Марина почувствовала, что ее разбирает смех; она тихонько хихикнула, пытаясь подавить неожиданное веселье. Смеяться просто так, без причины, она не могла: этот незначительный эпизод нуждался в комментарии, но и без комментариев все было ясно.
Они оба прекрасно понимали, ПОЧЕМУ он так торопился отдернуть руку. Марине казалось это забавным и одновременно правильным; Кстин, напротив, находил это глупым… и все же смешным.
Он отвернулся к окну и, вытянувшись, цеплял ткань маленькими зубастыми зажимами, но плечи его мелко тряслись. И Марина подозревала, что не от страха. Он тоже смеялся – осторожно, чтобы не упасть.
Наконец он повесил вторую занавеску и слез с лестницы. Он отступил от Марины на два шага и широко улыбнулся.
Кстин очень боялся (хотя это действительно было глупым и сильно смахивало на поведение восьмиклассника на первом романтическом свидании), что Марина заподозрит его в вульгарном заигрывании.
Любую другую он бы давно обхватил за талию (как бы небрежно, чтобы пальцы лежали чуть выше, чем следовало, под самой грудью) и, делая фальшиво-страстные глаза, глухим голосом молил бы о заслуженной награде – невинном поцелуе. И любая другая таяла бы от прикосновения его больших и грубых лишь с виду рук.
Любая, но не Марина.
С этой женщиной ему хотелось быть не таким, каким он был на самом деле, а таким, каким она себе его представляла, и даже лучше. Безобидным и ненавязчивым. Поэтому он опасался, что случайное прикосновение пальцев может показаться намеренным.
«О'кей, Кстин! Тебе уже тридцать лет, и ты не совсем законченный идиот. Женщину нужно приходить и брать, и ты это прекрасно понимаешь. И наверное, в ее глазах ты выглядишь вполне добропорядочным… Но – скучным и жалким. Так и есть. Ты все понимаешь, но что ты можешь с этим поделать? Как можно взять и облапить это божественное создание, бесплотное и бестелесное? Как можно протягивать к ней руки и не бояться оставить на ней жирные отпечатки пальцев, будто на драгоценной хрустальной вазе? Что ты вообще можешь с ней сделать, если при виде ее ни голова, ни то, что находится ниже пояса, не работает – только сердце бешено бьется, угрожая выскочить из груди?»
Он ничего не мог. Эта проклятая и мучительная любовь притягивала и в то же время обессиливала его. Ему казалось, что в Марининых глазах такое чистое и пылкое чувство должно быть несомненным достоинством… Но при одном условии.
«Если бы она хоть что-то испытывала ко мне». И эту мысль не стоило проговаривать до конца – даже про себя. Потому что конец у нее был… «Черт, не надо!»
– Вот теперь я заслужил мороженое, – сказал он.
Он выделил голосом слово «мороженое», словно хотел еще раз уверить ее, что ни на что большее не рассчитывает.
«Только мороженое… И чтобы есть его ВАШЕЙ ложкой».
– Конечно, – сказала Марина.
– Я пока уберу стремянку.
Когда он вернулся из кладовки, пластиковые контейнеры уже стояли на столе. В каждом торчала ложка. Они стали есть и разговаривать.
Они болтали о всякой ерунде, о чем именно, Кстин даже не пытался вспомнить, потому что смысл с трудом доходил до него. Маринин голос казался ему таким пленительным, что слова все время ускользали, как мелочь сквозь дырку в кармане.
– Я уезжаю, – сказал Кстин. – Командировка заканчивается…
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сказать то, что и так было очевидным.
– Вы знаете… Марина… – В животе вдруг появилась тоскливая, но не лишенная робкой надежды пустота. – Я бы… очень хотел еще раз вас увидеть. Может быть, мы могли бы… – нужное слово никак не находилось. – Встречаться?..
Он увидел, как изменилось ее лицо – стало строгим и поучающим. Теперь она напоминала ему школьную учительницу, что было весьма недалеко от истины.
– Константин… – мягко сказала она. – Простите, сколько вам лет?
Марина чувствовала, что говорит не совсем то, что хочет… И не могла остановиться. Так на картинке из учебника физики: шарик стоит на горке, достаточно лишь толкнуть его, и он покатится вниз, с каждой секундой все набирая и набирая скорость.
– Мне? Тридцать.
– Вот видите, – казалось, в ее голосе слышалось облегчение. – Я… – Хотя разница в шесть лет не была такой уж фатальной, но Марина действительно испытывала облегчение, как стрелок на огневом рубеже, чувствующий, что он попал в цель и прицел верный. – Намного старше вас…
– Я догоню!
