На тот день больше ничего запланировано не было. Ну, разве что какой-нибудь экстренный случай. Но по собственному опыту я знал, что экстренные случаи потому и экстренные, что случаются крайне редко. То есть практически никогда. Но зато если уж случаются, то все — подвязывай сиськи! Так оно и произошло. Лучше бы я вскрыл две сотни панарициев. Ей-богу! Да что там две. Я бы и три почел за счастье.
Ладно. Закрыл я свою богадельню. На двери табличку повесил. Крупно так написал: перерыв — один час. Надеваю плавки, беру с собой полотенце — и на речку! Бегом.
Речка у нас небольшая: узкая и мелкая. Поэтому и плавать толком никто не умеет: учиться негде, да и не нужно, в ней захочешь — не утонешь. Ну, я тоже поплескался, в водичке посидел, немного остыл. Вылез на берег, думаю, обсохну малость, прежде чем идти назад. Вытираться — это одно, а обсохнуть — лучше. Когда ветерок приятно холодит кожу, собирает ее в пупырышки, щекочет плечи и спину… В общем, стою в теньке, обсыхаю. Вдруг слышу: гудение клаксона. И крик, протяжный такой. А ветер же, он слова уносит, я разобрать ничего не могу. Ну, поднялся на бережок, всматриваюсь. Леха Кирсанов! Наш прежний участковый. Увидел меня, руками замахал, в машину — прыг! — и через поле ко мне несется. Останавливается в метре. Меня всего — с ног до головы — обдает пылью. А я — то обсохнуть еще не успел, и вся эта пыль превращается в грязь и такой тонкой корочкой медленно застывает на моем лице.
Он матерится — страшный матерщинник был, мог два часа ругаться и ни разу не повториться — кричит на меня. А я в толк взять ничего не могу. Ну, жара. Что с меня возьмешь? В жару я просто чурка с ушами. Ладно. Сажусь в машину, думаю, на месте разберемся. И чувствую— запах какой-то в машине. Я оборачиваюсь на заднее сиденье, а там… Никогда не видел такого! Там — натуральная лужа крови! Ее столько, что она не успевает впитываться в старый дерматин и стоит на сиденье маленькими лужицами. Дымится и… не сворачивается. Я повернулся, перегнулся через переднее сиденье: смотрю, на полу — то же самое. Везде кровь. Я не успел спросить, откуда, что случилось, как Кирсанов рванул с места, и я со всего размаху ударился грудью о подголовник. Думал, перелечу назад — прямо в эти теплые алые лужи. Выставил перед собой руки, чувствую, кровь совсем теплая. Но… какая-то не липкая. Словно жидкая.
Я, конечно, на него ругаюсь… Но что значит «ругаюсь»? С Лехой Кирсановым ругаться — все равно что мочиться против ветра. Ты ему слово, он тебе — три, из этих трех-два незнакомых. В общем, чувствуешь себя как ученица воскресной школы среди портовых грузчиков. Тебя кроют, как хотят, а ты в ответ: «Силь ву пле» да «гран мерси»!
Ладно. Несемся мы с ним бешеным аллюром к родной больнице. Я летаю по всему салону, как бабочка под абажуром — только успеваю крылышками бить. Пыль за нами — столбом. Леха рулит прямо через поля, выжимает из машины все, что может. И матерится — с таким чувством, что у меня, того гляди, волосы на голове вспыхнут. Он матерится, а я ничего понять не могу. Мат — язык эмоциональный, но не слишком информативный.
Подъезжаем к больнице. Я смотрю издалека — на крыльце лежит какой-то куль с тряпьем. Только он шевелится— так, еле-еле. Я выпрыгиваю из машины — и бегом к двери. Подбегаю, хочу достать ключи, а руки-то все в крови. Штаны точно испорчу. Ну, да ладно, запускаю руку в карман, а сам кошу глазом — мол, кто это на крыльце разлегся? Слышу стоны: слабые совсем, будто из лопнувшего колеса воздух выходит. Тоненько так, тихо. Ну, с дверью я справился. Подбегаю к этому кулю тряпок — так мне показалось — тут же Кирсанов суетится, бегает вокруг да около и маму мою, покойницу, поминает. Причем как-то не очень хорошо поминает, хотя они даже и знакомы-то не были.
