«Учтем», — с улыбкой ответил отец.
И Ружецкий почувствовал себя маленьким разведчиком, узнавшим о заговоре взрослых. О заговоре отцов.
Этот заговор был безобидным, он ничем не грозил тому миру, где живут ковбои и индейцы, где можно фехтовать сухим прутом, воображая себя д'Артаньяном, где прекрасные принцессы из соседнего двора спят, ожидая своих принцев, а принцы скачут к ним на поваленных стволах старых деревьев, где пираты прячут свои сокровища на городской свалке, а жирные утки порхают по веткам, поджидая метких стрел Робин Гуда и его друзей.
Позже он понял, что это вовсе не заговор. Отцы — часовые, охраняющие мир, который называется детством. Они еще помнят этот мир и могут видеть его, и только попасть в него уже не могут. Но карта этого мира изучена ими вдоль и поперек, и в случае чего они покажут правильную дорогу.
Отец повел его тогда в заросли орешника, растущего у Левой Груди.
— Выбирай сухой куст, — наставительно сказал он. — Для рогатки годится только сухое дерево.
Потом, конечно, Ружецкий понял, что это не так. Но, оглядываясь назад, он понимал также и то, что запрет не портить живые деревья на него не подействовал бы. А совет он принял с благодарностью и с тех пор всегда выбирал засохший куст.
Отец нашел орешину, раздваивающуюся наподобие буквы «У».
— Это будет ручка, — объявил он.
Он сломал куст, а потом ловко обстругал его ножом. Ружецкий оглянуться не успел, как главная часть будущей рогатки была готова. Затем отец разрезал полоску жгута вдоль на две ровные полоски. Проделал в куске кожи дырочки по краям и пропустил в них жгут.
— Теперь надо хорошенько завязать. Тут без помощника не обойтись.
Пальцами он крепко сжал жгут и натянул.
— А вот теперь завязывай. Завязывать нужно только натянутый жгут, чтобы узел плотно прилегал к кожанке.
Ружецкий промаялся долго, но отец все это время держал жгут натянутым. Он видел, как пальцы под ногтями побелели от усилия, но отец не сказал ни слова и ни разу его не поторопил.
Валерий справился с одним узлом, потом со вторым.
— Концы могут получиться неодинаковыми, а это — плохо. Тогда рогатка будет бить мимо. Чтобы этого не случилось, кожанку всегда привязывают в первую очередь, а потом уже и деревяшку.
Отец выровнял концы и снова натянул жгут.
— Давай!
Теперь Ружецкий справился быстрее.
— Молодец! — похвалил отец.
Рогатка была готова. Отец присел на корточки и взял его за плечи.
— Обещай мне, что никогда не будешь стрелять и даже целиться в человека. Обещаешь?
Ружецкий кивнул.
Он сдержал свое обещание. С Кириллом Баженовым они стреляли по пустым бутылкам, по мишеням, вырезанным из старых газет, по воронам и воробьям, но он никогда не стрелял в человека. И даже не целился.
Потому что честность — это основной закон того мира, где живут дети.
«Дети отличаются от взрослых только тем, что они не врут», — как-то сказал отец, и Валерий надолго это запомнил. Навсегда.
Когда двадцать с лишним лет спустя к нему обратился сын с просьбой помочь сделать рогатку, Ружецкий улыбнулся. Он обрадовался, будто ему наконец представилась возможность оплатить старый долг. И он его оплатил. Рогатка получилась что надо.
— Только не говори матери, — сказал он Пете. — Она меня убьет, если узнает.
И Петя кивнул, будто бы понял. «Поймет, — подумал Ружецкий. — Со временем обязательно поймет».
* * *
Голос, звучавший у него в голове, сказал: «Папа, приходи на то место, где мы делали рогатку».
Безумная мысль промелькнула, как вспышка света:
Рогатку?.. Значит, надо взять с собой нож, жгут, кусок кожи…
Но голос добавил: «Возьми с собой ружье».
* * *
Волков, пользуясь темнотой, накрывшей Горную Долину, подкрался к дому Баженовых в тот момент, когда Шериф разбил ворота и въехал во двор.
