казалось, она и впрямь была резиновая, и Михаилу стало страшно при мысли о том, какой силы должны быть руки, мнущие железную трубу, как гибкий шланг.
Но странно – из его груди не вырвалось ни единого крика. И даже… Он понял, что и не смог бы сейчас кричать, растрачивая силы понапрасну.
Расширившимися от ужаса глазами он смотрел на место крепления скобы – только туда и никуда больше. Наверное, это его и спасло – пристальное внимание к опоре. Скоба раскачивалась, как ржавый гвоздь в гнилом заборе, и девяносто два килограмма, прыгающие и раскачивающиеся на ней, вытаскивали этот гвоздь все дальше и дальше – с каждым мгновением, с каждым ударом, проносившимся по стенкам вентиляционной шахты.
На фоне общего гула и грохота слабый хруст рифленого металлического прута был неразличим, но Дубенский прекрасно чувствовал его – внутренней поверхностью правого плеча и подмышкой. Слабый хруст звучал не в ушах – отдавался в мозгу размеренными тактами похоронного марша.
Михаил задрал голову и уперся взглядом в следующую скобу – так, словно взгляд был самым надежным захватом. До верхней скобы было полметра, и, чтобы до нее достать, Михаил должен был отпустить руки, выпрямиться, ухватиться за нее и подтянуться, но… Кольцо рук, обхватывавших нижнюю, ненадежную, скобу словно окаменело. Он не мог его расцепить. Он знал, что это надо сделать, и не мог.
Один конец скобы, утопленный в стенке (с той стороны он был закреплен гайкой, это Дубенский знал, он знал всю Башню по винтику), стал раскачиваться и поддаваться. Видимо, гайка ослабла… или резьба сорвалась… Неважно. Что бы там ни было, держаться за эту скобу становилось опасным.
«О Боже, Боже… Помоги! Прошу тебя, помоги!» Может быть, Всевышний услышал его… А может, сама мольба, этот внутренний отчаянный призыв, подействовала, но только… Дубенский почувствовал, что его захват стал слабее и тело приобрело необходимую для молниеносного рывка вверх свободу и подвижность.
Вентиляционная шахта сотрясалась все сильнее и сильнее. Казалось, само здание сейчас обрушится, и на этом все закончится.
«Как обрушится? Башня не может рухнуть!» Это походило на неудачное заклинание. Попытку убедить самого себя в том, что происходящее просто невозможно, а потому и бояться не стоит… Хотя… Это происходило. И этого СТОИЛО бояться.
Но прежде чем Башня рухнет, следовало попытаться дать себе последний шанс.
Дубенский ослабил захват и расцепил руки. Ноги стали сгибаться в коленях, скручиваясь, как тугие пружины. Он чувствовал, что правый конец скобы, за которую он держался, вылез из стенки, и тонкий прут стал гнуться, поддаваясь силе тяжести, тянувшей вниз девяносто два килограмма его веса. Его ЖИВОГО – пока – веса.
Медлить было нельзя. Дубенский отпустил скобу и резко выпрямил ноги, метнув тело вверх. Теперь все зависело от точности расчета и цепкости его пальцев.
Расчет оказался точным: пальцы в тонких перчатках с насечками на внутренней стороне ладоней нащупали рифленую поверхность прута – верхнюю скобу, и Дубенский ощутил мгновенное облегчение от того, что эта скоба оказалась прочной и неподвижной. И захват…
О, наверное, он мог бы поспорить в силе захвата с орангутангом. Как-то он со своими «девчонками» был в зоопарке, и больше всего его поразил обезьянник. Во-первых, количеством тараканов. А во-вторых, большим орангутангом. Этот увалень, похожий на пузатого заросшего бомжа с грустными и умными глазами, мог висеть под самым потолком, зацепившись за едва заметный выступ кончиками длинных темно-коричневых пальцев. И хотя у него не было чудовищных выступающих мышц, как у культуриста, но сила, заключенная в теле обезьяны, легко угадывалась. Неимоверная нерастраченная сила.
