Он сказал это, не задумываясь, и потом сильно пожалел.
– Занавески? – переспросила Марина.
Она действительно купила занавески – наконец такие, какие хотела. Они так и лежали в пакете запечатанными, потому что сама она никак не могла их повесить. Не то чтобы они были очень нужны – проходя сквозь стекла Башни, солнечный свет становился мягким и приглушенным, – но срабатывала старая московская привычка: кухня должна быть уютной, потому что на ней проводят слишком много времени.
«Почему он сказал про занавески?» – подумала Марина. Скорее всего это было просто совпадение, и все же…
– Разве я вам что-нибудь говорила про занавески?
– Нет, это я говорил про занавески.
– А почему именно про занавески?
Ну… Не знаю… Наверное, потому, что моя мама любила повторять, что занавески на кухне – это все равно что передник для хозяйки. Поэтому…
– Да? Ну что ж… Передайте вашей маме, что я с ней согласна.
– Она умерла… – отозвался Кстин.
– Простите, я не знала.
– Даже если б знали, это ничего бы не изменило, правда? Так что не извиняйтесь… – Он приободрился и сказал нарочито веселым голосом: – Так вы говорите, с вишней? По-моему, это здорово.
Они заехали в гараж и поставили машину. Верный «ИЖ» скромно притулился рядом. Потом они снова вышли на улицу и зашли в магазин.
Кстин купил два пластмассовых контейнера мороженого с вишней, а потом не удержался и купил еще один – с персиком. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, он действительно любил мороженое.
Стык на асфальтовом полотне заставил мотоцикл подпрыгнуть, Кстин едва удержал его на дороге.
«Замечтался! Следи за трассой, а то попадешь в больницу».
Нет, в больницу ему никак нельзя. Ему нужно к Башне. Кстин поежился и поехал дальше. Впереди белыми громадами многоэтажек вставала Белокаменная.
«Эй, Москва! На полтона ниже, пожалуйста. Белопанельная».
Сон… Этот проклятый сон… Он все время повторялся. Он преследовал его, как полночный убийца преследует свою жертву в темном переулке, размахивая острым загнутым ножом.
Метафора с полночным убийцей Бекетову нравилась, он ее считал очень удачной и, главное, точной. Все так и было: сон преследовал его, но почему-то не торопился нанести последний, завершающий удар. Он растягивал муки жертвы, получая от этого несомненное удовольствие. Он преследовал и мучил несчастного Бекетова.
Метафора ему нравилась.
Ему не нравилось все остальное.
Например, ему не нравилось, что человек в его возрасте (в апреле Бекетову исполнилось пятьдесят четыре) просыпается от собственных криков в половине четвертого утра, а потом лежит до восьми в кровати и нервно курит, боясь вновь задремать. Ему не нравилось, что известный автор детективов, продавший за двенадцать лет работы шесть с лишним миллионов экземпляров, слоняется вокруг компьютера, постепенно суживая круги, и все никак не может заставить себя сесть за работу. Ну и конечно, больше всего ему не нравилось, что он, Сергей Петрович Бекетов, автор модных детективов и немолодой уже человек, оттягивает время, чтобы как можно дольше не ложиться спать.
Потому что он боялся спать.
Любую проблему можно решить, достаточно лишь четко ее сформулировать. Раньше ему это всегда удавалось. И Бекетов пытался сформулировать: чего же он боится на самом деле.
Во-первых, он боялся своего сна. Так. Во-вторых, он боялся спать, потому что сон повторялся каждую ночь во всех деталях и подробностях, и это уже казалось ненормальным. А втретьих (именно это «в-третьих» пугало его больше всего), он уже боялся бояться.
Бекетов злился на себя за расплывчатую формулировку: ведь он зарабатывал на жизнь тем, что облекал мысленные зрительные образы в точные слова, но ничего лучше придумать не мог. Он боялся своего страха перед сном, потому что этот страх нарастал день ото дня. Точнее, от ночи к ночи, и это тоже было очень странным и пугающим.