Волков терпеливо ждал, когда он выйдет из машины. Едва Шериф скрылся в сенях, Волков метнулся во двор, озираясь в поисках подходящего оружия. Он чувствовал только неутоленную жажду и знал, чем ее утолить.
Нога наткнулась на обломок толстого бруса, которым были заложены ворота. Ничего лучшего и искать не нужно. Волков поднял брус и притаился в тени уазика.
В сенях что-то происходило. Он слышал какой-то шум, затем луч света скользнул по занавескам, и вслед за этим грохнул выстрел. Потом их было еще пять.
Волков слышал, как Шериф переговаривался (точнее, перекрикивался) со своей женой. Наконец он выскочил из дома, счастливый и улыбающийся, словно сорвал джек-пот в лотерее.
Волков оскалился. Ничего, посмотрим, что ты сейчас запоешь.
Шериф быстрым шагом стал обходить дом, светя, себе фонариком под ноги. Он не ожидал нападения сзади.
Ну и зря! После того, что ты сделал, ты должен бояться. Каждую минуту должен бояться.
Уазик подслеповато светил единственной фарой. Под капотом что-то щелкало, остывая. К запаху сгоревшего бензина примешивался запах сырой травы.
Волков выглянул из-за машины. Шериф уже подошел к углу дома и собирался повернуть.
Волков бросился за ним. Он не бежал, а летел, едва касаясь мокрой от росы травы. Четырьмя упругими скачками он догнал Баженова и занес дубину над головой. Он успел увидеть медленно поворачивающегося Шерифа и настороженную удивленную улыбку, появившуюся на его лице.
— Ха! — Волков коротко выдохнул и с размаху опустил брус на знаменитую шерифскую шляпу.
Он видел, как сминается тулья, и шляпа превращается в плоский блин. Затем что-то хрустнуло, будто кто-то переломил сухую ветку. Руки Шерифа отяжелели, словно налились свинцом. Баженов медленно, как во сне, стал поднимать ружье. Рука его дрожала и подергивалась, как у старика, больного паркинсонизмом.
Волков замахнулся еще раз, его щуплое тело изогнулось дугой. Он представил, что пытается расколоть колуном огромный дубовый чурбан. Он снова опустил брус на шляпу, вложив в удар всю силу и тяжесть тела.
Шериф покачнулся. Глаза его закатились. Шляпа по-прежнему прочно сидела на голове. Из-под нее побежали струйки темной густой крови.
«Как джем, — подумал Волков. — Как джем, стекающий с торта».
Шериф медленно оседал. Пальцы дрожащей руки разжались, и ружье упало на землю, а Волков все продолжал наносить удары. Наконец, когда бездыханное тело простерлось у его ног, Волков взял ружье и сказал, повторяя чужие слова, исполненные дикой нечеловеческой злобой:
— Как пса… Как БЕШЕНОГО пса! ПРИСТРЕЛИТЬ! — и нажал на спуск.
Ружье дернулось, будто хотело вырваться из чужих рук.
В спине у Шерифа появилась огромная дыра. Военная рубашка вокруг дыры тихо тлела, но выступившая кровь быстро ее погасила.
Волков передернул цевье. Дымящаяся пластиковая гильза упала на спину убитого Шерифа. Волков усмехнулся.
У него оставался еще один патрон. Еще один — чтобы избавиться он лишних свидетелей.
Он видел раскрытое окно. Оттуда доносился голос Анастасии…
Этой толстозадой сучки, вообразившей себя царицей. Посмотрим, чего ты стоишь без муженька…
Волков пытался сделать шаг и не смог. Он почувствовал, что в штанах у него все напряглось и затвердело. Во рту стало сухо, еще суше, чем когда он сидел в участке. Он снова был одержим жаждой. Но это была уже другая жажда.
Ничего… Теперь я знаю, как ее утолить… Это несложно…
В его воображении промелькнули картины, как он забирается в окно, бьет Анастасию по лицу, срывает с нее одежду, хватает за полные белые бедра…
Сейчас ты у меня попрыгаешь, шлюха!