Дубенский подтянулся и снова замкнул кольцо рук вокруг скобы. Он боролся. За свою жизнь прежде всего – и за жизни тех, кто сидел в Башне, ожидая помощи. Ведь это его слова: «Я хочу попросить жильцов сохранять спокойствие. Оснований для паники нет. Башне не грозит обрушение. Поэтому самое лучшее, что они могут сделать – это подготовиться к эвакуации и ждать момента, когда спасатели откроют двери».
Они ждали, но, похоже, его слова больше не соответствовали действительности. Башне ГРОЗИЛО обрушение. И возможно, Дубенский понимал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он висел, ухватившись за скобу, но теперь не боялся, что странные, неизвестно откуда появившиеся толчки сбросят его вниз. Гораздо страшнее в этой ситуации оказалось то, что он всегда подозревал и чувствовал – Башня была живой. Она вела себя словно живая, и она всячески сопротивлялась. Чему? Контролю над собой? Еще вчера эта мысль показалась бы ему смешной. Бредовой. Но не сегодня.
Толчки постепенно стихали, и Дубенский выжидал момента, когда они стихнут окончательно. Тогда, чтобы не тратить время впустую, не дожидаясь очередного ободряющего щипка от Кондратьева, он полезет вверх и не будет останавливаться до самого технического этажа… Если, конечно, не случится что-нибудь еще.
Что-то непредвиденное – то, чего он никак не мог учесть в своих расчетах.
Дубенский закрыл глаза. Он отдыхал. Сама идея отдыха на тонкой металлической жердочке на высоте в сотню метров выглядела абсурдной, но он действовал совершенно осознанно и берег силы для следующего рывка вверх – еще на сотню метров.
«Потому что… Потому что это мой долг? Звучит немного помпезно, хотя, в общем, это правильно… Нет, скажем так – это часть моей собачьей работы. И никто лучше меня ее не сделает».
До него внезапно дошло, что никто и не сможет ее сделать лучше, чем он, и Кондратьев был на тысячу процентов прав, заставляя его начать подъем; ведь начало – это самое сложное. Надо только начать, а дальше уже можно не задумываться.
Он замер, прижимаясь грудью к скобе, и вдруг услышал отчетливый сигнал, прозвучавший в мозгу – громко и пугающе, как аварийная сирена. В голове роились обрывки мыслей – удачных и не очень, и Михаилу потребовалось несколько секунд, прежде чем он сообразил, в чем заключался этот сигнал.
Запах… Пока еще слабый, но уже совершенно явственный, неуклонно усиливающийся. Откуда-то сверху вентилятор гнал дым – едкий, ядовитый, щекочущий ноздри и выжимающий слезы из глаз.
«О Боже! Нет!» Он не успел додумать эту мысль до конца. Шахту – и Башню – последний раз сильно тряхнуло, и Михаил, уже ослабивший захват, едва успел снова вцепиться в скобу.
Ощущение того, что случилось что-то непоправимое и ужасное, появилось за долю мгновения до того, как он услышал противный шорох и стук. Что-то летело, падая сверху, рассекая панически сгустившийся воздух.
Летело молча, и по этому молчанию Дубенский догадался, что ЭТО такое. Догадался еще до того, как тяжелый ботинок с грубым и твердым каблуком ударил ему в лоб.
От удара перед глазами Дубенского вспыхнули разноцветные искры; он покачнулся… Но устоял. И все же все его внутренности сжались от невыносимого предчувствия, что он сейчас сорвется. Сорвется, как только услышит глухое эхо удара, поднимающееся снизу, от дна шахты.
В голове кружилось от удара спецназовским ботинком, но еще страшнее было ожидание. «Нет! О Боже, НЕТ!!!»