Вроде бы сон оставался неизменным, но реакция Бекетова менялась – от легкого испуга в первый раз до леденящего ужаса, из которого он с трудом вырвался позавчера.
Вот так, шаг за шагом, Бекетов наконец понял, чего же он больше всего боится – однажды не проснуться. Ночной кошмар затягивал его, как зыбучий песок. Он стоял уже по грудь в этом песке и опасался сделать лишнее движение; иначе – конец. И он не видел выхода.
Снотворное… Мысль о снотворном он отмел сразу, потому что любые успокаивающие препараты только увеличивали время его пребывания на территории сна, чего Бекетову совсем не хотелось.
Обратиться к врачу?
– Хм, хм… – он пожевал губами. Привычка говорить с самим собой вслух давно стала частью натуры. Он и писать любил именно так – диктуя вслух самому себе. – Нет, докторам мы не очень-то доверяем. Что значит почему? Сергей Петрович, и вы еще спрашиваете «почему»?
Конечно, на это имелись свои причины. Ну хотя бы потому, что он сам когда-то был врачом. Это раз. И потом…
Когда его детективы наконец-то пошли, и их стали расхватывать, как горячие пирожки, минимум пять модных психоаналитиков обратились к нему с предложением стать их пациентом.
Все пятеро усматривали у него отклонения в поведении, сублимацию глубоко запрятанных комплексов, отражения скрытых фобий, а трое уверяли, что видят в его книжках застарелый конфликт сознания и подсознания, возникший еще в глубоком детстве, во времена, выражаясь терминами Фрейда, «оральной фиксации».
К счастью, Бекетов знал подлинную цену этим мудреным словечкам. «Словечки» – ничем большим они не являлись. Самый распрекрасный психоаналитик думает, что знает, как думают другие, а вот Бекетов был абсолютно уверен в обратном. Максимум, что они умеют, – это выслушать. Да, конечно, в наше время это уже немало, но бумага делает это гораздо лучше.
Свои романы он писал только на компьютере, но мысли поверял бумаге, и прохладная белизна листа с ходу давала сто очков вперед самому холеному и ухоженному мужчине, снисходительно кивающему в нужных местах: «Да-да, я все понимаю, но не кажется ли вам, что… »
– О Господи! Мне уже ничего не кажется!
Он перепробовал все доступные средства, причем начал не с самого простого и естественного – алкоголя, а, как положено врачу (во всяком случае, европейскому врачу, свято верящему, что «в здоровом теле – здоровый дух»), отправился в фитнесс-центр и там изнурял постаревшее тело штангой, тренажерами и гантелями.
Чего он добился? Приятной усталости. Но не успокоения.
Он стал совершать длительные прогулки перед сном, но и это не помогло. Страшный сон никуда не делся.
Тогда он все-таки рискнул и напился, и одного эксперимента ему хватило. Кошмар приобрел новые краски: это выглядело так, словно Тарантино снял фильм по сценарию, который раньше ставил Никита Михалков. Немножко специй, другой саундтрек, но суть осталась прежней – сон повторился в очередной раз.
И этот сон его убивал. Постепенно. Медленно. Но верно.
Оставался всего один выход – не спать.
«Не спать, не спать, не спать», – твердил он себе, сидя в кресле перед телевизором. Он держал в руке пульт и просыпался оттого, что пульт падал с глухим стуком на ковер. Несколько минут на грани между бодрствованием и сном – то, что называется красивым словом «дрема», – освежали его, но ненадолго. Организм требовал сна, хотя Бекетов понимал: это желание было самоубийственным.
«Оказывается, как мало нужно человеку для того, чтобы захотеть… » Он осекался, гнал от себя прочь эту вздорную и опасную мысль, но кто-то, засевший в голове, договаривал: «умереть».
