Химик даже не улыбнулся. Некоторое время они шли молча, а потом Ворошилов пробасил:
— Хорошо, мы поговорим с Толмасовым.
Руставели с привычным наслаждением окунулся в теплое нутро палатки. Под его валенками зачмокало: в палатке царило не только тепло, но и сырость.
К счастью, Толмасов был там один, без Кати. Полковник писал очередной рапорт, но отложил ручку, как только вошли Руставели и Ворошилов.
— Почему такие кислые лица, товарищи? — Похоже, он сразу сообразил, что что-то не так.
Объяснения взял на себя Ворошилов. Руставели никак не ожидал, что этот вечный молчун умеет говорить так бойко; видимо, желание выяснить вопрос насчет отношений Лопатина и Кати зрело у него давно.
Толмасов выглядел совершенно спокойным.
— Думаю, я видел отметину, о которой вы говорите, — большой синяк под левой грудью на ребрах, так? — спросил он после того, как Ворошилов закончил.
— Да, Сергей Константинович, — кивнул химик.
— Катя сказала мне, что она упала, — Толмасов сдвинул брови. — Но если это не так…
— И что тогда? — спросил Руставели с наигранной иронией. — Какие меры вы сможете применить к человеку, работающему, все мы знаем где? — Жуткий упрямец, Толмасов был способен сделать какой-то серьезный шаг только после того, как ему скажут, что сделать его он не сумеет.
— Здесь командую я, а не Лопатин, — сказал, словно запечатал слова в камне. Руставели с трудом спрятал улыбку. — Я поговорю с доктором Захаровой начистоту и приму меры, которые сочту нужными, — продолжал Толмасов. — Благодарю за то, что вы довели эту информацию до моего сведения, — сказал он сухо и опустил глаза к рапорту, давая понять, что разговор окончен.
— Ничего он не сделает, — заявил Ворошилов, когда они отошли от палатки на порядочное расстояние.
Руставели покачал головой.
— Толмасов считает ниже своего достоинства применять силу к тому, кто физически слабее. Но я почему-то уверен, что Лопатину не поздоровится, — он потер руки, предвкушая лицезрение взбучки, которую командир устроит ненавистному гэбэшнику.
Его надежды не оправдались. Толмасов не пошел на «Циолковский» и не вызвал Лопатина к себе. День проходил за днем, а полковник молчал и не предпринимал в отношении бортинженера «с Лубянки» никаких мер.
Ворошилов тоже ждал, все больше мрачнея и замыкаясь в себе. Он и раньше-то не был особенно словоохотливым, а теперь и вовсе ограничивался угрюмыми «да» или «нет», когда его о чем-либо спрашивали. Руставели догадывался, что внутри у химика клокочет вулкан, готовый вот-вот извергнуть накопившийся гнев. Опасаясь этого взрыва, биолог решился на то, чего в других обстоятельствах никогда бы себе не позволил, — напрямую поговорить с Катей о состоянии Ворошилова.
— Знаешь, Катя, — осторожно начал он, гуляя с ней по рыночной площади Хогрэмова города, — Юрий за тебя беспокоится.
— С какой стати? — Катя выгнула бровь. — Я взрослая женщина, Шота, и вполне способна позаботиться о себе сама.
— Ты уверена? — усомнился Руставели. — А как насчет твоих ребрышек?
Она остановилась так внезапно, что шедший за ней минервитянин едва успел шагнуть в сторону. Обгоняя чужаков, абориген сердито взмахнул руками и глазными стеблями. Катя не обратила на него внимания.
— И ты туда же! — набросилась она на Руставели. — Сергей всю прошлую неделю изводил меня вопросами об этих синяках. А они уже почти прошли. Из-за чего весь сыр-бор?
— Из-за того, что я тоже беспокоюсь за тебя, Катюша.
Выражение ее пылающих глаз смягчилось.
— Очень мило с твоей стороны, Шота, но, серьезно, не надо волноваться из-за таких пустяков. Я же тебе говорю, ушибы больше не болят.
— Речь не о том, — пожал плечами Руставели. — Меня волнует, как бы это сказать, природа этих ушибов.
— Да-да, вот и Сергея сильно заинтересовала их «природа», — Катя тряхнула головой. — А природа их в моей собственной неуклюжести, только и всего. Я споткнулась и упала на край лабораторного стола. Хорошо еще, что ребро не сломала.
«Если она притворяется, — подумал Руставели, — то ей место на сцене. Очень натурально».
— Похоже, я свалял дурака, — медленно проговорил он, затем ухмыльнулся. — Боюсь, не в первый и не в последний раз.
Ответной улыбки от Кати он не дождался.