В то мгновение, когда эхо удара (этот звук больше походил на шмяканье, хлопок ладонью по влажной глине) достигло его ушей, Дубенский почувствовал дурноту и слабость в руках. Решительность, которая наполняла его сердце несколько секунд назад, испарилась. Исчезла, как глубокий и шумный выдох в морозном воздухе. Тело обмякло, и он, не в силах больше бороться, расцепил руки.
Так боксер на ринге, пропустив нокаутирующий удар, падает ничком на мягкое зеленое покрытие, даже не успев удивиться, почему это вдруг софиты под потолком и пол мгновенно меняются местами.
Пальцы запоздало сжались, поймав лишь пустоту, ноги больше не чувствовали опоры, живот захлестнул тоскливый ужас, и Михаил стал падать в черную бездну шахты.
Бекетов бесцельно слонялся по квартире, суживая круги.
Впрочем, бесцельно не совсем правильно. В какой-то момент он понял, что в центре этих кругов находится компьютер.
Он даже не удивился. Это была его обычная реакция на происходящее. Что бы с ним ни случалось, он всегда бежал к компьютеру. Если ему было тоскливо, он садился писать. Было весело – садился писать. Поначалу, когда его романы еще не пользовались таким шумным успехом, он писал. И потом, когда большие тиражи повлекли за собой солидные гонорары, писал еще больше.
Ему нравилось писательство во всех проявлениях, включая и собственно механический акт письма.
Сейчас он тоже оказался перед компьютером и нажал кнопку включения. В большом белом ящике оперативного блока загудел вентилятор, монитор озарился бледным свечением, и компьютер стал загружаться.
Бекетов сидел, уставившись в экран. Он пытался понять, зачем он здесь. Что пытается сделать? Что он еще может сделать?
Он поискал глазами пепельницу; она должна была быть где-то рядом, неподалеку – Бекетов всегда много курил во время работы.
Пепельница нашлась, но зажигалки под рукой не оказалось.
Бекетов встал и опять пошел по комнате, наступая босыми ногами на полупустые пачки сигарет. В дальнем углу он увидел валявшиеся на полу брюки и побрел к ним, надеясь, что в кармане обязательно найдет то, что ищет.
У него не было даже мысли о том, чтобы переодеться. Мокрые штаны казались самым незначительным из того, что с ним происходит.
Сон… Он дошел до своего логического завершения. И этот конец… Финал, как он любил выражаться…
Бекетов понимал, что не может это видеть. Это было слишком ужасно. Он знал, КТО ждет его там, в самом конце подъема на крутящейся площадке лифта. Маленький голый трехлетний мальчик с мокрыми белокурыми прядями, облепившими лицо.
Бегство от себя в течение долгих двенадцати лет не принесло результата. Прошлое настигло его. Бекетов присел, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил. Табачный дым заглушил запах гари, с которым не справлялся даже кондиционер.
Бекетов заплакал. Он поднес руки к лицу и потер глаза.
«Нет, прошу тебя! Не надо! Тебя ведь уже нет… Зачем ты преследуешь меня?»
Он всхлипнул и посмотрел на потолок.
– Я виноват, я виноват, – шептал Бекетов. – Я виноват… Но прошу тебя…
Контуры действительности потихоньку расплывались и дрожали, как в тумане; сон наступал, он превращался в его единственную действительность. Нужно было собрать остатки сил для последнего побега. Он бежал все эти двенадцать лет, отчаянно колотя по клавишам: сначала – старенькой пишущей машинки, потом – компьютера…
Вот оно в чем дело. Вот почему у него все получалось, и романы расходились большими тиражами. Казалось, сама удача вела его за руку. Читатели верили в то, что он писал. А у него просто не было другого выхода: он пытался убежать.