Последние четыре дня он не жил, а плавал, словно в аквариуме. Он спал на ходу и два дня назад даже упал в коридоре, заснув стоя. Если бы кто-то рассказал ему об этом раньше, он бы ни за что не поверил. Он упал и проснулся от удара об пол. Проснулся и вскочил, сварил себе крепкого кофе, принял холодный душ и так выторговал еще пару часов. Хотя бы еще пару часов без этого ужаса.
Сегодня он не выдержал и уснул днем. Повалился на ковер, и веки тут же отяжелели, тело застыло, и засыпающий разум привычно почувствовал надвигающийся кошмар. Он отключился.
А когда проснулся – сегодня это оказалось особенно трудно, – то обнаружил, что обмочился во сне: впервые за последние сорок четыре года.
И тогда Бекетов тихо заскулил.
Сон не принес ни отдыха, ни свежести, он просто напомнил о себе: «Э-эй! Я здесь, дорогой! Я здесь… »
Бекетов с трудом сел на полу и обхватил тупо ноющую голову руками. Голова напоминала мусорное ведро: обрывки мыслей были перемешаны как попало, без всякого порядка, он запускал в них руку по локоть и не мог найти ничего хорошего, ничего цельного.
И тогда он подумал, что хочет только одного. Тихо умереть. Но…
Он понял, что есть еще один, быть может, самый большой страх. Теперь он боялся смерти, потому что она ему виделась не избавлением, а бесконечным повторением ночного кошмара.
Он сидел на ковре, в футболке и легких домашних брюках с позорным мокрым пятном, расплывшимся между ног, и плакал. Выхода не было. Он даже не мог подняться. Он хотел, чтобы все это закончилось, и боялся, что это не закончится никогда.
На мгновение в выжатом, как половая тряпка, мозгу промелькнула мысль: «А что, если я уже умер?»
Бекетов встал на четвереньки и поджал ноги. С трудом поднялся и, качаясь, поплелся к окну.
– Мысль неплохая… – хрипло сказал он. Слова давались с трудом, каждое заставляло сердце учащенно биться, оно трепыхалось где-то в желудке, с каждым ударом все ближе и ближе подступая к глотке. В какой-то момент ему показалось, что оно сейчас выпрыгнет на ковер. – Мысль неплохая, но… Почему мне так хочется спать? Почему мне по-прежнему хочется только одного – спать? Запретное желание…
Он медленно пошел вдоль стены, придерживаясь за нее рукой.
Пятьдесят четыре года… Да, по паспорту выходило, что ему пятьдесят четыре, но сейчас он ощущал себя на семьдесят четыре, восемьдесят четыре, девяносто четыре… Впечатление было такое, что он уже отмерил свой век, а четырехлетний довесок жил в долг, по странному недосмотру судьбы.
Босые ноги наткнулись на полупустую пачку сигарет. Он присел на корточки – мысль о том, чтобы нагнуться, показалась ему маленьким шедевром черного юмора – достал сигарету и сунул ее в рот. Затем, тяжело отдуваясь, поднялся и пошел дальше; пачка осталась лежать на ковре. Он так и не понял, что это были за сигареты – красно-белая пачка, то ли «Мальборо», то ли «Винстон», то ли «ЛМ» или что-то еще… Не имело значения. В последние дни… Нет, скорее, недели… Он покупал различные сигареты, даже не глядя на названия, потом терял их в огромной квартире и, не тратя времени на поиски, шел за другими.
Вместе с сигаретами терялись зажигалки; он покупал и зажигалки, и что-то из еды, и какую-то газированную воду, но что именно – вспомнить не мог. Он понимал, в чем дело: сон постепенно вторгался на территорию действительности, вытесняя все остальное. Сон надвигался и расплющивал его, как огромный каток, и Бекетов уже не видел пути к спасению.
Днем воспоминания о сне не казались ему страшными, гораздо больше пугала мысль, что рано или поздно ему придется снова уснуть.