— Ты не мог бы выражаться яснее? — Она прищурилась. — Ерунда вроде ушибов — это нормально. Даже в обычной жизни, не говоря уж об экспедиции. Помнишь случай с Брюсовым?
— Без несчастных случаев нам, конечно, не обойтись. А вот без кое-чего другого…
— Чего другого? — сердито спросила Катя.
Судя по всему, она и понятия не имела, на что он намекает. «Хорош Толмасов, — подумал Руставели, — джентльмен, ничего не скажешь. Выяснял, откуда синяки, с таким тактом, до того осторожно, что Катя не сообразила, к чему ниточка вьется». Похоже, полковник просто подстраховался: а что если обвинение против Лопатина окажется плодом разгоряченного воображения ревнивого химика? Зная натуру гэбэшника, сам Руставели так не считал. Вообще не стоило затевать этот разговор. Но раз уж затеял…
— Стало быть, Лопатин тебя не бил?
Глаза Кати медленно округлялись, пока до нее доходил смысл сказанного. Потом она, запрокинув голову, расхохоталась. Двое самцов, стоявших неподалеку, с испуганным визгом метнулись прочь.
— Ну вы даете, ребята, — сказала Катя, отсмеявшись. — Чтобы я позволила какому-то… себя метелить! — Она вытерла вызванные приступом смеха слезы — Олег, ну он, конечно, не подарок для всех нас, но чтобы он пошел на такое… — она покачала головой — Единственное, что его по-настоящему волнует, — это утереть нос американцам и не допустить срыва экспедиции. В последнем я с ним солидарна. Не хочу, чтобы все дело погубили мелкие стычки внутри экипажа. Ты меня понимаешь, Шота?
— Я-то понял, — промолвил Руставели и, помявшись, добавил: — И все же лучше бы тебе поговорить с Юрой. Он плохого мнения о… Лопатине.
— Юрий? Такой тихоня, никогда не поймешь, о чем он думает. Нафантазировал себе черт знает что… Постой-ка, да ведь Лопатин сегодня вечером собирался наведаться сюда… О Господи!
Катя развернулась и, не оглядываясь, побежала в направлении временного лагеря экспедиции.
Руставели проводил ее взглядом. По идее, ему следовало гордиться тем, что с его помощью предотвращен конфликт, вполне способный помешать работе экспедиции. Только чувства гордости он почему-то не испытывал. Вместо этого ему вспомнился дед. Человек крутого нрава, гордый и сильный Иосиф Руставели, давно уже покойник, мир его праху, надавал бы внуку по ушам, если бы узнал, что тот уберег от расправы гэбэшника.
Руставели тихо засмеялся и несильно хлопнул себя ладонью по меховой шапке. Затем, посчитав себя наказанным и искупившим свою вину, он не спеша направился к лагерю.
* * *
Шум был таким оглушительным, что Фрэнк Маркар никак не мог сосредоточиться. Последний раз он приходил к Каньону Йотун несколько дней назад: наблюдал за уровнем подъема воды, сделал несколько снимков я вернулся на «Афину» с чувством выполненного долга. Сейчас он стоял в полумиле от ущелья, но рев и гул, доносящиеся оттуда, буквально оглушали. А ведь наводнение только началось.
Фрэнк поднял клапаны шапки и вставил в уши затычки. Это помогло, но лишь отчасти. Словно на рок-концерте, где ощущаешь вибрацию шума ногами, кожей и нёбом, когда открываешь рот, чтобы глотнуть воздуха.
Кроме того, затычки мешали Фрэнку разговаривать с Энофом. В конце концов их пришлось вынуть.
— Как вы переносить такой шум? — поинтересовался он, силясь перекричать адскую какофонию.
— Это случается ежегодно, — минервитянин говорил как бы СКВОЗЬ грохот, а не «над» ним, говорил, не повышая голоса, но медленнее, чем обычно, так, чтобы каждое слово звучало как можно отчетливее. — Нам пришлось привыкнуть, иначе мы сошли бы с ума. Когда к нему привыкаешь, его гораздо легче переносить.
— Наверное, ты прав. — Фрэнк попробовал говорить в манере Энофа, и, к его удивлению, это сработало Раньше он слышал, что в цехах больших заводов, где круглые сутки царит неимоверный гул, именно так и говорят — не повышая голоса, — но не верил этим рассказам. Теперь он убедился в их верности на собственном опыте.
Ближе к краю каньона вибрация почвы все усиливалась, и вскоре содрогания тверди под ногами начали напоминать землетрясение среднего пошиба. Уроженец Лос-Анджелеса, Фрэнк неоднократно имел возможность испытать нечто подобное. Но здесь толчки возрастали с каждой секундой; казалось, что стена каньона вот-вот обрушится. Оставалось успокаивать себя тем, что все, способное уступить натиску стихии, вероятнее всего, было разрушено миллионы лет назад.