— Кирилл? Что случилось? Сейчас узнаешь, что случилось… Он прикрыл лицо рукой и ответил, стараясь изменить голос:
— Все в порядке. Убил еще одну тварь. Я иду…
Белое «очко» в углу камеры, убитый Шериф, страшный мальчик-мужчина с отломанным пальцем — все забылось в один момент. Он ничего не видел, кроме пышных бедер Анастасии, до сих пор — по недосмотру или злой иронии судьбы — принадлежавших только ее мужу. Он переступил через тело Шерифа и направился к открытому окну.
* * *
Пинт вел свой маленький отряд по переулку. Издалека он увидел уазик, стоявший на крыльце, и услышал выстрел, раздавшийся где-то за углом дома.
— Тихо! — Он отвел руку назад, останавливая Тамбовцева. — Что это?
Тамбовцев пожал плечами:
— То же, что и везде. Шериф отстреливается от каких-нибудь тварей.
Пинт подождал. Больше выстрелов не было.
— Лучше постойте пока здесь, а я посмотрю, в чем дело.
— Нет, пойдем вместе, — возразил Тамбовцев. — У нас одно ружье на всех. Если вы уйдете, что нам делать? Читать молитвы?
— Это неплохая мысль. Прочтите хоть одну, если знаете.
— В том-то и дело, что не знаю. А в ружье все-таки два патрона. По-моему, это надежнее.
— Вы закоренелый материалист, коллега, — назидательно сказал Пинт.
— А что мне остается делать? Нет уж, вы как хотите, но мы идем с вами.
Пинт понял, что теперь они обречены передвигаться только вместе. Единственное ружье на всех — это сильный аргумент. Ну что поделаешь? Если уж ему не удалось уговорить их остаться в больнице… Он вздохнул.
— Пойдемте, только старайтесь не шуметь.
— Мы и не шумим, — обиженно сказал Тамбовцев.
— Вы так дышите мне в спину, что она уже мокрая. Боюсь простудиться.
— Это не самое страшное, что может с вами случиться, — парировал Тамбовцев.
Пинт поднял руки, словно говорил: «Сдаюсь!»
— Пойдемте. Только давайте по очереди. Когда мы идем кучей, в нас трудно не попасть. Я иду первый, а вы — считаете до ста и потом идете за мной. Валерий, — Пинт обернулся, — а вы будете прикрывать наш тыл. Все понятно?
— Понятно, — пробурчал Тамбовцев. Ружецкий кивнул.
— Ну, с богом!
Пинт пригнулся и короткими зигзагами побежал к воротам.
Он делал это автоматически. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он в точности повторяет действия солдата в бою, записанные в боевом уставе, он бы сильно удивился.
Пинт не стал входить в ворота: он притаился за забором, чутко прислушиваясь. Глупее всего было встать во весь рост и заорать: «Эй, свои! Не стреляйте!» Это был верный способ нарваться на пулю или заряд картечи. Поэтому он тихонько прополз на четвереньках вдоль забора, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь щели между штакетником.
Брюки были мокрые от росы до самых коленей, пиджак стеснял движения, и Пинт пожалел, что не оставил его в больнице. Правда, там, в бумажнике, лежали фотографии. Лизины фотографии.
С ними он ни за что бы не расстался.
Пинт прополз достаточно далеко, чтобы рассмотреть, что происходит за углом дома. Он видел только темный мужской силуэт с ружьем, подходящий к открытому окну. Из окна пробивался еле видный свет, слишком слабый для того, чтобы получше разглядеть мужчину с ружьем.
Но что-то в его облике было не так. Пинт не мог понять, что именно не так, но он был уверен, что что-то не так.
За его спиной послышались тяжелые шаги и сопение Тамбовцева. Пинт обернулся и отчаянно махнул рукой. Этот жест должен был означать: «Замрите! Тихо!», но в темноте его, конечно, не было видно.
Пинт перевел взгляд на силуэт у окна. Внезапно его осенило. Он понял, что здесь не так. Шляпа! А где же знаменитая ковбойская шляпа Шерифа?