Бекетов женился поздно, когда ему было уже за тридцать пять. Жена, Света, работала в той же больнице, что и он – но в другом отделении и на другом этаже. Их робкий и немного неуклюжий, медленно набиравший обороты роман закончился браком – неожиданным для обоих. Они прожили три года, втайне (хотя это было, конечно же, глупо) друг от друга мечтая о ребенке.
Но они, поскольку были врачами, прекрасно понимали, что шансов не так уж много. Точнее, он единственный, если вообще существует. И Светина беременность – в тридцать восемь лет, им обоим было тогда по тридцать восемь – явилась такой же, если не большей, неожиданностью, как и сам брак.
Родился сын – Петя, названный в честь отца Бекетова. Они никогда не говорили «первенец», словно боялись, что милостивая судьба, рассердившись на их нечаянную неблагодарность, отнимет свой драгоценный подарок.
Петя рос крупным и рассудительным мальчиком. Родители не просто любили его… и даже не боготворили. Эта любовь была чем-то большим, чем просто любовь. Безумное, не останавливающееся ни перед чем чувство, смешанное с постоянным страхом. Страх преследовал их все три года жизни Пети.
Жена укутывала сына намного теплее, чем следовало, и Бекетов возражать не осмеливался. Наоборот, ходил по всем комнатам и закрывал везде форточки, чтобы, не дай Бог, не было сквозняков. Если ночью ребенок плакал, они вскакивали с постели вместе и, не успев проснуться, бежали к кроватке, нелепо тыкаясь в темноте руками и мешая друг другу. Они боролись за право укачать ребенка, поменять пеленки, покормить. Первые шесть месяцев у Светы было преимущество, но оно исчезло с молоком. Теперь Бекетов ревниво следил, чтобы его забота о сыне была ничуть не меньше… А удастся – то и больше.
Потом уже (хотя Бекетов изо всех сил старался не вспоминать те три года), он понял что с рождением ребенка они стали отдаляться; потеряли друг к другу интерес и больше почти не занимались сексом. Иногда Бекетов, думая, что жена нуждается в его ласках, быстро и по-деловому исполнял супружеский долг, а Света, полагая, что ему это необходимо, безропотно уступала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но странно – из его груди не вырвалось ни единого крика. И даже… Он понял, что и не смог бы сейчас кричать, растрачивая силы понапрасну.
Расширившимися от ужаса глазами он смотрел на место крепления скобы – только туда и никуда больше. Наверное, это его и спасло – пристальное внимание к опоре. Скоба раскачивалась, как ржавый гвоздь в гнилом заборе, и девяносто два килограмма, прыгающие и раскачивающиеся на ней, вытаскивали этот гвоздь все дальше и дальше – с каждым мгновением, с каждым ударом, проносившимся по стенкам вентиляционной шахты.
На фоне общего гула и грохота слабый хруст рифленого металлического прута был неразличим, но Дубенский прекрасно чувствовал его – внутренней поверхностью правого плеча и подмышкой. Слабый хруст звучал не в ушах – отдавался в мозгу размеренными тактами похоронного марша.
Михаил задрал голову и уперся взглядом в следующую скобу – так, словно взгляд был самым надежным захватом. До верхней скобы было полметра, и, чтобы до нее достать, Михаил должен был отпустить руки, выпрямиться, ухватиться за нее и подтянуться, но… Кольцо рук, обхватывавших нижнюю, ненадежную, скобу словно окаменело. Он не мог его расцепить. Он знал, что это надо сделать, и не мог.
Один конец скобы, утопленный в стенке (с той стороны он был закреплен гайкой, это Дубенский знал, он знал всю Башню по винтику), стал раскачиваться и поддаваться. Видимо, гайка ослабла… или резьба сорвалась… Неважно. Что бы там ни было, держаться за эту скобу становилось опасным.
«О Боже, Боже… Помоги! Прошу тебя, помоги!» Может быть, Всевышний услышал его… А может, сама мольба, этот внутренний отчаянный призыв, подействовала, но только… Дубенский почувствовал, что его захват стал слабее и тело приобрело необходимую для молниеносного рывка вверх свободу и подвижность.
