивалась сильная дрожь, заставлявшая тяжелую машину подпрыгивать; казалось, асфальт под ними вот-вот лопнет и раздастся в разные стороны, и тогда «Ленд-Ровер» провалится в черную пугающую пустоту.
– Да, – выдавил побледневший водитель. – Хорошо, что под нами нет метро. А то бы… – Он покачал головой.
Продолжения и не требовалось. Оба прекрасно понимали, ЧТО означает подобная катастрофа в Москве; точнее – в подземной ее части, изрезанной тоннелями, как головка швейцарского сыра.
Старший замолчал, прислушиваясь к гулу за стеклом и вибрации под колесами. Ему почему-то расхотелось выходить из джипа.
Слово «МЕТРО» намертво отпечаталось в сознании, хотя и не было напрямую связано с тем, что происходило в эту секунду.
Он крепко сжал ручку, торчавшую из передней панели, и уже не отводил глаз от черных клубов пыли.
Он вздохнул и повторил:
– Да… МЕТРО…
Старший хотел добавить что-то, но не стал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Там – дым и огонь. Держитесь за меня и ничего не бойтесь. Нам надо наверх.
Марина кивнула. По ее глазам Кстин понял, что она уже заранее боялась, но, видимо, боялась недостаточно, потому что даже не представляла себе, что им предстоит.
– Задержите дыхание! – скомандовал Кстин. – Пошли!
Он пнул дверь, ведущую на лестницу, и бросился вперед.
Снизу послышался шум винтов. Этот звук походил на звонкое бульканье. «Буль-буль-буль!» – чавкали лопасти, пережевывая воздух.
Дубенский отошел от края крыши и приблизился к группе подростков.
– Ребята! Все в порядке! Сейчас нас снимут. – Он почему-то не мог смотреть им в глаза. Михаилу казалось, что он несет ответственность за эту безобразную сцену.
Он взглянул на ухо обнаженного парня и увидел, что оно в порядке. По крайней мере, на месте. Правда, оно посинело и распухло, но Дубенский уже знал, что это – самые легкие последствия близкого общения с Кондратьевым. Наверняка все могло кончиться гораздо хуже.
Капитан стоял чуть в отдалении. Он был спокоен и невозмутим. Вся его поза выражала чувство уверенности и превосходства.
Башня уже дрожала почти как тогда, когда они ползли в шахте наверх, Михаил ступнями чувствовал, как она колышется, но – вот что удивительно! – он не волновался. Нет, точнее, он ПОЧТИ не волновался.
Он думал о другом: неужели капитан снова полезет вперед? Он не сомневался, что Кондратьев раскидает пятерых человек легко, как кегли в боулинге, и, возможно, сделает это так быстро, что они ничего не успеют заметить… Но…
«А смысл? Мы все влезем в вертолет».
Машина с надписью «Bell» и логотипом известного телеканала на борту на мгновение замерла, словно нащупывала белыми полозьями зыбкую поверхность вертолетной площадки. Затем винты немного замедлили свое вращение, и гигантская стрекоза мягко опустилась на крышу.
Дубенский подбежал к вертолету первым и открыл дверцу. Он обернулся и махнул подросткам. Те, пригнувшись и оглядываясь на Кондратьева, побежали вперед.
Пилот что-то кричал ему, но Дубенский из-за шума двигателя не смог ничего разобрать.
– Что? – крикнул он, понимая, что пилот тоже вряд ли его услышит.
Пилот ткнул указательным пальцем куда-то вниз, в крышу, и вопросительно дернул подбородком. Михаил не понял ничего. Он пожал плечами и принялся запихивать подоспевших подростков в вертолет.
Он машинально, будто наблюдая за собой со стороны, отметил, что копирует действия Кондратьева – хлопает их по спинам. Хлопает просто так: он сам не понимал, зачем это делает. Ребята забились в салон и прижались друг к другу. Дубенский оглянулся на Кондратьева, тот по-прежнему стоял, не двигаясь с места.
«Красуется, гад! Ишь, напустил на себя форсу – делает вид, что ему все равно. Или ему стыдно?»
Нет. Дубенский знал ответ. Капитану нисколько не было стыдно. Для него существовал только приказ. Тупой, бездушный приказ, не принимавший в расчет ничего – ни человеческие жизни, ни возможные жертвы. Ничего. Просто приказ.
Дубенский почувствовал огромную злобу к этому человеку, который думал, что ему все позволено.
Нет, даже не ему. Это была страшная мужская игра. Кто-то сидевший далеко, возможно, в мягком удобном кресле, решал, кому здесь жить, а кому – умереть. А Кондратьев ( «Вот уж действительно бультерьер») с радостью принимал правила этой игры, не задумываясь, что, может быть, в следующую минуту в наушнике его портативной рации прозвучит: «Умри!» И наверное, он бы так и сделал.