Ответ пришел быстро. Это не он! Но за ним возник следующий вопрос. Тогда кто? Кто это, черт возьми, крадется к окну дома Баженова с его ружьем в руках? И где сам Шериф?
И, хотя он не знал наверняка, но каким-то внутренним чутьем понял, что с Шерифом случилось непоправимое. Пинт стиснул зубы и взвел курки. Он осторожно поднялся из-за забора и взял черный силуэт на мушку.
Он не знал, насколько действенной окажется картечь на таком расстоянии, но понимал, что другого выхода у него нет. Он ДОЛЖЕН выстрелить! Человеку, у которого в руках ружье, рано или поздно приходится стрелять. В кого? В другого человека? Или в полночного демона, в этого самого Микки, про которого так много рассказывал Шериф? Сейчас это не имело значения. Он просто должен был выстрелить. И, желательно, не промахнуться.
Он скосил глаза: сзади подбегал Тамбовцев, крепко держа Лену за руку. Они так и бежали: взявшись за руки, как парочка детишек, сбежавших от воспитательницы.
Пинт прищурил левый глаз, поймал силуэт на мушку и осторожно положил палец на курок.
* * *
Левенталь сидел в зарослях орешника, боясь пошевелиться. Он крепко прижимал к груди драгоценный сверток. Тихий голос по-прежнему звучал. Он не стал менее настойчивым, он повторял: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Но Левенталь больше не мог бежать.
Правая лодыжка распухла и, как квашня, вываливалась из ботинка. Нога нестерпимо болела.
Левенталь сидел и тихонько хныкал от боли и страха. Он очень боялся увидеть того, кто придет за тетрадью. Того, кто отнимет его сокровище. Того, кто ПОСЛАН за тетрадью.
Он понимал, что именно тетрадь — причина всех его бед, но никак не мог с ней расстаться. Он знал, что самым логичным было бы зашвырнуть ее куда подальше и бежать прочь, не оглядываясь. А еще правильнее было бы оставить ее дома на столе. И — бежать.
Но он так же ясно понимал, что не в силах это сделать. Как мать не может бросить своего ребенка, когда дом объят пламенем, так и Левенталь не мог оставить тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
И Ружецкий почувствовал себя маленьким разведчиком, узнавшим о заговоре взрослых. О заговоре отцов.
Этот заговор был безобидным, он ничем не грозил тому миру, где живут ковбои и индейцы, где можно фехтовать сухим прутом, воображая себя д'Артаньяном, где прекрасные принцессы из соседнего двора спят, ожидая своих принцев, а принцы скачут к ним на поваленных стволах старых деревьев, где пираты прячут свои сокровища на городской свалке, а жирные утки порхают по веткам, поджидая метких стрел Робин Гуда и его друзей.
Позже он понял, что это вовсе не заговор. Отцы — часовые, охраняющие мир, который называется детством. Они еще помнят этот мир и могут видеть его, и только попасть в него уже не могут. Но карта этого мира изучена ими вдоль и поперек, и в случае чего они покажут правильную дорогу.
Отец повел его тогда в заросли орешника, растущего у Левой Груди.
— Выбирай сухой куст, — наставительно сказал он. — Для рогатки годится только сухое дерево.
Потом, конечно, Ружецкий понял, что это не так. Но, оглядываясь назад, он понимал также и то, что запрет не портить живые деревья на него не подействовал бы. А совет он принял с благодарностью и с тех пор всегда выбирал засохший куст.
Отец нашел орешину, раздваивающуюся наподобие буквы «У».
— Это будет ручка, — объявил он.
Он сломал куст, а потом ловко обстругал его ножом. Ружецкий оглянуться не успел, как главная часть будущей рогатки была готова. Затем отец разрезал полоску жгута вдоль на две ровные полоски. Проделал в куске кожи дырочки по краям и пропустил в них жгут.
— Теперь надо хорошенько завязать. Тут без помощника не обойтись.
Пальцами он крепко сжал жгут и натянул.
— А вот теперь завязывай. Завязывать нужно только натянутый жгут, чтобы узел плотно прилегал к кожанке.
Ружецкий промаялся долго, но отец все это время держал жгут натянутым. Он видел, как пальцы под ногтями побелели от усилия, но отец не сказал ни слова и ни разу его не поторопил.