Я подхожу, убираю тряпки… Вижу — лицо! Женское. Все бледное, в испарине, нижняя губа закушена. И знаете, что я тогда подумал? Что я красивее лица еще никогда в жизни не встречал. И потом всякий раз, когда видел Екатерину, всегда вспоминал это первое впечатление. Самое сильное впечатление. У меня даже колени подкосились, такая она была красивая! Понимаете? Казалось бы, баба мучается: что в ней такого? Но…
Я почему вам, Оскар Карлович, поверил? Ну, что вы могли в фотографию влюбиться? Потому что сам через это прошел. Вот так вот…
Но это была вспышка, секунда. Надо было что-то делать. Вокруг нее стоял такой запах, как на бойне: дурманящий, густой, хоть ножом режь. И кровь — повсюду. Мелкими брызгами, крупными каплями, струйками, лужицами… Я никогда — ни до, ни после — не видел столько крови.
Я вижу: она лежит и руками прижимает к животу какие-то тряпки. Присмотрелся — а это новая милицейская форма Лехи Кирсанова. Только рубашка из серо-голубой стала бордовой. Я пытаюсь убрать ее руки, но куда там. Не дает. Держит крепко. И еще вижу: живот у нее огромный. И шевелится. И потом она вся напряглась, дернулась, губу сильнее закусила, голову запрокинула… А сил кричать уже нет. Очень слаба была. И я вижу, как из-под нее начинает что-то вытекать. Даже не вижу, а слышу: журчит что-то. Я, конечно, задираю на ней юбку, раздвигаю ноги. А там… Юбка вся мокрая от крови, к ногам липнет… И кровь: сначала толчками, а потом — ровным потоком. Течет… Журчит потихоньку.
Честно вам скажу: перепугался. Если бы не жара, если бы вся жидкость из меня с потом не вышла — обмочился бы от страха.
Я ору Кирсанову: «Помоги мне затащить ее в операционную!» Он тоже чего-то орет в ответ, но, вижу, меня понимает. Только… Не нравится мне его взгляд. Мутный какой-то. Я ему говорю, чтобы ноги держал, а сам иду к голове. Хватаю ее под мышки, но она не дает руки просунуть, так крепко прижимает локти к туловищу. Ничего. Кое-как просунул. Чувствую, ее грудь у меня под руками. Дрожит, как в лихорадке. Понимаете? Она уже вся дрожать начала. И холодная такая — как лягушка зимой. Ну а что делать? Холодная — не холодная… Дышит пока! Значит, надо спасать. Ну, подхватили, понесли.
Я, как могу, бегу спиной вперед по коридору и думаю: «Хороший был все-таки человек. Тот, кто эту больницу проектировал». В больших-то городах как? Операционные— на последнем этаже. Подальше от пыли и шума. Это, конечно, здорово. Но в больших городах и санитаров полно, и лифты работают. А у нас — лифта вообще нет. А санитаров — тем более. Короче, бегу я по коридору, оглядываюсь, упасть боюсь. И вдруг вижу — Леха начинает сдавать. Голова у него мотается из стороны в сторону, глаза начинают закатываться. Ну, думаю, хорошо, что я голову держу. Ноги он уронит — не так страшно. Правда, я один ее на стол положить не смогу. Ну, я давай орать на него. Смотрю — взбодрился ненадолго. Потом — опять глаза опустил, кровь увидел и снова поплыл. Уж на что мужик был крепкий, всякого повидал, а тут — не удержался. Поплыл. И было с чего. Я так, за плечо ему заглядываю— я же спиной вперед бегу — и вижу, весь кафель позади нас в крови. «Леха! — ору. — Держись, гад!» И — в свою очередь — про его маму вспоминаю. Не так плохо, как он — про мою. Но, честно скажу, тоже нехорошо. Все-таки Евдокия Степановна этого не заслужила.
Смотрю, Леха опять взбодрился. Я — ногой! — вышибаю дверь в операционную, и мы в едином порыве кидаем несчастную на стол. И тут Кирсанов не выдерживает: валится, как сноп. Навзничь. По пути успевает своротить столик со стерильными перевязочными материалами и удариться головой об ножку стола.