Он похлопал себя по карманам брюк и в правом нащупал продолговатую плоскую зажигалку. Запустил руку в карман, ощущая, как мокрая ткань натягивается и противно липнет к телу. Кремень оказался сухим; Бекетов чиркнул колесиком и прикурил. Он машинально разжал руку, и зажигалка упала на ковер. Некоторое время он тупо смотрел на нее, затем отвел глаза и продолжил долгий путь в ванную комнату. Наверное, если бы он захотел описать подобную ситуацию в каком-нибудь своем романе, то заставил бы героя кричать от ужаса, колотиться головой о стену, заламывать руки, вопить… И конечно, бороться до последнего. Он подозревал, что его книжки потому и пользуются успехом у публики, что герои в них не сдаются до последнего, не теряют чувства собственного достоинства и в конце концов погибают, но очень красиво, как и положено героям.
Он называл свои книги «рыцарскими романами» – разумеется, про себя, со снисходительной усмешкой. Когда дело касалось различных интервью, он пускался в долгие пространные рассуждения и всегда очень точно находил именно те слова, которые ожидали от него услышать. Он говорил об урбанизированности и индивидуализированности современного общества, замечал, что мощный информационный натиск, который испытывает человек в начале двадцать первого века, только обособляет личность, облекает ее со всех сторон в непроницаемый кокон; он рассуждал о крахе, который претерпевает институт брака в христианской цивилизации…
Слова давались легко. Слова всегда давались ему легче, чем поступки. Добавьте к этому изрядную долю фантазии, а в основание положите непомерно раздутый эгоизм – вот вам рецепт, как человек становится писателем. Он никогда не обольщался на свой счет и всегда был уверен, что главное – то самое основание. Странная, почти мистическая убежденность в том, что он – один на всем белом свете, а явления природы, какие-то события, люди не более чем обстоятельства его жизни, изредка – приятные, чаще – досадные, но почти всегда – мелкие и не заслуживающие внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Занавески? – переспросила Марина.
Она действительно купила занавески – наконец такие, какие хотела. Они так и лежали в пакете запечатанными, потому что сама она никак не могла их повесить. Не то чтобы они были очень нужны – проходя сквозь стекла Башни, солнечный свет становился мягким и приглушенным, – но срабатывала старая московская привычка: кухня должна быть уютной, потому что на ней проводят слишком много времени.
«Почему он сказал про занавески?» – подумала Марина. Скорее всего это было просто совпадение, и все же…
– Разве я вам что-нибудь говорила про занавески?
– Нет, это я говорил про занавески.
– А почему именно про занавески?
Ну… Не знаю… Наверное, потому, что моя мама любила повторять, что занавески на кухне – это все равно что передник для хозяйки. Поэтому…
– Да? Ну что ж… Передайте вашей маме, что я с ней согласна.
– Она умерла… – отозвался Кстин.
– Простите, я не знала.
– Даже если б знали, это ничего бы не изменило, правда? Так что не извиняйтесь… – Он приободрился и сказал нарочито веселым голосом: – Так вы говорите, с вишней? По-моему, это здорово.
Они заехали в гараж и поставили машину. Верный «ИЖ» скромно притулился рядом. Потом они снова вышли на улицу и зашли в магазин.
Кстин купил два пластмассовых контейнера мороженого с вишней, а потом не удержался и купил еще один – с персиком. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, он действительно любил мороженое.
Стык на асфальтовом полотне заставил мотоцикл подпрыгнуть, Кстин едва удержал его на дороге.
«Замечтался! Следи за трассой, а то попадешь в больницу».
Нет, в больницу ему никак нельзя. Ему нужно к Башне. Кстин поежился и поехал дальше. Впереди белыми громадами многоэтажек вставала Белокаменная.
«Эй, Москва! На полтона ниже, пожалуйста. Белопанельная».
