Вся в белом, как женщина из романа Уилки Коллинза, только вместо шляпы на голове платок, и вокруг шеи повязано что-то белое, вроде шарфа.
Оскар не знал, как ему называть девушку в белом: Лизой… или нет? Он до сих пор не мог понять, кто она.
— Лиза! Это ты? Ты узнаешь меня? Это я, Оскар. Лиза, что случилось? Что с тобой? Ты больна?
Конечно же она больна. Она тяжело, может быть даже смертельно, больна, и всегда знала об этом. Вот откуда взялась фраза: «У нас мало времени. У нас его совсем нет». Она все знала и поэтому сбежала от него. Не хотела, чтобы он видел, как она догорает.
Боже, Лиза, неужели ты думала, что я испугаюсь? Что я откажусь от тебя, узнав о твоей болезни? Как ты могла? Девочка моя, как ты могла? Зачем ты лишила нас этих четырех месяцев? Лишила МЕНЯ? Зачем?
— Лиза, можно я войду? — Он взялся за крючок, на котором держалась калитка.
— Я тебя знаю, — внезапно сказала девушка.
Этот голос, слабый и тихий, звучал почти как ЕЕ голос… почти. Или — это все-таки ЕЕ голос, просто немного измененный болезнью?
— Я тебя знаю, — повторила белая тень. — Ты — тот, кто читает ЗНАКИ. Я знала, что ты придешь.
Пинт растерялся. Он хотел подойти ближе: тогда бы он обнял девушку, прижал ее к груди и сразу бы все понял — Лиза это или нет. Отсюда, с десяти шагов, он не мог разобрать. К тому же эти странные белые тряпки, в которые она была замотана…
Оскар не знал, как поступить. Первым его порывом было снести с петель эту чертову калитку, броситься к дому, взбежать на крыльцо…
Но что-то его останавливало. То самое, уже испытанное однажды чувство, когда в библиотеке он боялся поднять глаза, опасаясь, что прекрасное видение исчезнет. Тогда она не исчезла. Точнее, исчезла, но не сразу. Тогда она подарила ему двенадцать часов. Двенадцать часов — все, что у них было. Много это или мало? Наверное, много, если он все бросил и примчался сюда, как только увидел ее ЗНАК. И, наверное, мало, если ему нужно еще. Еще— хотя бы час. Полчаса. Пятнадцать минут, господи, пятнадцать минут, или я сдохну!!!
Оскар проглотил комок, подступивший к горлу. Перед глазами все расплывалось, двоилось и троилось. Он моргнул: по щекам покатились две слезы. Это ненадолго вернуло изображению резкость. Но ненадолго. Он отвернулся и крепко потер ладонями глаза. Теперь лучше.
— Я… войду? Можно я войду?
Девушка, стоявшая на крыльце, выставила руку ладонью вперед, она словно останавливала его.
Пинт откинул крючок на калитке. Девушка покачала головой: нет.
— Хорошо, я буду стоять здесь. Но… Я прошу тебя: подойди ближе. Скажи мне, кто ты? Я… — Он всхлипнул.
Не разводи сырость, кретин! Ты стал неврастеником: так и норовишь разрыдаться по пустякам.
Но это были вовсе не пустяки. Он понимал это. Пинт собрался.
— Я не могу понять, — продолжал он. — Я не могу понять, нашел я тебя или нет? Я многого не могу понять. С тех пор, как ты исчезла. Сжалься надо мной. Объясни. Ты знаешь… Я никого никогда еще так не любил, как тебя. — Он замолчал, ожидая ее реакции.
Девушка тоже молчала.
— Я все забыл, когда увидел тебя. И не могу вспомнить— с тех пор, как ты ушла. Ты для меня — все. Ты и твои фотографии. Откуда ты про них узнала? И зачем взяла их с собой? Лиза, в конце концов…
В конце концов, что это со мной?
Пинт решительно отворил калитку и сделал шаг.
Девушка вскинула руку и повернулась, еще мгновение, и она скрылась бы за дверью.
— Хорошо, хорошо. Я не буду. Только не уходи. Пинт отступил назад и даже притворил за собой калитку.
— Пожалуйста, выслушай меня. Я… Я не знаю, что говорю… Все не то, совсем не то, что я хотел сказать…
— ОН уже близко. ОН уже здесь, — внезапно сказала девушка. — Опасность.
Пинт оглянулся. Поблизости никого не было.
— Кто он? О ком ты говоришь?
Вместо ответа девушка стала разматывать белую тряпку на шее. Быстро и как-то ожесточенно. Еще мгновение, и кусок белой материи отлетел в сторону, и на тонкой — такой тонкой, что, казалось, она просвечивала — шее Пинт увидел страшную отметину.
Странгуляционная борозда, промелькнул у него в голове бездушный медицинский термин. Точнее, судебно-медицинский, такие борозды бывают у повешенных. У покойников. Но у живых людей?
Или? Она пыталась покончить с собой?