Валерий справился с одним узлом, потом со вторым.
— Концы могут получиться неодинаковыми, а это — плохо. Тогда рогатка будет бить мимо. Чтобы этого не случилось, кожанку всегда привязывают в первую очередь, а потом уже и деревяшку.
Отец выровнял концы и снова натянул жгут.
— Давай!
Теперь Ружецкий справился быстрее.
— Молодец! — похвалил отец.
Рогатка была готова. Отец присел на корточки и взял его за плечи.
— Обещай мне, что никогда не будешь стрелять и даже целиться в человека. Обещаешь?
Ружецкий кивнул.
Он сдержал свое обещание. С Кириллом Баженовым они стреляли по пустым бутылкам, по мишеням, вырезанным из старых газет, по воронам и воробьям, но он никогда не стрелял в человека. И даже не целился.
Потому что честность — это основной закон того мира, где живут дети.
«Дети отличаются от взрослых только тем, что они не врут», — как-то сказал отец, и Валерий надолго это запомнил. Навсегда.
Когда двадцать с лишним лет спустя к нему обратился сын с просьбой помочь сделать рогатку, Ружецкий улыбнулся. Он обрадовался, будто ему наконец представилась возможность оплатить старый долг. И он его оплатил. Рогатка получилась что надо.
— Только не говори матери, — сказал он Пете. — Она меня убьет, если узнает.
И Петя кивнул, будто бы понял. «Поймет, — подумал Ружецкий. — Со временем обязательно поймет».
* * *
Голос, звучавший у него в голове, сказал: «Папа, приходи на то место, где мы делали рогатку».
Безумная мысль промелькнула, как вспышка света:
Рогатку?.. Значит, надо взять с собой нож, жгут, кусок кожи…
Но голос добавил: «Возьми с собой ружье».
* * *
Волков, пользуясь темнотой, накрывшей Горную Долину, подкрался к дому Баженовых в тот момент, когда Шериф разбил ворота и въехал во двор.
Волков терпеливо ждал, когда он выйдет из машины. Едва Шериф скрылся в сенях, Волков метнулся во двор, озираясь в поисках подходящего оружия. Он чувствовал только неутоленную жажду и знал, чем ее утолить.
Нога наткнулась на обломок толстого бруса, которым были заложены ворота. Ничего лучшего и искать не нужно. Волков поднял брус и притаился в тени уазика.
В сенях что-то происходило. Он слышал какой-то шум, затем луч света скользнул по занавескам, и вслед за этим грохнул выстрел. Потом их было еще пять.
Волков слышал, как Шериф переговаривался (точнее, перекрикивался) со своей женой. Наконец он выскочил из дома, счастливый и улыбающийся, словно сорвал джек-пот в лотерее.
Волков оскалился. Ничего, посмотрим, что ты сейчас запоешь.
Шериф быстрым шагом стал обходить дом, светя, себе фонариком под ноги. Он не ожидал нападения сзади.
Ну и зря! После того, что ты сделал, ты должен бояться. Каждую минуту должен бояться.
Уазик подслеповато светил единственной фарой. Под капотом что-то щелкало, остывая. К запаху сгоревшего бензина примешивался запах сырой травы.
Волков выглянул из-за машины. Шериф уже подошел к углу дома и собирался повернуть.
Волков бросился за ним. Он не бежал, а летел, едва касаясь мокрой от росы травы. Четырьмя упругими скачками он догнал Баженова и занес дубину над головой. Он успел увидеть медленно поворачивающегося Шерифа и настороженную удивленную улыбку, появившуюся на его лице.
— Ха! — Волков коротко выдохнул и с размаху опустил брус на знаменитую шерифскую шляпу.
Он видел, как сминается тулья, и шляпа превращается в плоский блин. Затем что-то хрустнуло, будто кто-то переломил сухую ветку. Руки Шерифа отяжелели, словно налились свинцом. Баженов медленно, как во сне, стал поднимать ружье. Рука его дрожала и подергивалась, как у старика, больного паркинсонизмом.
