— Несколько лет назад я попробовал объяснить тебе, что такое мир — не тот, из которого ты пришел, а мир, который ты можешь завоевать своим голосом. Я думал, что ты прислушался к моим словам. Но ты великий певец, да, великий певец, а хочешь повернуться спиной к миру.
— В свое время, маэстро, в свое время. — В голосе Тонио снова послышалась злость. — Каждый умирает в свое время, — настойчиво повторил он. — Мое отличие лишь в том, что я могу с определенностью назвать место, где это произойдет. Я сам его выберу. Я могу поехать домой, чтобы умереть, добровольно отказавшись от жизни. В свое время. Но сейчас я живу и дышу, как любой другой.
— Тогда объясни мне, чего ты хочешь, — сказал маэстро. — Я готов исполнить любое твое желание.
— Маэстро, мне нужен Паоло. Я хочу взять его с собой в Рим. — Увидев на лице капельмейстера потрясение и неодобрение, он быстро добавил: — Я буду о нем заботиться, вы это знаете, и даже если когда-нибудь мне придется снова отослать его к вам, он не станет хуже, оттого что пробудет это время со мной. И если хоть что-то может противостоять той ненависти, что я чувствую к негодяям, так поступившим со мной, то это любовь к другим людям. Любовь к Гвидо, к Паоло и к вам.
* * *
Тонио нашел Паоло в самом дальнем углу капеллы. Мальчик сидел, съежившись, на стуле, и его маленькое курносое лицо было залито слезами. Неподвижным взглядом смотрел он на дарохранительницу. Увидев, что Тонио возвращается, словно ему мало было одного прощания, Паоло, наверное, почувствовал, что его предали.
И отвернулся.
— Ты только не волнуйся и послушай меня, — поспешно сказал Тонио.
Он пригладил черные волосы мальчика и положил руку ему на шею. Она показалась ему очень хрупкой. Такой же хрупкой, как он весь. Тонио вдруг почувствовал такой прилив любви к маленькому флорентийцу, что не мог вымолвить ни слова. В теплом воздухе капеллы стоял запах воска и ладана, а позолоченный алтарь словно впитал в себя все солнце, проникавшее сюда пыльными потоками света.
— Закрой глаза и минутку помечтай, — прошептал Тонио. — Ты хочешь жить в палаццо? Хочешь разъезжать в прекрасных каретах и есть с серебряных тарелок? Хочешь, чтобы пальцы у тебя были унизаны драгоценными перстнями? Хочешь носить только шелк и атлас? Хочешь жить со мной и Гвидо? Хочешь поехать с нами в Рим?
На лице мальчика читалось такое отчаяние, что у Тонио перехватило дыхание.
— Но это невозможно! — сдавленным голосом проговорил Паоло.
— Это возможно, — ответил Тонио. — Возможно все, что угодно. А еще точнее: это возможно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.
Увидев, что на лице Паоло проступают и вера, и надежда и он протягивает руки, чтобы обнять его, Тонио притянул мальчика к себе.
— Пойдем, — сказал он. — Если у тебя есть вещи, которые ты хочешь взять с собой, собирай их сейчас.
* * *
Когда кареты наконец тронулись в путь, уже перевалило за полдень. Гвидо, Паоло и Тонио ехали в первом из экипажей, а во втором находились слуги и большая часть сундуков.
Когда они спускались по Виа Толедо к морю, чтобы бросить последний взгляд на город, Тонио невольно посмотрел на голубоватую вершину Везувия, посылающего в небо тонкую струю дыма.
Кареты въехали на Моло. Сверкающее небо простиралось до горизонта, постепенно сливаясь с ним. Потом они повернули на север, и гора скрылась из глаз. А несколько часов спустя, когда ночь опустилась на бесконечные и прекрасные пшеничные поля Кампании, Тонио был единственным из пассажиров, кто плакал.

Часть пятая
1
Кардинал Кальвино прислал за ними, едва они прибыли. Ни Тонио, ни Гвидо не ожидали, что эта честь будет оказана им так скоро. Они немедленно последовали за одетым в черную сутану секретарем наверх. Паоло поспешил следом.
Ничто из виденного в Венеции или Неаполе не смогло подготовить Гвидо к восприятию этого громадного дворца, расположенного в самом центре Рима, не более чем в двадцати минутах ходьбы от Ватикана, с одной стороны, и примерно на таком же расстоянии от площади Испании — с другой. За мрачным желтоватым фасадом скрывались коридоры, уставленные античной скульптурой, стены, увешанные фламандскими гобеленами, и внутренние дворики, сочетавшие греко-римские элементы с колоссальными современными статуями у ворот, фонтанами и прудами.