Сон… Этот проклятый сон… Он все время повторялся. Он преследовал его, как полночный убийца преследует свою жертву в темном переулке, размахивая острым загнутым ножом.
Метафора с полночным убийцей Бекетову нравилась, он ее считал очень удачной и, главное, точной. Все так и было: сон преследовал его, но почему-то не торопился нанести последний, завершающий удар. Он растягивал муки жертвы, получая от этого несомненное удовольствие. Он преследовал и мучил несчастного Бекетова.
Метафора ему нравилась.
Ему не нравилось все остальное.
Например, ему не нравилось, что человек в его возрасте (в апреле Бекетову исполнилось пятьдесят четыре) просыпается от собственных криков в половине четвертого утра, а потом лежит до восьми в кровати и нервно курит, боясь вновь задремать. Ему не нравилось, что известный автор детективов, продавший за двенадцать лет работы шесть с лишним миллионов экземпляров, слоняется вокруг компьютера, постепенно суживая круги, и все никак не может заставить себя сесть за работу. Ну и конечно, больше всего ему не нравилось, что он, Сергей Петрович Бекетов, автор модных детективов и немолодой уже человек, оттягивает время, чтобы как можно дольше не ложиться спать.
Потому что он боялся спать.
Любую проблему можно решить, достаточно лишь четко ее сформулировать. Раньше ему это всегда удавалось. И Бекетов пытался сформулировать: чего же он боится на самом деле.
Во-первых, он боялся своего сна. Так. Во-вторых, он боялся спать, потому что сон повторялся каждую ночь во всех деталях и подробностях, и это уже казалось ненормальным. А втретьих (именно это «в-третьих» пугало его больше всего), он уже боялся бояться.
Бекетов злился на себя за расплывчатую формулировку: ведь он зарабатывал на жизнь тем, что облекал мысленные зрительные образы в точные слова, но ничего лучше придумать не мог. Он боялся своего страха перед сном, потому что этот страх нарастал день ото дня. Точнее, от ночи к ночи, и это тоже было очень странным и пугающим.
Вроде бы сон оставался неизменным, но реакция Бекетова менялась – от легкого испуга в первый раз до леденящего ужаса, из которого он с трудом вырвался позавчера.
Вот так, шаг за шагом, Бекетов наконец понял, чего же он больше всего боится – однажды не проснуться. Ночной кошмар затягивал его, как зыбучий песок. Он стоял уже по грудь в этом песке и опасался сделать лишнее движение; иначе – конец. И он не видел выхода.
Снотворное… Мысль о снотворном он отмел сразу, потому что любые успокаивающие препараты только увеличивали время его пребывания на территории сна, чего Бекетову совсем не хотелось.
Обратиться к врачу?
– Хм, хм… – он пожевал губами. Привычка говорить с самим собой вслух давно стала частью натуры. Он и писать любил именно так – диктуя вслух самому себе. – Нет, докторам мы не очень-то доверяем. Что значит почему? Сергей Петрович, и вы еще спрашиваете «почему»?
Конечно, на это имелись свои причины. Ну хотя бы потому, что он сам когда-то был врачом. Это раз. И потом…
Когда его детективы наконец-то пошли, и их стали расхватывать, как горячие пирожки, минимум пять модных психоаналитиков обратились к нему с предложением стать их пациентом.
Все пятеро усматривали у него отклонения в поведении, сублимацию глубоко запрятанных комплексов, отражения скрытых фобий, а трое уверяли, что видят в его книжках застарелый конфликт сознания и подсознания, возникший еще в глубоком детстве, во времена, выражаясь терминами Фрейда, «оральной фиксации».
К счастью, Бекетов знал подлинную цену этим мудреным словечкам. «Словечки» – ничем большим они не являлись. Самый распрекрасный психоаналитик думает, что знает, как думают другие, а вот Бекетов был абсолютно уверен в обратном. Максимум, что они умеют, – это выслушать. Да, конечно, в наше время это уже немало, но бумага делает это гораздо лучше.