Вентиляционная шахта сотрясалась все сильнее и сильнее. Казалось, само здание сейчас обрушится, и на этом все закончится.
«Как обрушится? Башня не может рухнуть!» Это походило на неудачное заклинание. Попытку убедить самого себя в том, что происходящее просто невозможно, а потому и бояться не стоит… Хотя… Это происходило. И этого СТОИЛО бояться.
Но прежде чем Башня рухнет, следовало попытаться дать себе последний шанс.
Дубенский ослабил захват и расцепил руки. Ноги стали сгибаться в коленях, скручиваясь, как тугие пружины. Он чувствовал, что правый конец скобы, за которую он держался, вылез из стенки, и тонкий прут стал гнуться, поддаваясь силе тяжести, тянувшей вниз девяносто два килограмма его веса. Его ЖИВОГО – пока – веса.
Медлить было нельзя. Дубенский отпустил скобу и резко выпрямил ноги, метнув тело вверх. Теперь все зависело от точности расчета и цепкости его пальцев.
Расчет оказался точным: пальцы в тонких перчатках с насечками на внутренней стороне ладоней нащупали рифленую поверхность прута – верхнюю скобу, и Дубенский ощутил мгновенное облегчение от того, что эта скоба оказалась прочной и неподвижной. И захват…
О, наверное, он мог бы поспорить в силе захвата с орангутангом. Как-то он со своими «девчонками» был в зоопарке, и больше всего его поразил обезьянник. Во-первых, количеством тараканов. А во-вторых, большим орангутангом. Этот увалень, похожий на пузатого заросшего бомжа с грустными и умными глазами, мог висеть под самым потолком, зацепившись за едва заметный выступ кончиками длинных темно-коричневых пальцев. И хотя у него не было чудовищных выступающих мышц, как у культуриста, но сила, заключенная в теле обезьяны, легко угадывалась. Неимоверная нерастраченная сила.
Дубенский подтянулся и снова замкнул кольцо рук вокруг скобы. Он боролся. За свою жизнь прежде всего – и за жизни тех, кто сидел в Башне, ожидая помощи. Ведь это его слова: «Я хочу попросить жильцов сохранять спокойствие. Оснований для паники нет. Башне не грозит обрушение. Поэтому самое лучшее, что они могут сделать – это подготовиться к эвакуации и ждать момента, когда спасатели откроют двери».
Они ждали, но, похоже, его слова больше не соответствовали действительности. Башне ГРОЗИЛО обрушение. И возможно, Дубенский понимал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он висел, ухватившись за скобу, но теперь не боялся, что странные, неизвестно откуда появившиеся толчки сбросят его вниз. Гораздо страшнее в этой ситуации оказалось то, что он всегда подозревал и чувствовал – Башня была живой. Она вела себя словно живая, и она всячески сопротивлялась. Чему? Контролю над собой? Еще вчера эта мысль показалась бы ему смешной. Бредовой. Но не сегодня.
Толчки постепенно стихали, и Дубенский выжидал момента, когда они стихнут окончательно. Тогда, чтобы не тратить время впустую, не дожидаясь очередного ободряющего щипка от Кондратьева, он полезет вверх и не будет останавливаться до самого технического этажа… Если, конечно, не случится что-нибудь еще.
Что-то непредвиденное – то, чего он никак не мог учесть в своих расчетах.
Дубенский закрыл глаза. Он отдыхал. Сама идея отдыха на тонкой металлической жердочке на высоте в сотню метров выглядела абсурдной, но он действовал совершенно осознанно и берег силы для следующего рывка вверх – еще на сотню метров.
«Потому что… Потому что это мой долг? Звучит немного помпезно, хотя, в общем, это правильно… Нет, скажем так – это часть моей собачьей работы. И никто лучше меня ее не сделает».