Кругом расхаживало множество представителей знати, входили и выходили священники в черных сутанах, а за двумя двойными дверями оказался длинный зал библиотеки, где, склонившись над бумагами, скрипели перьями одетые в черное стряпчие.
Но главной неожиданностью оказался сам кардинал. По слухам, глубоко религиозный человек, он прошел долгий путь наверх от рядового священника, что было не слишком типично для кардиналов. Говорили также, что он очень популярен в народе и толпы людей часами околачиваются на улице, ожидая, когда появится его карета.
Римская беднота являлась предметом его особой заботы. Он был попечителем многочисленных сиротских приютов и благотворительных учреждений, которые постоянно навешал. Порой, нимало не беспокоясь о том, что его малиновая сутана будет забрызгана грязью, и оставляя свиту за дверью, он заходил в бедняцкие лачуги, пил вино с рабочими и их женами, целован их детей, ежедневно помогал нуждающимся из своих средств.
Ему было под пятьдесят. Гвидо предполагал обнаружить в нем строгость и аскетизм, мало соответствовавшие окружавшему его великолепию декора и узорным полам из разноцветного мрамора, которые могли бы сравниться с полами собора Сан-Пьетро.
Но кардинал просто излучал добродушие, и глаза его светились веселостью.
В нем чувствовались жизненная энергия и дружелюбие, казавшееся сочетанием простой любезности с настоящей любовью к каждому человеку, которого он видит перед собой.
У кардинала была сухощавая фигура, пепельные волосы и удивительно гладкие веки, без единой морщинки или складочки. Но некоторые черты его лица казались очень резкими, словно высеченными из мрамора, как у тех мрачных статуй святых в старинных церквях, которые теперь казались искаженными, даже зловещими.
Правда, в нем самом не было ничего мрачного или отталкивающего.
Окруженный блестяще одетыми дворянами, расступившимися по его команде, он подозвал Гвидо к себе. После того как маэстро поцеловал его перстень, кардинал обнял его и сказал, что музыканты его двоюродной сестры могут жить во дворце сколько пожелают.
— Вам, наверное, нужны инструменты? — спросил он. — Буду счастлив послать за ними. Вы только скажите моему секретарю, и вам тут же будет доставлено то, что пожелаете.
Он взял лицо Паоло в свои ладони и провел большим пальцем по его щеке. Мальчик тут же оживился и просиял, а кардинал прижал его к своей длинной малиновой сутане.
— А где же ваш певец? — спросил он и, тут же догадавшись, посмотрел на Тонио.
Сразу стало ясно, что он поражен, лицо его стало несколько озадаченным. Когда же Тонио выступил вперед поцеловать перстень его преосвященства, Гвидо показалось, что и все окружающие должны были непременно заметить эту перемену.
Тонио был лишь слегка взлохмачен с дороги, его темно-зеленый бархатный камзол чуть запылился, и, с точки зрения Гвидо, он был похож на ангела, надевшего человеческое платье. Он не стал более неловким из-за своего высокого роста, а благодаря интенсивным занятиям фехтованием в последние два года приобрел грацию танцора. Однако Гвидо в который раз показалось, что Тонио как будто находится под гипнозом: все его движения были замедленными, даже глаза словно остекленели.
У кардинала дрогнули губы. Сначала он смотрел на Тонио с изумлением, будто тот совершал что-то странное и непонятное, а потом выражение светло-серых глаз Кальвино сделалось совсем отсутствующим.
Гвидо вдруг стало ужасно жарко. Сначала он подумал, что просто задыхается от жары в этом переполненном зале. Но когда увидел выражение лица Тонио и то, как он смотрит на кардинала, и когда ощутил внезапную тишину вокруг, маэстро испытал нечто большее, чем укол страха. Нет, конечно, это вовсе не то, что он вообразил себе, разумеется нет.
Ну кто не обратит внимания на юношу такой замечательной красоты и кто не будет смотреть на такого человека, как его преосвященство, иначе как с выражением благоговения?
Однако страх не покидал его, эхом отзываясь на тяжелые думы, что не отпускали Гвидо всю дорогу до Рима.
Тут было и беспокойство по поводу тысячи практических мелочей, связанных с предстоящей оперой, и удивившие его самого переживания по поводу потери голоса много лет назад.