Но вместе с тем Дубенский понимал, что капитан сделает это не из щенячьей слепой преданности, а из самолюбия. Просто потому, что для него это – самое главное. Потому что когда-то, принимая присягу, он решил для себя: есть задача – и есть все остальное. Но задача – важнее.
Может быть, такая позиция и заслуживала уважения, но Дубенский все же не мог ее принять. Сегодня он смог ее понять, но принять – нет.
Он взглянул на капитана, отвернулся и уже собирался залезть в вертолет, но тут из двери, ведущей на крышу, показался человек.
Высокий мужчина лет сорока пяти. Он бережно прижимал к груди руку; баюкал ее, словно ребенка. Дубенский увидел, что предплечье странно искривлено и кисть свисает, совсем белая. Лицо мужчины было покрыто крупными каплями пота; воздух от винтов разметал капли в разные стороны, но прилипшие к высокому лбу пряди остались на месте.
Дубенский развернулся, отступая от вертолета, и замахал мужчине. Тот, неловко спотыкаясь, побрел к машине.
Михаил осторожно взял его за локоть здоровой руки и подсадил. Ребята потеснились, и мужчина сел на пол.
Дубенский окинул взглядом салон и понял, что место осталось только для одного. Всего лишь для одного человека.
«Правда, этот Рэмбо может зависнуть на полозе, как это сделал его боец. И ведь он не сорвется. Что бы ни случилось, он не сорвется, гад!»
Дубенский снова взглянул на Кондратьева. Тот перехватил его взгляд и с деланно скучающим видом отвернулся. Михаилу показалось, что он даже принялся что-то насвистывать. «Пижон!» – подумал Дубенский и снова занес ногу над полозом.
Он представил себе эту картину: вертолет взлетает, а капитан, разбежавшись, крепко хватается за белую трубу полоза и висит на ней, что-то насвистывая и осматривая окрестности, будто попал на увлекательную воздушную прогулку; попал бесплатно – стоило только показать военный билет и удостоверение ветерана, побывавшего в «горячих точках».
Дубенский усмехнулся. «Элитный бультерьер из питомника! Мудак!!»
Он в последний раз взглянул на Башню и вдруг… Понял, что все! Конец!!
Страх, который, как ему казалось, перегорел внутри него, снова всколыхнулся в груди и защемил сердце. Самый сильный и, наверное, самый последний страх в его жизни.
Из двери пожарного выхода показался человек. Нет, не показался – он вывалился на крышу на четвереньках и полз, полз, отчаянно мотая головой из стороны в сторону.
Он протягивал к Дубенскому руки и о чем-то просил его. Молитвенно складывал ладони, но тут же оступался (если про человека, стоящего на коленях, можно сказать «оступался») и упирался руками в гудронированную поверхность вертолетной площадки.
Он даже не просил – умолял; человек тяжело дышал, из его груди не вырывалось ни слова, но все его движения были так красноречивы…
Дубенский не мог отвести от него глаз. Высокий (наверное, высокий, хотя это нелегко – понять рост человека, стоящего на коленях) парень, лицо покрыто грязью и копотью, из ладоней сочится кровь… Его закопченная футболка была порвана в нескольких местах; на левом плече Дубенский увидел причудливую синюю татуировку.
Парень сделал несколько глубоких вздохов и, покачиваясь, с трудом поднялся на ноги. Пошатнулся и пошел на него.
Теперь Дубенский видел то, что не заметил сразу. Парень не только просил – он угрожал. В его горящих глазах было что-то звериное.
Он надвигался на Дубенского и мотал головой. Пальцы сжимались в кулаки и снова разжимались, выдавливая из распухших ладоней капли густой крови.
Он шел, оставляя за собой две прерывистые дорожки из капель. И останавливаться он, похоже, не собирался.
Дубенский замер – всего на секунду – раздумывая, стоит ли уступать этому одержимому жаждой жизни человеку свое законное место в вертолете. Он посмотрел на капитана, но тот оставался бесстрастным, предоставляя Дубенскому самому сделать выбор.
Этот парень шел, хотя его шатало и бросало воздушными потоками от лопастей, как тряпичную куклу. Но он и не думал сдаваться.
Дубенский не успел запрыгнуть в вертолет, а сейчас было уже поздно. Парень схватил его за руки и попытался отбросить, убрать прочь со своего пути. Дубенский оттолкнул его, и парень упал.
На секунду он замер, но тут же, смешно дрыгая руками и ногами, попытался снова встать на ноги.
Дубенский хотел уже сделать шаг и оказаться в салоне, но вдруг заметил, как из дверного проема показались еще две фигуры.
Женщина и мальчик… Миниатюрная хрупкая женщина – почему-то в грубой кожаной куртке, которая была больше ее размеров на десять, и мальчик – по виду ровесник его дочери.
Дубенский понял все. Этот парень просил и боролся не за себя – за них. Если бы он смог, то заплакал – но не от восхищения этим парнем, а от жалости к себе. Потому что он уже понимал, что не может поступить иначе.