Волков замахнулся еще раз, его щуплое тело изогнулось дугой. Он представил, что пытается расколоть колуном огромный дубовый чурбан. Он снова опустил брус на шляпу, вложив в удар всю силу и тяжесть тела.
Шериф покачнулся. Глаза его закатились. Шляпа по-прежнему прочно сидела на голове. Из-под нее побежали струйки темной густой крови.
«Как джем, — подумал Волков. — Как джем, стекающий с торта».
Шериф медленно оседал. Пальцы дрожащей руки разжались, и ружье упало на землю, а Волков все продолжал наносить удары. Наконец, когда бездыханное тело простерлось у его ног, Волков взял ружье и сказал, повторяя чужие слова, исполненные дикой нечеловеческой злобой:
— Как пса… Как БЕШЕНОГО пса! ПРИСТРЕЛИТЬ! — и нажал на спуск.
Ружье дернулось, будто хотело вырваться из чужих рук.
В спине у Шерифа появилась огромная дыра. Военная рубашка вокруг дыры тихо тлела, но выступившая кровь быстро ее погасила.
Волков передернул цевье. Дымящаяся пластиковая гильза упала на спину убитого Шерифа. Волков усмехнулся.
У него оставался еще один патрон. Еще один — чтобы избавиться он лишних свидетелей.
Он видел раскрытое окно. Оттуда доносился голос Анастасии…
Этой толстозадой сучки, вообразившей себя царицей. Посмотрим, чего ты стоишь без муженька…
Волков пытался сделать шаг и не смог. Он почувствовал, что в штанах у него все напряглось и затвердело. Во рту стало сухо, еще суше, чем когда он сидел в участке. Он снова был одержим жаждой. Но это была уже другая жажда.
Ничего… Теперь я знаю, как ее утолить… Это несложно…
В его воображении промелькнули картины, как он забирается в окно, бьет Анастасию по лицу, срывает с нее одежду, хватает за полные белые бедра…
Сейчас ты у меня попрыгаешь, шлюха!
— Кирилл? Что случилось? Сейчас узнаешь, что случилось… Он прикрыл лицо рукой и ответил, стараясь изменить голос:
— Все в порядке. Убил еще одну тварь. Я иду…
Белое «очко» в углу камеры, убитый Шериф, страшный мальчик-мужчина с отломанным пальцем — все забылось в один момент. Он ничего не видел, кроме пышных бедер Анастасии, до сих пор — по недосмотру или злой иронии судьбы — принадлежавших только ее мужу. Он переступил через тело Шерифа и направился к открытому окну.
* * *
Пинт вел свой маленький отряд по переулку. Издалека он увидел уазик, стоявший на крыльце, и услышал выстрел, раздавшийся где-то за углом дома.
— Тихо! — Он отвел руку назад, останавливая Тамбовцева. — Что это?
Тамбовцев пожал плечами:
— То же, что и везде. Шериф отстреливается от каких-нибудь тварей.
Пинт подождал. Больше выстрелов не было.
— Лучше постойте пока здесь, а я посмотрю, в чем дело.
— Нет, пойдем вместе, — возразил Тамбовцев. — У нас одно ружье на всех. Если вы уйдете, что нам делать? Читать молитвы?
— Это неплохая мысль. Прочтите хоть одну, если знаете.
— В том-то и дело, что не знаю. А в ружье все-таки два патрона. По-моему, это надежнее.
— Вы закоренелый материалист, коллега, — назидательно сказал Пинт.
— А что мне остается делать? Нет уж, вы как хотите, но мы идем с вами.
Пинт понял, что теперь они обречены передвигаться только вместе. Единственное ружье на всех — это сильный аргумент. Ну что поделаешь? Если уж ему не удалось уговорить их остаться в больнице… Он вздохнул.
— Пойдемте, только старайтесь не шуметь.
— Мы и не шумим, — обиженно сказал Тамбовцев.
— Вы так дышите мне в спину, что она уже мокрая. Боюсь простудиться.
— Это не самое страшное, что может с вами случиться, — парировал Тамбовцев.
Пинт поднял руки, словно говорил: «Сдаюсь!»