Последние несколько футов до края каньона Фрэнк прополз, опасаясь особенно сильного удара, который мог бы запросто сбросить его в ущелье. Но как только он заглянул вниз, все его страхи сменились благоговейным трепетом.
Парящий над водами густой искрящийся туман не скрывал от глаз устрашающее зрелище Большого Минервитянского Наводнения. Бушующая вода грохотала, гремела, ревела, натыкаясь в слепой ярости на скалистые стены, с могучей небрежностью подбрасывая высоко в воздух громадные осколки ледника и крупные камни. Фрэнк сделал несколько снимков и зачехлил камеру, понимая, что ни одна фотография не в состоянии передать величественность открывшейся перед ним картины. Чем-то все это напомнило ему брачные игры гигантских серых китов в океанских глубинах неподалеку от калифорнийского побережья, за которыми ему однажды удалось понаблюдать.
— Оно станет спокойнее через некоторое время, — сказал Эноф. — Ущелье наполнится больше, и тогда более размеренный поток сменит первый стремительный напор воды.
Фрэнк кивнул; именно это предсказывало компьютерное модулирование. Моделирование предугадало даже туман над водой, но вся эта информация абсолютно не подготовила геолога к тому, что он увидел.
— Вода когда-либо подниматься до верха каньона, переливаться через край?
Эноф весь посинел от одной только мысли об этом.
— Иногда вас, человеков, посещают кошмарные фантазии! Что тогда останется от владения?
«Немногое, — подумал Фрэнк, — особенно если учесть, что основным местным строительным материалом является лед».
Он не удержался и сделал еще два снимка, израсходовав последнюю пару кадров пленки. Кассету перезаряжать не хотелось. Лучше выждать день-другой и прийти сюда снова, чтобы заснять каньон, когда вода поднимется еще выше. А заодно вычислить скорость, с которой она поднимается.
Вернувшись на «Афину», Фрэнк предполагал сразу проявить пленку, но не тут-то было. В установке уже обрабатывались снимки, а рядом висела записка, написанная размашистым Сариным почерком: «Сунется кто-нибудь раньше меня — голову оторву!». Зная характер Сары, в это вполне можно было поверить. Скорбно вздохнув, Фрэнк положил свою кассету на полку.
Из рубки до него донесся голос жены. Похоже, они остались на борту вдвоем. Даже Эллиот и Луиза, целыми днями торчавшие на «Афине», умотали по каким-то делам к Реатуру; Фрэнк видел их у замка. Он ухмыльнулся. Такой шанс нельзя упустить. Постояв еще минуту в лаборатории, геолог двинулся к рубке, игривым посвистыванием сообщая супруге о своем приближении.
Не отрывая от губ микрофона межкорабельной связи, Пэт развернулась в кресле и приветственно махнула мужу рукой — мол, вижу, что ты пришел.
— Я надеялась, что такие существа обитают и на вашей стороне каньона, Шота Михайлович, но на нет и суда нет. Все, конец связи.
Выключив рацию, она недовольно хмыкнула.
— Руставели понятия не имеет, что с чем соотносится. Он мыслит лишь терминами того или иного биологического вида, не беря в расчет род, семейство или отряд. Кончится тем, что он просто свалит все свои данные в кучу и доставит их в Москву, где их научные шишки будут ломать головы, пытаясь разобраться, что к чему. Какого хрена он вообще сюда приперся?
— У них нет таких компьютеров, как у нас, — позволил себе Фрэнк слегка вступиться за советского биолога, потом почесал затылок, припоминая, что Пэт говорила ему пару дней назад. Вспомнив, он улыбнулся. — Если бы Руставели нашел ту землеройную зверушку, он никогда бы не догадался, что она — дальний родственник животного, которого местные называют бегунком. Сходства ведь никакого.
Пэт улыбнулась в ответ.
— А, так ты все же слушал меня. Ты прав. Эта землеройка настолько адаптирована к подземной жизни, что без компьютерной экстраполяции того, на что походили ее предки, не было бы никакой возможности определить, к какому отряду она принадлежит.
— Мм-хмм, — Фрэнк помолчал пару секунд. — Как здесь тихо сегодня.
— Да, — Пэт внимательно посмотрела на мужа. — Это что, намек?
— Больше, чем намек. Предложение.
Какая-то тень промелькнула по лицу жены, или Фрэнку показалось? Пэт скользнула взглядом по дискете, на которую записала разговор с «Циолковским», а затем, пожав плечами, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51