Марина улыбнулась и покачала головой.
– В конце концов, дело не в этом… – она поправилась: – Не только в этом. Я, конечно, не хочу вас обидеть, но… Поймите меня правильно. Я не та женщина, которая вам нужна. – Она знала, что сейчас Кстин перебьет ее и начнет возражать, и потому поспешила добавить: – И вы не тот мужчина, который мне нужен. Я думаю, у нас с вами ничего не получится.
Красные пальцы Кстина играли ложкой, и на мгновение Марина подумала, что сейчас он начнет завязывать ее хитрыми узлами.
– Поэтому, прошу вас, – продолжала Марина, – не надо больше приезжать. Не потому, что я не хочу вас видеть, а просто потому, что это ни к чему. Правда…
В какой-то момент ей захотелось коснуться пальцами его большой красной кисти – просто так, ободряюще, чтобы немного смягчить жестокость своих слов, но Марина одернула себя, подумав, что Кстин может расценить это неправильно.
Кстин молчал.
– Я вам очень благодарна за помощь… И за… Цветы… – «Наверное, нужно было добавить – и за те чувства, которые вы ко мне испытываете… Но разве за это нужно благодарить?» – Но все же будет лучше, если мы больше не увидимся. Хорошо?
Он кивнул, будто не мог выдавить из себя ни слова.
Теперь они оба молчали, и тиканье часов, висевших на стене, походило на удары маленького, но очень острого топорика, разрушавшего тот хлипкий мостик, который, казалось бы, протянулся между ними.
Наконец Кстин не выдержал – он не мог больше слышать этих печальных ударов.
– А если… Если я стану тем мужчиной, который вам нужен?
В его голосе слышалось, усиленное двукратным «если», тихое отчаяние. В русском языке не существует более точного названия для этого настроения.
Если… Что, если? Ну, если бы… Тогда, наверное, все было бы хорошо… Но ведь… Нет никакого «если».
– Мы очень разные… – ответила Марина. – Мы слишком разные.
Да, это было так. И эта разница была для Кстина не только непреодолимой, но и унизительной, поскольку он был обычным спасателем из провинциального городка, а она – прекрасной женщиной, живущей…
«В этой гребаной Башне… »
Опять эта Башня – она вставала на пути, и вместе с тем от нее никуда нельзя было деться. Ее никак не удавалось сбросить со счетов, потому что – Кстин и сам это подозревал – если бы ( «опять это гнусное словечко!») Марина работала, скажем, парикмахершей в Серпухове, то вряд ли бы он испытывал к ней те же чувства, что сейчас, и дело тут было вовсе не в меркантильных интересах, а в чем-то другом, но он не мог бы сказать, в чем именно.
Наверное, в том, что Башня являлась частью ее жизни, следовательно, частью ее самой, и не будь Башни, то и Марина была бы немножко другая. Не та, которую он любил.
– Да, я понимаю, – сказал Кстин. Он снова попытался улыбнуться, но улыбка получилась неестественной и, уж конечно, совсем невеселой.
Он взглянул на часы – просто повод, хорошая мина при плохой игре: побелевшие пальцы капитана, крепко сжимающие мертвый штурвал тонущего корабля… «В самом деле, не уходить же, как побитому псу, зажав хвост между ляжек!» Посмотреть на часы… Это выглядело смешно, но это хоть как-то ВЫГЛЯДЕЛО.
– Ох, извините, заболтался. Мне пора. Спасибо за мороженое!
Чепуха, ерунда, рвущаяся с губ, и ни слова – о главном.
«Я тебя люблю! Нет, не надо! Это – то, что внутри меня. Не надо опошлять эти слова, выпуская их наружу; от этого они мгновенно упадут в цене».
Он пошел в прихожую и стал надевать кроссовки.
Видимо, Марина тоже чувствовала себя неловко. Она не знала, куда деть свои руки: то прятала их за спину, то складывала на груди…
– Вас проводить?
– Спасибо, я справлюсь. Серпухов – небольшой городок, но там тоже есть высокие дома. Мне доводилось пару раз ездить на лифте.
Марина непонимающе пожала плечами.
– Я не хотела вас обидеть. Я…
– Все нормально. Я… – «Я вас очень люблю!» – Я просто хотел пошутить. Не получилось. До свидания.
Он открыл дверь и вышел в холл. Подошел к лифту и нажал кнопку вызова.
Он стоял, задрав голову и внимательно разглядывая светящуюся полоску с меняющимися цифрами. Стоял, не оборачиваясь, сам не зная, чего он хочет в этот момент больше: чтобы она окликнула его или чтобы не окликала?