До него внезапно дошло, что никто и не сможет ее сделать лучше, чем он, и Кондратьев был на тысячу процентов прав, заставляя его начать подъем; ведь начало – это самое сложное. Надо только начать, а дальше уже можно не задумываться.
Он замер, прижимаясь грудью к скобе, и вдруг услышал отчетливый сигнал, прозвучавший в мозгу – громко и пугающе, как аварийная сирена. В голове роились обрывки мыслей – удачных и не очень, и Михаилу потребовалось несколько секунд, прежде чем он сообразил, в чем заключался этот сигнал.
Запах… Пока еще слабый, но уже совершенно явственный, неуклонно усиливающийся. Откуда-то сверху вентилятор гнал дым – едкий, ядовитый, щекочущий ноздри и выжимающий слезы из глаз.
«О Боже! Нет!» Он не успел додумать эту мысль до конца. Шахту – и Башню – последний раз сильно тряхнуло, и Михаил, уже ослабивший захват, едва успел снова вцепиться в скобу.
Ощущение того, что случилось что-то непоправимое и ужасное, появилось за долю мгновения до того, как он услышал противный шорох и стук. Что-то летело, падая сверху, рассекая панически сгустившийся воздух.
Летело молча, и по этому молчанию Дубенский догадался, что ЭТО такое. Догадался еще до того, как тяжелый ботинок с грубым и твердым каблуком ударил ему в лоб.
От удара перед глазами Дубенского вспыхнули разноцветные искры; он покачнулся… Но устоял. И все же все его внутренности сжались от невыносимого предчувствия, что он сейчас сорвется. Сорвется, как только услышит глухое эхо удара, поднимающееся снизу, от дна шахты.
В голове кружилось от удара спецназовским ботинком, но еще страшнее было ожидание. «Нет! О Боже, НЕТ!!!»
В то мгновение, когда эхо удара (этот звук больше походил на шмяканье, хлопок ладонью по влажной глине) достигло его ушей, Дубенский почувствовал дурноту и слабость в руках. Решительность, которая наполняла его сердце несколько секунд назад, испарилась. Исчезла, как глубокий и шумный выдох в морозном воздухе. Тело обмякло, и он, не в силах больше бороться, расцепил руки.
Так боксер на ринге, пропустив нокаутирующий удар, падает ничком на мягкое зеленое покрытие, даже не успев удивиться, почему это вдруг софиты под потолком и пол мгновенно меняются местами.
Пальцы запоздало сжались, поймав лишь пустоту, ноги больше не чувствовали опоры, живот захлестнул тоскливый ужас, и Михаил стал падать в черную бездну шахты.
Бекетов бесцельно слонялся по квартире, суживая круги.
Впрочем, бесцельно не совсем правильно. В какой-то момент он понял, что в центре этих кругов находится компьютер.
Он даже не удивился. Это была его обычная реакция на происходящее. Что бы с ним ни случалось, он всегда бежал к компьютеру. Если ему было тоскливо, он садился писать. Было весело – садился писать. Поначалу, когда его романы еще не пользовались таким шумным успехом, он писал. И потом, когда большие тиражи повлекли за собой солидные гонорары, писал еще больше.
Ему нравилось писательство во всех проявлениях, включая и собственно механический акт письма.
Сейчас он тоже оказался перед компьютером и нажал кнопку включения. В большом белом ящике оперативного блока загудел вентилятор, монитор озарился бледным свечением, и компьютер стал загружаться.
Бекетов сидел, уставившись в экран. Он пытался понять, зачем он здесь. Что пытается сделать? Что он еще может сделать?
Он поискал глазами пепельницу; она должна была быть где-то рядом, неподалеку – Бекетов всегда много курил во время работы.
Пепельница нашлась, но зажигалки под рукой не оказалось.