Он шагнул вперед; парень сделал попытку уцепиться за его ногу, но Дубенский перепрыгнул через него. Он подошел к женщине и поднял ее на ноги. Обнял и повел к вертолету. Затем вернулся к мальчику, взял его на руки и запихнул в салон.
Увидев это, парень улыбнулся и зашелся в кашле, отхаркивая черные блестящие сгустки.
Дубенский захлопнул дверь и махнул пилоту: «Улетай!» Тот пристально посмотрел на него, но Михаил покачал головой и – для верности – громко стукнул по фюзеляжу, словно прогонял надоедливую птицу.
Вертолет раскрутил винты и оторвался от крыши. Три пары глаз проводили его: Дубенский – с сожалением, Кондратьев – с презрительной ухмылкой, а парень – с радостью.
Вертолет отлетел подальше от Башни и стал медленно опускаться. Наконец он скрылся за обрезом крыши, и шум винтов утих.
Дубенский подошел к парню и протянул ему руку. Тот, благодарно кивнув, тяжело поднялся.
Дубенский не заметил, как приблизился Кондратьев. Он подхватил парня под руку с другой стороны, и они, все трое, ненадолго застыли на месте.
Парень тяжело дышал, как гончая после долгого бега. Постепенно он отдышался и смог говорить.
Крыша дрожала под ногами – с каждым мгновением все сильнее и сильнее.
– Жалко будет, если она упадет… – ни к кому не обращаясь, в пустоту сказал Дубенский.
– Ага… – прохрипел парень. – Там, внизу, мой мотоцикл…
– Нормально, ребята… – сказал Кондратьев и притянул их к себе.
Они обнялись – трое мужчин, почувствовавших, что они – одной крови. Трое мужчин, которые СМОГЛИ.
Наверное, так было легче – вместе, обнявшись.
Из материалов чрезвычайной комиссии.
Полное обрушение Башни произошло в 21:14 по московскому времени. Здание покачнулось и стало медленно оседать, складываясь внутрь.
На сегодняшний день причины катастрофы остаются невыясненными . Возможно , когда уберут завалы , следствию предстанут новые факты , позволяющие сделать какие – то выводы …
Когда Башня стала рушиться, женщина в черной кожаной куртке с надписью «Ksteen» на спине зябко поежилась, словно от холода.
Она плакала, прижимая к себе грязного, с обожженными волосами, мальчика. Она плакала, как и почти все, сидящие на асфальте троллейбусного круга в Серебряном Бору.
Она, наверное, даже не сознавая, что делает, запустила руку в карман и достала оттуда расплавленную шоколадку «Twix». Подержала ее в руке, на мгновение застыла, а потом снова засунула блестящий пакетик в карман и снова стала плакать.
Сын… Да еще вот эта вот шоколадка – это все, что у нее было. Больше ничего.
Но странное дело – она чувствовала безымянное тепло, исходящее от шоколадки.
Эпилог
Это было грозное и величественное зрелище: клубы пыли, поднимающиеся к закатному небу, куски бетона и осколки толстого стекла, разлетающиеся в разные стороны, как искры новогоднего салюта, – все это завораживало и приковывало к себе взгляд.
Машины спасателей и «скорой помощи» стояли в некотором отдалении от падающей Башни, внутри милицейского оцепления, готовые в любую секунду сорваться с места и помчаться в Серебряный Бор – туда, где на площадке троллейбусного круга ждали немногие спасенные. Но пока это было невозможно: густая непроницаемая завеса перегородила проспект Маршала Жукова. Надо было дождаться, пока пыль осядет.
Старший экипажа повернулся к водителю и спросил:
– Ты чувствуешь?
Окна белого «Ленд-Ровера» были плотно закрыты, но они ощущали, как ударная волна давит на кузов и стекла. Старшему приходилось кричать, чтобы перекрыть низкий гул разрушения, заполнивший пространство на много сотен метров вокруг Башни.
Теперь к этому гулу примешивалась сильная дрожь, заставлявшая тяжелую машину подпрыгивать; казалось, асфальт под ними вот-вот лопнет и раздастся в разные стороны, и тогда «Ленд-Ровер» провалится в черную пугающую пустоту.
– Да, – выдавил побледневший водитель. – Хорошо, что под нами нет метро. А то бы… – Он покачал головой.
Продолжения и не требовалось. Оба прекрасно понимали, ЧТО означает подобная катастрофа в Москве; точнее – в подземной ее части, изрезанной тоннелями, как головка швейцарского сыра.
Старший замолчал, прислушиваясь к гулу за стеклом и вибрации под колесами. Ему почему-то расхотелось выходить из джипа.
Слово «МЕТРО» намертво отпечаталось в сознании, хотя и не было напрямую связано с тем, что происходило в эту секунду.
Он крепко сжал ручку, торчавшую из передней панели, и уже не отводил глаз от черных клубов пыли.
Он вздохнул и повторил:
– Да… МЕТРО…
Старший хотел добавить что-то, но не стал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40