А я даже руки не успеваю вымыть. Я только потом уже на себя в зеркало посмотрел: вылитый черт из преисподней. Рожа в грязи, а поверх грязи — кровавые потеки. Да какое там вымыться! Из нее кровь текла быстрее, чем из крана — вода. Вымыться я бы не успел, это точно.
Ну, ладно. Руки у меня, конечно, дрожат… Порхают, как у Ван Клиберна с похмелья. Но голова работает четко. Мысли бегут ровно, друг дружке не мешая, как крысы по сходням — с обреченного корабля — на берег. Первым делом хватаю ножницы и безжалостно режу все эти ее тряпки. Я же не видел, что с ней такое. Она вся в крови, и впечатление такое, словно течет отовсюду. В общем, тряпки режу, а ногой — Леху толкаю: давай, мол, очухивайся побыстрее!
Она была одета в какую-то длинную рубаху из белой холстины. Не саван, конечно, но очень похоже. А под холстиной я увидел сверток. Что-то прямоугольное, завернутое в тонкую кожу. Я тогда не придал этому значения, отшвырнул в угол. Не до того было. В общем, разрезал я на ней всю одежду, бросил под стол. А Леху уже не толкаю, а пинаю. И ору на него — страшное дело. Это ж надо было видеть. Над ней наклоняюсь, и, как бабка-повитуха, шепчу, успокаиваю, мол, ничего-ничего, все хорошо, потерпи, милая, сейчас все будет хорошо… А потом голову поверну — и на него, во всю глотку: «Вставай, гад такой!» Так и исполняю партию на два голоса. И, черт возьми, чувствую себя таким… беспомощным. Знаете, наверное, то же самое чувствуют люди, сорвавшиеся с большой высоты: ори не ори, руками маши не маши, а все равно — летишь вниз. Вот и я: что-то делаю, а сам… Чувствую, уйдет она. Уже уходит.
Ну ладно, тряпки я с нее сорвал. Схватил марлевые салфетки, мочу их и кровь с нее стираю. Пытаюсь установить источник кровотечения. Вроде кровь везде отмыл. Смотрю: основной источник — из родовых путей. И еще— надрез вдоль живота. Неглубокий, в пределах кожи, но очень длинный: от грудины и до лобка. Кровь оттуда не течет: так, сочится. Думаю: чудны дела твои, Господи! Кому потребовалось ей кожу на животе надрезать?
Это я, конечно, преувеличиваю. Это я сейчас говорю, что думал тогда об этом. На самом деле — не думал. Не до того было. Ну, отметил, что есть разрез. Увидел, что опасности он не представляет. И — забыл о нем до поры.
Потому что — рожает баба. А сил у нее нет. Помогать надо. А из нее льет, как из лейки. И, самое главное, я ее впервые вижу. Что там у нее в животе? Какое предлежание? Черт его знает. Надо, конечно, срочно осматривать. А она — того гляди — от кровопотери концы отдаст.
Но в этот момент — слава тебе, Господи, за то, что услышал мои молитвы! — очнулся Кирсанов. Садится — голова в каких-то бинтах, салфетках… Садится и кричит: «Лиля!» Это его жену так звали. «Лиля! — орет. — Мне на работу пора!» Ну, тут уж я не выдержал. Хватаю пузырек с нашатырем и ему под нос… И по щекам — как экзальтированная институтка пьяного поручика. Щелк! Щелк!
Он ревет, как раненый бизон, но, похоже, начинает соображать, что к чему.
Я ему объясняю: «Мол, Леха, знаешь, где у нас регистратура? Открывай шкаф, доставай истории болезни и всех тех, у кого на обложке в правом верхнем углу стоит цифра один, тащи сюда! Быстро! Иначе помрет баба!»
Это я по молодости, от нечего делать, определил у всех жителей группу крови. Ну, у Екатерины группу-то я не знал… Определять времени не было. Но первую можно лить кому угодно. В общем, убежал Кирсанов. Я потом часто думал… А ведь это не я. Это МЫ с ним Екатерину спасли. Если бы он за пятнадцать минут шестерых в своем уазике не привез… Хороший был мужик, царство ему небесное! Умер глупо. Угорел в бане по пьянке. Но это было потом, восемь лет спустя. А тогда —Леха помчался, как Валерий Борзов за олимпийским золотом. Слышу, как он бежит по коридору, потом пауза — минута, не больше — и шум двигателя на улице. Летит, аки Илья-пророк в своей колеснице! Молодец!