Свои романы он писал только на компьютере, но мысли поверял бумаге, и прохладная белизна листа с ходу давала сто очков вперед самому холеному и ухоженному мужчине, снисходительно кивающему в нужных местах: «Да-да, я все понимаю, но не кажется ли вам, что… »
– О Господи! Мне уже ничего не кажется!
Он перепробовал все доступные средства, причем начал не с самого простого и естественного – алкоголя, а, как положено врачу (во всяком случае, европейскому врачу, свято верящему, что «в здоровом теле – здоровый дух»), отправился в фитнесс-центр и там изнурял постаревшее тело штангой, тренажерами и гантелями.
Чего он добился? Приятной усталости. Но не успокоения.
Он стал совершать длительные прогулки перед сном, но и это не помогло. Страшный сон никуда не делся.
Тогда он все-таки рискнул и напился, и одного эксперимента ему хватило. Кошмар приобрел новые краски: это выглядело так, словно Тарантино снял фильм по сценарию, который раньше ставил Никита Михалков. Немножко специй, другой саундтрек, но суть осталась прежней – сон повторился в очередной раз.
И этот сон его убивал. Постепенно. Медленно. Но верно.
Оставался всего один выход – не спать.
«Не спать, не спать, не спать», – твердил он себе, сидя в кресле перед телевизором. Он держал в руке пульт и просыпался оттого, что пульт падал с глухим стуком на ковер. Несколько минут на грани между бодрствованием и сном – то, что называется красивым словом «дрема», – освежали его, но ненадолго. Организм требовал сна, хотя Бекетов понимал: это желание было самоубийственным.
«Оказывается, как мало нужно человеку для того, чтобы захотеть… » Он осекался, гнал от себя прочь эту вздорную и опасную мысль, но кто-то, засевший в голове, договаривал: «умереть».
Последние четыре дня он не жил, а плавал, словно в аквариуме. Он спал на ходу и два дня назад даже упал в коридоре, заснув стоя. Если бы кто-то рассказал ему об этом раньше, он бы ни за что не поверил. Он упал и проснулся от удара об пол. Проснулся и вскочил, сварил себе крепкого кофе, принял холодный душ и так выторговал еще пару часов. Хотя бы еще пару часов без этого ужаса.
Сегодня он не выдержал и уснул днем. Повалился на ковер, и веки тут же отяжелели, тело застыло, и засыпающий разум привычно почувствовал надвигающийся кошмар. Он отключился.
А когда проснулся – сегодня это оказалось особенно трудно, – то обнаружил, что обмочился во сне: впервые за последние сорок четыре года.
И тогда Бекетов тихо заскулил.
Сон не принес ни отдыха, ни свежести, он просто напомнил о себе: «Э-эй! Я здесь, дорогой! Я здесь… »
Бекетов с трудом сел на полу и обхватил тупо ноющую голову руками. Голова напоминала мусорное ведро: обрывки мыслей были перемешаны как попало, без всякого порядка, он запускал в них руку по локоть и не мог найти ничего хорошего, ничего цельного.
И тогда он подумал, что хочет только одного. Тихо умереть. Но…
Он понял, что есть еще один, быть может, самый большой страх. Теперь он боялся смерти, потому что она ему виделась не избавлением, а бесконечным повторением ночного кошмара.
Он сидел на ковре, в футболке и легких домашних брюках с позорным мокрым пятном, расплывшимся между ног, и плакал. Выхода не было. Он даже не мог подняться. Он хотел, чтобы все это закончилось, и боялся, что это не закончится никогда.
На мгновение в выжатом, как половая тряпка, мозгу промелькнула мысль: «А что, если я уже умер?»
Бекетов встал на четвереньки и поджал ноги. С трудом поднялся и, качаясь, поплелся к окну.