Бекетов встал и опять пошел по комнате, наступая босыми ногами на полупустые пачки сигарет. В дальнем углу он увидел валявшиеся на полу брюки и побрел к ним, надеясь, что в кармане обязательно найдет то, что ищет.
У него не было даже мысли о том, чтобы переодеться. Мокрые штаны казались самым незначительным из того, что с ним происходит.
Сон… Он дошел до своего логического завершения. И этот конец… Финал, как он любил выражаться…
Бекетов понимал, что не может это видеть. Это было слишком ужасно. Он знал, КТО ждет его там, в самом конце подъема на крутящейся площадке лифта. Маленький голый трехлетний мальчик с мокрыми белокурыми прядями, облепившими лицо.
Бегство от себя в течение долгих двенадцати лет не принесло результата. Прошлое настигло его. Бекетов присел, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил. Табачный дым заглушил запах гари, с которым не справлялся даже кондиционер.
Бекетов заплакал. Он поднес руки к лицу и потер глаза.
«Нет, прошу тебя! Не надо! Тебя ведь уже нет… Зачем ты преследуешь меня?»
Он всхлипнул и посмотрел на потолок.
– Я виноват, я виноват, – шептал Бекетов. – Я виноват… Но прошу тебя…
Контуры действительности потихоньку расплывались и дрожали, как в тумане; сон наступал, он превращался в его единственную действительность. Нужно было собрать остатки сил для последнего побега. Он бежал все эти двенадцать лет, отчаянно колотя по клавишам: сначала – старенькой пишущей машинки, потом – компьютера…
Вот оно в чем дело. Вот почему у него все получалось, и романы расходились большими тиражами. Казалось, сама удача вела его за руку. Читатели верили в то, что он писал. А у него просто не было другого выхода: он пытался убежать.
Бекетов женился поздно, когда ему было уже за тридцать пять. Жена, Света, работала в той же больнице, что и он – но в другом отделении и на другом этаже. Их робкий и немного неуклюжий, медленно набиравший обороты роман закончился браком – неожиданным для обоих. Они прожили три года, втайне (хотя это было, конечно же, глупо) друг от друга мечтая о ребенке.
Но они, поскольку были врачами, прекрасно понимали, что шансов не так уж много. Точнее, он единственный, если вообще существует. И Светина беременность – в тридцать восемь лет, им обоим было тогда по тридцать восемь – явилась такой же, если не большей, неожиданностью, как и сам брак.
Родился сын – Петя, названный в честь отца Бекетова. Они никогда не говорили «первенец», словно боялись, что милостивая судьба, рассердившись на их нечаянную неблагодарность, отнимет свой драгоценный подарок.
Петя рос крупным и рассудительным мальчиком. Родители не просто любили его… и даже не боготворили. Эта любовь была чем-то большим, чем просто любовь. Безумное, не останавливающееся ни перед чем чувство, смешанное с постоянным страхом. Страх преследовал их все три года жизни Пети.
Жена укутывала сына намного теплее, чем следовало, и Бекетов возражать не осмеливался. Наоборот, ходил по всем комнатам и закрывал везде форточки, чтобы, не дай Бог, не было сквозняков. Если ночью ребенок плакал, они вскакивали с постели вместе и, не успев проснуться, бежали к кроватке, нелепо тыкаясь в темноте руками и мешая друг другу. Они боролись за право укачать ребенка, поменять пеленки, покормить. Первые шесть месяцев у Светы было преимущество, но оно исчезло с молоком. Теперь Бекетов ревниво следил, чтобы его забота о сыне была ничуть не меньше… А удастся – то и больше.
Потом уже (хотя Бекетов изо всех сил старался не вспоминать те три года), он понял что с рождением ребенка они стали отдаляться; потеряли друг к другу интерес и больше почти не занимались сексом. Иногда Бекетов, думая, что жена нуждается в его ласках, быстро и по-деловому исполнял супружеский долг, а Света, полагая, что ему это необходимо, безропотно уступала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40