— Я никогда не был большим поклонником оперы, — ласково говорил между тем кардинал, обращаясь к Тонио, — и боюсь, что знаю слишком мало об этом искусстве, но нам всем приятно, что у нас есть певец, который выступит перед нами после вечерней трапезы.
Тонио окаменел. Гвидо почувствовал, что гордости певца нанесено весьма болезненное оскорбление: с ним обращались как с рядовым музыкантом. Тонио, как поступал всегда в подобных случаях, долго смотрел в пол, а затем медленно поднял глаза и сказал несколько подчеркнуто:
— Да, мой господин.
Кардинал догадался, что совершил оплошность. Было любопытно наблюдать, как он снова взял руку Тонио в свои и добавил:
— Если вы будете так любезны.
— Это будет честью для меня, мой господин, — с ледяной вежливостью ответил Тонио, как принц, разговаривающий с принцем.
Тогда кардинал рассмеялся, весело и заразительно, и, повернувшись к секретарю, сказал почти ребячливо:
— Это даст моим врагам новый повод для разговоров.
* * *
Их немедленно проводили в отведенные им покои — анфиладу просторных комнат, выходивших окнами во внутренний сад с выстриженной травой, где деревья отбрасывали на землю размытые тени. Распаковав веши, они отправились бродить по комнатам. Паоло пришел в возбуждение, увидев кровать с резным изголовьем и красновато-коричневыми занавесями, предназначенную для него. А Гвидо понял, что они с Тонио должны взять себе разные комнаты и, ради Паоло, теперь спать отдельно.
К вечеру Гвидо разложил все свои ноты и перечитал рекомендательные письма, данные ему графиней. Ему предстояло посещать все возможные концерты и светские вечеринки. Необходимо было поговорить об операх, имевших успех в последние два года, и послушать как можно больше местных певцов. Секретари кардинала уже достали для него запрошенные партитуры и либретто. И нынче вечером ему предстояло идти на первый маленький концерт в дом какого-то англичанина.
Так почему же предвосхищение всего этого не переполняло его радостью, когда он наблюдал, как слуги кардинала вносят клавесин и аккуратно расставляют на полках книги?
Тонио, конечно же, был покорен Римом. Они с Паоло постоянно обсуждали все увиденное по пути в город, а сегодня вечером собирались пойти смотреть папские сокровища в музее Ватикана. Они выходили вместе по разным поручениям, считая каждый выход в город отдельным приключением.
А Гвидо, оставшись один, никак не мог отделаться от дурных предчувствий, которые преследовали его всю дорогу от Неаполя до Рима.
Но что же это было такое, что же не давало ему покоя?
* * *
Конечно, он не мог забыть кошмар, связанный с ранним детством Тонио и его последними днями в Венеции, о которых мальчик никогда не говорил.
Гвидо не нуждался в доказательствах того, что это именно Карло, старший брат Тонио, виновен в том немыслимом насилии, которое было учинено над мальчиком. И он прекрасно понимал, почему Тонио никогда не допустит, чтобы это стало известно.
Все это было ясно из бумаг, подписанных Тонио и доставленных в Венецию, прежде чем они добрались до Неаполя. Этот Карло Трески был последним отпрыском мужского пола в фамильной линии.
И Гвидо смутно припоминал элегантно одетого человека, который был чуть ли не душой общества во время нескольких светских вечеров, на которые он забредал в те дни в Венеции, когда события еще не приняли столь драматический оборот. Гвидо обратил на него внимание только потому, что он был братом «патриция-трубадура», как именовали Тонио. Крупный, очень красивый мужчина, рассказчик забавных историй, декламатор и любитель поэзии, явно исполненный желания доставить другим удовольствие, удержать их внимание и заслужить их любовь. В то время он казался лишь одним из многих хорошо воспитанных и бесконечно куртуазных венецианцев.
Но теперь одна мысль о нем леденила душу Гвидо.
Ничего этого он никогда не объяснял капельмейстеру. Но со временем это оказалось совершенно излишним: Кавалла сам обо всем догадался, так же как мог догадаться любой другой.
Но оба учителя верили, что после того, как Тонио решил столь самозабвенно посвятить себя пению, время и успех смогут залечить его душевные раны. А как же его брат? Они предполагали, что Тонио был вынужден простить его, и благодарили за это Бога.
Но Карло Трески удивил их. Он не только женился на матери Тонио («Достаточно для того, чтобы воспламенить самого смиренного кастрата!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88