Ноги его приросли к земле, он не мог сдвинуться с места.
— Опасность! — повторила девушка. — ОН уже здесь!
Ужасная отметина выглядела как ожерелье из бузины: синюшно-багровая, широкая, она косо охватывала беззащитную шею и, казалось, давила, давила… Хотела задушить.
Девушка покачала головой и стала медленно заматывать тряпку. Уродливый след скрылся под материей.
Пинт почувствовал, как реальность снова начала терять четкие контуры, размываться, дрожать перед глазами предзакатным летним маревом. Слова девушки не внесли никакой ясности, наоборот, теперь Пинт окончательно во всем запутался.
Что здесь, черт возьми, происходит? Может быть, я просто сплю? Да, конечно, мне все это приснилось. На самом деле — я в глубоком запое, печень отказала, и мозги отлетели. Я — цветок, я лежу в больничной палате и хожу под себя. Нет, скорее всего, я уже умер. Но, где бы я ни был, почему меня посещают такие страшные видения? За что? Господи, за что?
Но он не спал. И не лежал в палате. И тем более не умер! Трухлявое дерево калитки было вполне реальным: шершавым и податливым на ощупь, оно легко крошилось под пальцами. Ткань, из которой был сделан его костюм, грубо топорщилась под мышками. Ботинки… ботинки на ногах тоже выглядели как настоящие. И звук, доносившийся из-за спины, тоже был реальным. Абсолютно реальным. И очень знакомым.
— Слушай! — сказала девушка, и он не стал оборачиваться на звук, застыл, стараясь не пропустить ни единого ее слова. — Сегодня будет петь «чита». Слушай пение «читы»!
«Чита»? Что это такое? Что это значит: пение «читы»?
Он хотел спросить у девушки, но она повернулась и скрылась за дверью, быстро и бесшумно, как это умеют делать только тени. БЕЛЫЕ тени.
— Лиза! — крикнул Оскар и услышал знакомый голос за спиной.
— Ее здесь нет. Разве ты этого не знаешь? Давай, поворачивайся, только медленно. Не делай резких движений, а то, как говорят в голливудских фильмах: «Мой палец так и чешется!» Так вот, мой палец УЖАСНО чешется! Еще немного — и я не выдержу!
Оскар медленно обернулся.
Дежа вю! Это уже было! Страшный зрачок двенадцатого калибра… И еще два — под широкополой шерифской шляпой.
— Садись в машину, док, — сказал Баженов. — По-моему, нам пора серьезно поговорить. Очень серьезно. Ты понимаешь, что я имею в виду?
* * *
Надо отдать должное Белке: самогон она продавала чистый. Сивухи в нем было куда меньше, чем в ковельской водке. Опьянение быстро проходило, почти не оставляя похмелья. Хотелось выпить еще.
Белка это прекрасно знала, готовый дистиллят она очищала березовыми углями. Затраты на очистку невелики, и они полностью окупались возросшим потреблением.
Ружецкий проспал недолго. Он взглянул на часы.
Вернулся я в четыре, сейчас — начало седьмого. Два часа. Неплохо.
Он потянулся, встал с постели. Поискал под кроватью тапки, обулся.
Что-то было не так. Он сначала не понял что. Но что-то было явно не так.
Может, она все-таки сготовила обед? Хотя… вряд ли. Ничего, покопаюсь в холодильнике, что-нибудь найду.
На стуле рядом с кроватью стояла бутылка.
Там еще половина. Меня ждет приятный вечер.
Ружецкий сделал один большой глоток, поморщился, крепко сжал губы. Утер тыльной стороной ладони рот.
Хорошо! Но без закуски больше не буду. Отправлюсь в экспедицию — на кухню.
Ружецкий открыл дверь — и едва не упал на пороге. Удушливая, тугая волна зловония была ничуть не менее осязаема, чем ударная волна при взрыве.
Фу! Что такое? Что здесь происходит?
Он закрыл рукавом нос и стал пробираться сквозь густую вонь к лестнице. Глаза слезились.
— Ирина! — позвал он. — Что случилось?
Первой его мыслью была утечка газа. Он ведь сам объяснял Пете, что природный газ, который горит в конфорке, не имеет запаха, поэтому к нему примешивают меркаптан-пахучее вещество, чтобы сразу заметить утечку. Но сейчас пахло не меркаптаном: тухлыми яйцами, болотной гнилью и… Какой-то падалью. Однажды такое было: год назад в сарае появился очень неприятный запах, день ото дня он становился все сильнее и сильнее, пока наконец Ружецкий не нашел причину — полуразложившуюся дохлую крысу.
Но на крысу это не похоже. Тут не крыса, а целый лось.
Перед глазами промелькнула абсурдная картинка: он уходит из дома в заведение усатой Белки, и лишь скрывается из виду, как в дверь вваливается огромный лось и в ту же минуту сдыхает — прямо под лестницей. Его туша моментально начинает разлагаться, очень быстро, как при ускоренной прокрутке пленки: белые жирные черви прогрызают в дохлятине причудливые извилистые ходы, снуют туда-сюда, жрут почерневшее мясо и свернувшуюся кровь, шкура опадает, из дырок торчит желтый костяк. И — вонь. Ужасная вонь.