А я остался с Екатериной один. Ну, руки по-быстрому сполоснул. Спирта вылил полфлакона, не пожалел. Стерильной марлей вытер, к ней подхожу… А она совсем плоха. Холодная и неподвижная, как могильный камень. Ну что? Хватаю жгуты, перетягиваю ей руки и ноги, головной конец опускаю. Вижу — лицо прямо на глазах меняется. Даже какое-то подобие румянца появилось. Дышать стала поглубже. Нет, думаю, я от тебя так просто не отстану. Я тебя, дорогая, не отпущу! Ты еще землю потопчешь! И говорю, говорю… Мелю какую-то ерунду, лишь бы она не съехала в шок. Отключится — все, обратно ее не вернешь…
Оскар Карлович, вы позволите… еще одну сигаретку? Благодарю. Фу-у-у!
Ну, понятно, пока я ей руки-ноги жгутами перетягивал, чтобы сердце туда впустую кровь не качало, опять весь испачкался. Вся моя стерильность — какая б ни была! — прахом пошла.
Но тут уже счет на секунды идет. Вижу, она все медленнее и медленнее шевелится. Застывает на столе, как холодец. Ну, я ее по щекам: «Очнись, мамочка!», а сам — к животу подбираюсь. Левую ладонь кладу повыше лобковой кости, а правую — ввожу в родовые пути. Смотрю: шейка матки уже раскрылась. Значит, готова она. Пора бы ей рожать. Да только сил нет. Тонус матки слабый, сокращения еле-еле прощупываются. И льет из нее по-прежнему. Видимо, преждевременная отслойка плаценты. Но кровотечение не остановишь, пока плаценту рукой хорошенько не отслоишь от стенок матки. А чтобы залезть туда рукой, должен плод выйти. А плод выйти не может — мамочка слишком слаба. Вот вам и замкнутый круг. И разорвать его может только кесарево сечение.
В ту минуту я, кстати, вспомнил про разрез у нее на животе. Срединный разрез. Идеальный доступ. Сейчас, конечно, так не делают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Ладно. Закрыл я свою богадельню. На двери табличку повесил. Крупно так написал: перерыв — один час. Надеваю плавки, беру с собой полотенце — и на речку! Бегом.
Речка у нас небольшая: узкая и мелкая. Поэтому и плавать толком никто не умеет: учиться негде, да и не нужно, в ней захочешь — не утонешь. Ну, я тоже поплескался, в водичке посидел, немного остыл. Вылез на берег, думаю, обсохну малость, прежде чем идти назад. Вытираться — это одно, а обсохнуть — лучше. Когда ветерок приятно холодит кожу, собирает ее в пупырышки, щекочет плечи и спину… В общем, стою в теньке, обсыхаю. Вдруг слышу: гудение клаксона. И крик, протяжный такой. А ветер же, он слова уносит, я разобрать ничего не могу. Ну, поднялся на бережок, всматриваюсь. Леха Кирсанов! Наш прежний участковый. Увидел меня, руками замахал, в машину — прыг! — и через поле ко мне несется. Останавливается в метре. Меня всего — с ног до головы — обдает пылью. А я — то обсохнуть еще не успел, и вся эта пыль превращается в грязь и такой тонкой корочкой медленно застывает на моем лице.
Он матерится — страшный матерщинник был, мог два часа ругаться и ни разу не повториться — кричит на меня. А я в толк взять ничего не могу. Ну, жара. Что с меня возьмешь? В жару я просто чурка с ушами. Ладно. Сажусь в машину, думаю, на месте разберемся. И чувствую— запах какой-то в машине. Я оборачиваюсь на заднее сиденье, а там… Никогда не видел такого! Там — натуральная лужа крови! Ее столько, что она не успевает впитываться в старый дерматин и стоит на сиденье маленькими лужицами. Дымится и… не сворачивается. Я повернулся, перегнулся через переднее сиденье: смотрю, на полу — то же самое. Везде кровь. Я не успел спросить, откуда, что случилось, как Кирсанов рванул с места, и я со всего размаху ударился грудью о подголовник. Думал, перелечу назад — прямо в эти теплые алые лужи. Выставил перед собой руки, чувствую, кровь совсем теплая. Но… какая-то не липкая. Словно жидкая.