Марина тихо прикрыла дверь – настолько тихо, насколько могла: хлопок сейчас звучал бы не менее зловеще, чем удар молотка по гвоздю в крышке гроба.
Щелкнул замок, и в эту же секунду двери лифта открылись. Кстин шагнул в кабину и не оборачивался до тех пор, пока двери не закрылись и лифт не тронулся.
Потом… Марина сама не могла понять, что с ней. Она все сказала и сделала правильно и думала, что не могла сделать по-другому, но тяжелое чувство пустоты и одиночества вдруг резко усилилось.
Сначала она хотела завалиться на диван, поставить в видеомагнитофон какой-нибудь веселый фильм, но очень скоро поняла, что это не поможет. Она сойдет с ума, если немедленно не увидит Валерика – единственного человечка, который заполнял ее сердце и сознание целиком, настолько плотно, что ни для кого другого места не оставалось.
Она приняла душ, словно хотела смыть неприятный осадок, и еще для того, чтобы Кстин успел уехать – Марина подозревала, что этот парень может ждать ее на улице, – потом спустилась в подземный гараж (мотоцикла на стоянке не было), села в машину и отправилась на дачу, к маме.
Кстин покатил по проспекту маршала Жукова, твердо зная две вещи. Первое – он обязательно сегодня напьется. Это безусловно и даже не подлежит обсуждению.
Было бы неплохо, напившись, подраться с кем-нибудь. Нет, он был вполне миролюбивым человеком и прекрасно понимал, что это по меньшей мере глупо и нечестно – выплескивать свою злость на кого-то; уж лучше биться головой об стену, может, тогда полегчает? Но все-таки он решил, что, если кто-нибудь к нему привяжется… или даже косо посмотрит, он взорвется, как связка динамитных шашек.
Правда, это было маловероятным: к нему давно уже никто не привязывался; видимо, что-то такое безошибочно прочитывалось в его взгляде и развороте плеч. Ну, тоже не страшно, драка не является обязательным номером программы.
И второе… Хотелось сделать что-то еще, но он не знал, что именно.
Болезненная рана, саднившая внутри, требовала действий. Каких?
О'кей, он мог начать планомерную осаду. В мечтах ему уже рисовался удачливый бизнесмен Кстин Бурцев, звезда светских хроник на страницах глянцевых журналов, богемный персонаж, не знающий отбоя от женщин. И тогда… Быть может, тогда…
Нет. Он предавался мечтам не более пяти минут. Подобный путь казался ему еще глупее, чем обычная драка.
Конечно, может быть, женщину и надо завоевывать. Может быть, ее надо добиваться, и, наверное, большинство женщин так и считают в глубине души и ждут именно этого, но…
В этом сквозила какая-то фальшь. Наверное, раньше рыцари так и делали, но они добивались расположения Прекрасной Дамы… Нет, разумеется, он не ставил под сомнение тот факт, что Марина как раз и является той самой Прекрасной Дамой. Само собой… Но… Времена все же не те.
«Если вы такие хрупкие и беззащитные и вас надо завоевывать, как в средневековых рыцарских романах, то какого черта вы все время стремитесь стать с нами на одну доску – быть мужественными и самостоятельными? Завоевывать современную женщину – примерно то же самое, что молиться на пустой гвоздик, где раньше висела икона. И потом… »
Кстин понимал, что это бесполезно. Что бы он ни делал, кем бы ни стал, максимум на что он мог рассчитывать, – это сдержанное уважение и благодарность, то есть какие-то суррогаты, подделки любви. Любовь – или она есть, или ее нет. Если ее нет, то уже и не будет. Значит – потерянное время? Еще одно, но уже гораздо более горькое разочарование?
«А ведь у Пушкина в „Руслане и Людмиле“ так здорово об этом сказано. Наина говорит: „Пастух, я не люблю тебя!“ Он стал героем, ходил с дружиной за дальние моря и побеждал в битвах… И чего достиг? Что услышал? „Герой, я не люблю тебя!“ Прекрасно сказано! Из пастуха стал героем, но суть-то от этого не изменилась».
«Время – это единственное, что дает нам Господь! Только время – и ничего больше! Стремись обменять время своей жизни на что-нибудь достойное. Настоящее». Слова отца. Пожалуй, к концу жизни батя стал почти таким же мудрым, как Пушкин – в двадцать лет.
«Бедолага Финн потерял жизнь, гоняясь за любовью Наины. В конце концов он получил эту любовь – от морщинистой, беззубой старухи. Но стал ли он от этого счастлив?»
«Время!» Можно было попытаться завоевать Марину, то есть обратиться во внешний мир, начать его изменять, но в еще большей степени – подстраиваться под него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40