– Мысль неплохая… – хрипло сказал он. Слова давались с трудом, каждое заставляло сердце учащенно биться, оно трепыхалось где-то в желудке, с каждым ударом все ближе и ближе подступая к глотке. В какой-то момент ему показалось, что оно сейчас выпрыгнет на ковер. – Мысль неплохая, но… Почему мне так хочется спать? Почему мне по-прежнему хочется только одного – спать? Запретное желание…
Он медленно пошел вдоль стены, придерживаясь за нее рукой.
Пятьдесят четыре года… Да, по паспорту выходило, что ему пятьдесят четыре, но сейчас он ощущал себя на семьдесят четыре, восемьдесят четыре, девяносто четыре… Впечатление было такое, что он уже отмерил свой век, а четырехлетний довесок жил в долг, по странному недосмотру судьбы.
Босые ноги наткнулись на полупустую пачку сигарет. Он присел на корточки – мысль о том, чтобы нагнуться, показалась ему маленьким шедевром черного юмора – достал сигарету и сунул ее в рот. Затем, тяжело отдуваясь, поднялся и пошел дальше; пачка осталась лежать на ковре. Он так и не понял, что это были за сигареты – красно-белая пачка, то ли «Мальборо», то ли «Винстон», то ли «ЛМ» или что-то еще… Не имело значения. В последние дни… Нет, скорее, недели… Он покупал различные сигареты, даже не глядя на названия, потом терял их в огромной квартире и, не тратя времени на поиски, шел за другими.
Вместе с сигаретами терялись зажигалки; он покупал и зажигалки, и что-то из еды, и какую-то газированную воду, но что именно – вспомнить не мог. Он понимал, в чем дело: сон постепенно вторгался на территорию действительности, вытесняя все остальное. Сон надвигался и расплющивал его, как огромный каток, и Бекетов уже не видел пути к спасению.
Днем воспоминания о сне не казались ему страшными, гораздо больше пугала мысль, что рано или поздно ему придется снова уснуть.
Он похлопал себя по карманам брюк и в правом нащупал продолговатую плоскую зажигалку. Запустил руку в карман, ощущая, как мокрая ткань натягивается и противно липнет к телу. Кремень оказался сухим; Бекетов чиркнул колесиком и прикурил. Он машинально разжал руку, и зажигалка упала на ковер. Некоторое время он тупо смотрел на нее, затем отвел глаза и продолжил долгий путь в ванную комнату. Наверное, если бы он захотел описать подобную ситуацию в каком-нибудь своем романе, то заставил бы героя кричать от ужаса, колотиться головой о стену, заламывать руки, вопить… И конечно, бороться до последнего. Он подозревал, что его книжки потому и пользуются успехом у публики, что герои в них не сдаются до последнего, не теряют чувства собственного достоинства и в конце концов погибают, но очень красиво, как и положено героям.
Он называл свои книги «рыцарскими романами» – разумеется, про себя, со снисходительной усмешкой. Когда дело касалось различных интервью, он пускался в долгие пространные рассуждения и всегда очень точно находил именно те слова, которые ожидали от него услышать. Он говорил об урбанизированности и индивидуализированности современного общества, замечал, что мощный информационный натиск, который испытывает человек в начале двадцать первого века, только обособляет личность, облекает ее со всех сторон в непроницаемый кокон; он рассуждал о крахе, который претерпевает институт брака в христианской цивилизации…
Слова давались легко. Слова всегда давались ему легче, чем поступки. Добавьте к этому изрядную долю фантазии, а в основание положите непомерно раздутый эгоизм – вот вам рецепт, как человек становится писателем. Он никогда не обольщался на свой счет и всегда был уверен, что главное – то самое основание. Странная, почти мистическая убежденность в том, что он – один на всем белом свете, а явления природы, какие-то события, люди не более чем обстоятельства его жизни, изредка – приятные, чаще – досадные, но почти всегда – мелкие и не заслуживающие внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40