Что за бред? Какой лось? Надо бросить пить!
А при чем здесь «бросить пить»? Что, от этого исчезнет запах?
Ружецкий вытащил из кармана зажигалку, чиркнул колесиком. Яркая голубая вспышка на мгновение озарила коридор второго этажа. Ружецкому опалило волоски на руке, в которой он держал зажигалку. Дышать, конечно, легче не стало, потому что вспышка сожгла почти весь кислород, но противная вонь стала меньше. Теперь запах был другим: будто он спалил одновременно сотню спичечных коробков. Сера. В доме явственно запахло серой.
— Ирина! — снова позвал Ружецкий. Ее комната была расположена тоже на втором этаже, но в другом крыле.
— Ирина! — Ружецкий продвигался к лестнице.
А не ты ли это испортила воздух, дорогая? Проще говоря, набздела? — вертелся на языке каверзный вопрос.
Правда, вслух он никогда ничего подобного не скажет, но подумать-то может! Ружецкий усмехнулся.
— Ты все-таки приготовила обед, дорогая? Что у нас сегодня? Гороховый суп?
Он услышал какое-то шевеление в комнате жены. Она дома? Но почему не отзывается?
Ружецкий подошел к ее двери и постучал.
— Ирина! Ты меня слышишь? Что случилось? Почему в доме такая ужасная вонь?
За дверью — тихий шорох, и ничего больше. Молчание.
Ружецкий постоял, прислушиваясь. Тихо-тихо, будто где-то далеко, за полем, работал радиоприемник и ветер доносил различные обрывки звуков, меняя последовательность фраз и искажая голос:
— Какая разница, откуда я взялся?.. Кххххххх! Я был всегда, и я буду всегда… Кхххххх! Мне нужна веревка! Крепкая веревка…
— Что такое? — произнес Ружецкий.
Мне все это кажется, или я действительно слышу этот бред? Но что он должен означать?
Он снова постучал в дверь — на этот раз решительнее и громче:
— Открой мне, слышишь? Звуки затихли. И потом — снова:
— Зовите меня… Кххххххх! Аххх-ахххх-аххх! Бешеного пссссссса!
— Ирина, открой мне дверь! Или я ее сломаю на хрен! — пригрозил Ружецкий. Он схватился за кольцо в пасти льва, дернул на себя.
Черт! Дверь-то открывается наружу! Кольцо может не выдержать. Да оно точно не выдержит!
Вот если вовнутрь — никаких проблем. Ружецкий посильнее дал бы ногой, и все. Ну, в крайнем случае, разбежался бы и выломал дверь плечом.
Надо сходить в сарай, принести ломик. Поддеть осторожно — там, где замок, тогда можно будет аккуратно взломать дверь.
Аккуратно взломать! Интересное словосочетание. Почти как «ласково убить»! Ружецкий снова усмехнулся. Тогда он еще не знал, что скоро ему придется сделать и то и другое.
— Ирина! Последний раз предупреждаю, открой дверь по-хорошему.
— Кхххххххх! Ахххх! ПРИСТРЕЛИТЬ, ПРИСТРЕЛИТЬ, ПРИСТРЕЛИТЬ!
Последние слова прозвучали очень отчетливо. Ружецкий отшатнулся.
— Послушай! Я иду в сарай за инструментами. Если к тому времени ты не откроешь, я взломаю дверь! Смотри! У тебя три минуты!
Ружецкий осторожно направился к лестнице. Он не хотел себе в этом признаваться, но он боялся. Боялся, что дверь с грохотом распахнется, и на пороге появится… Кто? Или что? Что появится? Он не знал. И от этого становилось еще страшнее.
Он собирался сходить в сарай за инструментами, но не только. Еще надо было достать из оружейного шкафчика (Шериф хоть и друг ему, закадычный дружок с самого детства, но все же заставлял хранить оружие в сейфе: все-таки сын растет, Петя. Пацан. Мало ли что может случиться?) старую двустволку, зарядить ее пулями. Или картечью? Лучше картечью.
И что дальше? В кого он будет стрелять? В Ирину? Или… в то, что издает такие странные звуки?
Как бы то ни было, медлить нельзя.
Ружецкий спустился по лестнице на первый этаж. Здесь вонь была меньше. Гораздо меньше. Но, прежде чем идти в сарай, он решил распахнуть все окна.
Проветрить. Надо проветрить помещение, как говорила их учительница в начальной школе, Ружецкий хорошо ее запомнил. Жаркой весной и в лютую зимнюю стужу она заставляла проветривать класс. Выгоняла всех детей в коридор и распахивала окно. Каждую перемену.
От свежего воздуха голова становится свежей. А свежие мозги способствуют хорошему усвоению учебной программы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66