Я, конечно, на него ругаюсь… Но что значит «ругаюсь»? С Лехой Кирсановым ругаться — все равно что мочиться против ветра. Ты ему слово, он тебе — три, из этих трех-два незнакомых. В общем, чувствуешь себя как ученица воскресной школы среди портовых грузчиков. Тебя кроют, как хотят, а ты в ответ: «Силь ву пле» да «гран мерси»!
Ладно. Несемся мы с ним бешеным аллюром к родной больнице. Я летаю по всему салону, как бабочка под абажуром — только успеваю крылышками бить. Пыль за нами — столбом. Леха рулит прямо через поля, выжимает из машины все, что может. И матерится — с таким чувством, что у меня, того гляди, волосы на голове вспыхнут. Он матерится, а я ничего понять не могу. Мат — язык эмоциональный, но не слишком информативный.
Подъезжаем к больнице. Я смотрю издалека — на крыльце лежит какой-то куль с тряпьем. Только он шевелится— так, еле-еле. Я выпрыгиваю из машины — и бегом к двери. Подбегаю, хочу достать ключи, а руки-то все в крови. Штаны точно испорчу. Ну, да ладно, запускаю руку в карман, а сам кошу глазом — мол, кто это на крыльце разлегся? Слышу стоны: слабые совсем, будто из лопнувшего колеса воздух выходит. Тоненько так, тихо. Ну, с дверью я справился. Подбегаю к этому кулю тряпок — так мне показалось — тут же Кирсанов суетится, бегает вокруг да около и маму мою, покойницу, поминает. Причем как-то не очень хорошо поминает, хотя они даже и знакомы-то не были.
Я подхожу, убираю тряпки… Вижу — лицо! Женское. Все бледное, в испарине, нижняя губа закушена. И знаете, что я тогда подумал? Что я красивее лица еще никогда в жизни не встречал. И потом всякий раз, когда видел Екатерину, всегда вспоминал это первое впечатление. Самое сильное впечатление. У меня даже колени подкосились, такая она была красивая! Понимаете? Казалось бы, баба мучается: что в ней такого? Но…
Я почему вам, Оскар Карлович, поверил? Ну, что вы могли в фотографию влюбиться? Потому что сам через это прошел. Вот так вот…
Но это была вспышка, секунда. Надо было что-то делать. Вокруг нее стоял такой запах, как на бойне: дурманящий, густой, хоть ножом режь. И кровь — повсюду. Мелкими брызгами, крупными каплями, струйками, лужицами… Я никогда — ни до, ни после — не видел столько крови.
Я вижу: она лежит и руками прижимает к животу какие-то тряпки. Присмотрелся — а это новая милицейская форма Лехи Кирсанова. Только рубашка из серо-голубой стала бордовой. Я пытаюсь убрать ее руки, но куда там. Не дает. Держит крепко. И еще вижу: живот у нее огромный. И шевелится. И потом она вся напряглась, дернулась, губу сильнее закусила, голову запрокинула… А сил кричать уже нет. Очень слаба была. И я вижу, как из-под нее начинает что-то вытекать. Даже не вижу, а слышу: журчит что-то. Я, конечно, задираю на ней юбку, раздвигаю ноги. А там… Юбка вся мокрая от крови, к ногам липнет… И кровь: сначала толчками, а потом — ровным потоком. Течет… Журчит потихоньку.
Честно вам скажу: перепугался. Если бы не жара, если бы вся жидкость из меня с потом не вышла — обмочился бы от страха.
Я ору Кирсанову: «Помоги мне затащить ее в операционную!» Он тоже чего-то орет в ответ, но, вижу, меня понимает. Только… Не нравится мне его взгляд. Мутный какой-то. Я ему говорю, чтобы ноги держал, а сам иду к голове. Хватаю ее под мышки, но она не дает руки просунуть, так крепко прижимает локти к туловищу. Ничего. Кое-как просунул. Чувствую, ее грудь у меня под руками. Дрожит, как в лихорадке. Понимаете? Она уже вся дрожать начала. И холодная такая — как лягушка зимой. Ну а что делать? Холодная — не холодная… Дышит пока! Значит, надо спасать. Ну, подхватили, понесли.