— Пойдемте. Только давайте по очереди. Когда мы идем кучей, в нас трудно не попасть. Я иду первый, а вы — считаете до ста и потом идете за мной. Валерий, — Пинт обернулся, — а вы будете прикрывать наш тыл. Все понятно?
— Понятно, — пробурчал Тамбовцев. Ружецкий кивнул.
— Ну, с богом!
Пинт пригнулся и короткими зигзагами побежал к воротам.
Он делал это автоматически. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он в точности повторяет действия солдата в бою, записанные в боевом уставе, он бы сильно удивился.
Пинт не стал входить в ворота: он притаился за забором, чутко прислушиваясь. Глупее всего было встать во весь рост и заорать: «Эй, свои! Не стреляйте!» Это был верный способ нарваться на пулю или заряд картечи. Поэтому он тихонько прополз на четвереньках вдоль забора, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь щели между штакетником.
Брюки были мокрые от росы до самых коленей, пиджак стеснял движения, и Пинт пожалел, что не оставил его в больнице. Правда, там, в бумажнике, лежали фотографии. Лизины фотографии.
С ними он ни за что бы не расстался.
Пинт прополз достаточно далеко, чтобы рассмотреть, что происходит за углом дома. Он видел только темный мужской силуэт с ружьем, подходящий к открытому окну. Из окна пробивался еле видный свет, слишком слабый для того, чтобы получше разглядеть мужчину с ружьем.
Но что-то в его облике было не так. Пинт не мог понять, что именно не так, но он был уверен, что что-то не так.
За его спиной послышались тяжелые шаги и сопение Тамбовцева. Пинт обернулся и отчаянно махнул рукой. Этот жест должен был означать: «Замрите! Тихо!», но в темноте его, конечно, не было видно.
Пинт перевел взгляд на силуэт у окна. Внезапно его осенило. Он понял, что здесь не так. Шляпа! А где же знаменитая ковбойская шляпа Шерифа?
Ответ пришел быстро. Это не он! Но за ним возник следующий вопрос. Тогда кто? Кто это, черт возьми, крадется к окну дома Баженова с его ружьем в руках? И где сам Шериф?
И, хотя он не знал наверняка, но каким-то внутренним чутьем понял, что с Шерифом случилось непоправимое. Пинт стиснул зубы и взвел курки. Он осторожно поднялся из-за забора и взял черный силуэт на мушку.
Он не знал, насколько действенной окажется картечь на таком расстоянии, но понимал, что другого выхода у него нет. Он ДОЛЖЕН выстрелить! Человеку, у которого в руках ружье, рано или поздно приходится стрелять. В кого? В другого человека? Или в полночного демона, в этого самого Микки, про которого так много рассказывал Шериф? Сейчас это не имело значения. Он просто должен был выстрелить. И, желательно, не промахнуться.
Он скосил глаза: сзади подбегал Тамбовцев, крепко держа Лену за руку. Они так и бежали: взявшись за руки, как парочка детишек, сбежавших от воспитательницы.
Пинт прищурил левый глаз, поймал силуэт на мушку и осторожно положил палец на курок.
* * *
Левенталь сидел в зарослях орешника, боясь пошевелиться. Он крепко прижимал к груди драгоценный сверток. Тихий голос по-прежнему звучал. Он не стал менее настойчивым, он повторял: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Но Левенталь больше не мог бежать.
Правая лодыжка распухла и, как квашня, вываливалась из ботинка. Нога нестерпимо болела.
Левенталь сидел и тихонько хныкал от боли и страха. Он очень боялся увидеть того, кто придет за тетрадью. Того, кто отнимет его сокровище. Того, кто ПОСЛАН за тетрадью.
Он понимал, что именно тетрадь — причина всех его бед, но никак не мог с ней расстаться. Он знал, что самым логичным было бы зашвырнуть ее куда подальше и бежать прочь, не оглядываясь. А еще правильнее было бы оставить ее дома на столе. И — бежать.
Но он так же ясно понимал, что не в силах это сделать. Как мать не может бросить своего ребенка, когда дом объят пламенем, так и Левенталь не мог оставить тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66