Я, как могу, бегу спиной вперед по коридору и думаю: «Хороший был все-таки человек. Тот, кто эту больницу проектировал». В больших-то городах как? Операционные— на последнем этаже. Подальше от пыли и шума. Это, конечно, здорово. Но в больших городах и санитаров полно, и лифты работают. А у нас — лифта вообще нет. А санитаров — тем более. Короче, бегу я по коридору, оглядываюсь, упасть боюсь. И вдруг вижу — Леха начинает сдавать. Голова у него мотается из стороны в сторону, глаза начинают закатываться. Ну, думаю, хорошо, что я голову держу. Ноги он уронит — не так страшно. Правда, я один ее на стол положить не смогу. Ну, я давай орать на него. Смотрю — взбодрился ненадолго. Потом — опять глаза опустил, кровь увидел и снова поплыл. Уж на что мужик был крепкий, всякого повидал, а тут — не удержался. Поплыл. И было с чего. Я так, за плечо ему заглядываю— я же спиной вперед бегу — и вижу, весь кафель позади нас в крови. «Леха! — ору. — Держись, гад!» И — в свою очередь — про его маму вспоминаю. Не так плохо, как он — про мою. Но, честно скажу, тоже нехорошо. Все-таки Евдокия Степановна этого не заслужила.
Смотрю, Леха опять взбодрился. Я — ногой! — вышибаю дверь в операционную, и мы в едином порыве кидаем несчастную на стол. И тут Кирсанов не выдерживает: валится, как сноп. Навзничь. По пути успевает своротить столик со стерильными перевязочными материалами и удариться головой об ножку стола.
А я даже руки не успеваю вымыть. Я только потом уже на себя в зеркало посмотрел: вылитый черт из преисподней. Рожа в грязи, а поверх грязи — кровавые потеки. Да какое там вымыться! Из нее кровь текла быстрее, чем из крана — вода. Вымыться я бы не успел, это точно.
Ну, ладно. Руки у меня, конечно, дрожат… Порхают, как у Ван Клиберна с похмелья. Но голова работает четко. Мысли бегут ровно, друг дружке не мешая, как крысы по сходням — с обреченного корабля — на берег. Первым делом хватаю ножницы и безжалостно режу все эти ее тряпки. Я же не видел, что с ней такое. Она вся в крови, и впечатление такое, словно течет отовсюду. В общем, тряпки режу, а ногой — Леху толкаю: давай, мол, очухивайся побыстрее!
Она была одета в какую-то длинную рубаху из белой холстины. Не саван, конечно, но очень похоже. А под холстиной я увидел сверток. Что-то прямоугольное, завернутое в тонкую кожу. Я тогда не придал этому значения, отшвырнул в угол. Не до того было. В общем, разрезал я на ней всю одежду, бросил под стол. А Леху уже не толкаю, а пинаю. И ору на него — страшное дело. Это ж надо было видеть. Над ней наклоняюсь, и, как бабка-повитуха, шепчу, успокаиваю, мол, ничего-ничего, все хорошо, потерпи, милая, сейчас все будет хорошо… А потом голову поверну — и на него, во всю глотку: «Вставай, гад такой!» Так и исполняю партию на два голоса. И, черт возьми, чувствую себя таким… беспомощным. Знаете, наверное, то же самое чувствуют люди, сорвавшиеся с большой высоты: ори не ори, руками маши не маши, а все равно — летишь вниз. Вот и я: что-то делаю, а сам… Чувствую, уйдет она. Уже уходит.
Ну ладно, тряпки я с нее сорвал. Схватил марлевые салфетки, мочу их и кровь с нее стираю. Пытаюсь установить источник кровотечения. Вроде кровь везде отмыл. Смотрю: основной источник — из родовых путей. И еще— надрез вдоль живота. Неглубокий, в пределах кожи, но очень длинный: от грудины и до лобка. Кровь оттуда не течет: так, сочится. Думаю: чудны дела твои, Господи! Кому потребовалось ей кожу на животе надрезать?
Это я, конечно, преувеличиваю. Это я сейчас говорю, что думал тогда об этом. На самом деле — не думал. Не до того было. Ну, отметил, что есть разрез. Увидел, что опасности он не представляет. И — забыл о нем до поры.
Потому что — рожает баба. А сил у нее нет. Помогать надо. А из нее льет, как из лейки. И, самое главное, я ее впервые вижу. Что там у нее в животе? Какое предлежание? Черт его знает. Надо, конечно, срочно осматривать. А она — того гляди — от кровопотери концы отдаст.
Но в этот момент — слава тебе, Господи, за то, что услышал мои молитвы! — очнулся Кирсанов. Садится — голова в каких-то бинтах, салфетках… Садится и кричит: «Лиля!» Это его жену так звали. «Лиля! — орет. — Мне на работу пора!» Ну, тут уж я не выдержал. Хватаю пузырек с нашатырем и ему под нос… И по щекам — как экзальтированная институтка пьяного поручика. Щелк! Щелк!
Он ревет, как раненый бизон, но, похоже, начинает соображать, что к чему.
Я ему объясняю: «Мол, Леха, знаешь, где у нас регистратура? Открывай шкаф, доставай истории болезни и всех тех, у кого на обложке в правом верхнем углу стоит цифра один, тащи сюда! Быстро! Иначе помрет баба!»
Это я по молодости, от нечего делать, определил у всех жителей группу крови. Ну, у Екатерины группу-то я не знал… Определять времени не было. Но первую можно лить кому угодно. В общем, убежал Кирсанов. Я потом часто думал… А ведь это не я. Это МЫ с ним Екатерину спасли. Если бы он за пятнадцать минут шестерых в своем уазике не привез… Хороший был мужик, царство ему небесное! Умер глупо. Угорел в бане по пьянке. Но это было потом, восемь лет спустя. А тогда —Леха помчался, как Валерий Борзов за олимпийским золотом. Слышу, как он бежит по коридору, потом пауза — минута, не больше — и шум двигателя на улице. Летит, аки Илья-пророк в своей колеснице! Молодец!
А я остался с Екатериной один. Ну, руки по-быстрому сполоснул. Спирта вылил полфлакона, не пожалел. Стерильной марлей вытер, к ней подхожу… А она совсем плоха. Холодная и неподвижная, как могильный камень. Ну что? Хватаю жгуты, перетягиваю ей руки и ноги, головной конец опускаю. Вижу — лицо прямо на глазах меняется. Даже какое-то подобие румянца появилось. Дышать стала поглубже. Нет, думаю, я от тебя так просто не отстану. Я тебя, дорогая, не отпущу! Ты еще землю потопчешь! И говорю, говорю… Мелю какую-то ерунду, лишь бы она не съехала в шок. Отключится — все, обратно ее не вернешь…
Оскар Карлович, вы позволите… еще одну сигаретку? Благодарю. Фу-у-у!
Ну, понятно, пока я ей руки-ноги жгутами перетягивал, чтобы сердце туда впустую кровь не качало, опять весь испачкался. Вся моя стерильность — какая б ни была! — прахом пошла.
Но тут уже счет на секунды идет. Вижу, она все медленнее и медленнее шевелится. Застывает на столе, как холодец. Ну, я ее по щекам: «Очнись, мамочка!», а сам — к животу подбираюсь. Левую ладонь кладу повыше лобковой кости, а правую — ввожу в родовые пути. Смотрю: шейка матки уже раскрылась. Значит, готова она. Пора бы ей рожать. Да только сил нет. Тонус матки слабый, сокращения еле-еле прощупываются. И льет из нее по-прежнему. Видимо, преждевременная отслойка плаценты. Но кровотечение не остановишь, пока плаценту рукой хорошенько не отслоишь от стенок матки. А чтобы залезть туда рукой, должен плод выйти. А плод выйти не может — мамочка слишком слаба. Вот вам и замкнутый круг. И разорвать его может только кесарево сечение.
В ту минуту я, кстати, вспомнил про разрез у нее на животе. Срединный разрез. Идеальный доступ. Сейчас, конечно, так не делают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66