Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника. Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.
— Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!
— Неужели? Подумай немного, ты ведь такой сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?
— Но что еще ей делать? — прошептал Тонио.
И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, — подумал Тонио с отчаянием. — Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность. Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о поражении или для чувства горечи».
— Ей сейчас... сколько? — спросил Карло. — В два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь не отвечать: я и так помню ее.
— Не говорите о моей матери.
— Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? — Карло подался вперед. — Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?
— Вы говорите отвратительные вещи! — прошептал Тонио. — Если вы скажете еще одно слово о ней...
— О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня — что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее проклясть эти годы?
— Ради Бога, она — жена вашего отца! — Тонио заскрежетал зубами. — Принуждайте меня сколько хотите, я вас не боюсь. Но ее оставьте в покое, понятно? Если я даже и ребенок, то могу призвать на помощь тех мужчин, которые защитят меня!
О, это и был ад, тот самый ад, о котором говорили священники и который рисовали художники!
— Принуждать? — усмехнулся Карло, похоже, искренне. Лицо его разгладилось. — Зачем мне нужно кого-то принуждать? Она все еще женщина, братишка. И очень одинокая, жаждущая мужского прикосновения, если, конечно, она еще помнит, что это такое. Когда она чуть не сошла с ума, он подсунул ей евнуха вместо любовника. Но я не евнух. Я мужчина, Марк Антонио.
Тонио вскочил. Но Карло не отступил ни на шаг.
— Вы сущий дьявол, как он и говорил! — прошептал Тонио.
— О, так вот что он говорил обо мне! — вскричал Карло. Он схватил Тонио за запястье и сжал его. Но лицо его было искажено страданием. По его лицу Тонио видел, какую боль испытывает брат. — Он говорил, что я дьявол, да? А он рассказал тебе о том, что сделал со мной? Он рассказал тебе о том, что он отобрал у меня? Пятнадцать лет в изгнании! Как это вообще можно выдержать? Если бы я был дьяволом, то обладал бы дьявольской силой, чтобы выдержать этот ад!
— Я сочувствую вам! — Тонио высвободился, резко вырвав руку. — Мне жаль вас!
Они стояли лицом к лицу, одни в пустой комнате.
— Богом клянусь, я переживаю за вас! — сказал Тонио. — Но я ничего не могу сделать, и она так же бессильна, как и я.
— Бессильна? Она? Как долго ты сможешь продержаться, если весь дом ополчится против тебя?
— Она моя мать, она никогда не ополчится против меня.
— Ты уверен в этом, Марк Антонио? Лучше сначала спроси ее: в чем заключалось то преступление, за которое она получила свои пятнадцать лет изгнания? — Он сделал шаг вперед, когда Тонио попытался рвануться в сторону. — Мое преступление заключалось в том, что я родился под другой звездой, с другим нравом. Он ненавидел меня со дня моего рождения и не видел во мне ни малейшего следа добродетели, кто бы ему на него ни указывал. Таков мой грех. Но в чем заключался грех твоей матери, за который этот человек соблаговолил сделать ее своей невестой, когда она была еще сущим ребенком, а потом похоронил заживо в четырех стенах?
— Оставьте меня в покое! — потребовал Тонио.
За открытой дверью темнела гостиная. Но Тонио никак не мог двинуться в ту сторону, хотя Карло и не удерживал его.
— Я скажу тебе, в чем был ее грех, — продолжал Карло. — Ты готов это услышать? А потом посмотрим, сможешь ли ты запрещать мне говорить о ней! Она любила меня, вот в чем заключался ее грех! И когда я пришел за ней в «Пиета», она ушла со мной!
— Вы лжете!
— Нет, Марк Антонио...
— Все, что вы сказали, каждое слово — ложь!
— Нет, Марк Антонио, в том, что я сказал, нет ни слова лжи. И ты это знаешь. А если это не так, иди спроси своего скопца, пусть скажет правду! Или свою тетушку любимую спроси, Катрину! Иди на улицы, там тебе скажет каждый! Я вывел Марианну из монастыря при свете белого дня, потому что хотел ее, а она хотела меня, а он, он — хотел не больше, чем просто смотреть на нее.
— Я вам не верю.
Тонио поднял руку, словно хотел ударить Карло. Но теперь он плохо видел его. Силуэт расплывался перед ним, хотя и приближался, загораживая огарки свечей, теперь уже темных и невыразительных.
— Я умолял его позволить мне жениться на ней! На коленях молил! И знаешь, что он мне сказал? «Аристократка с материка, — насмехался он, — бесприданница, сирота!» Мол, он сам выберет мне жену, говорил он и выбрал какую-то сушеную мегеру! Из-за ее богатства, положения, а главное — из-за ненависти ко мне! «Отец! — умолял я, — съездите в „Пиета“, посмотрите на нее!» Я стоял на коленях на этом самом полу, умоляя его. Когда же худшее свершилось и он отослал меня прочь, то выбрал ее в невесты для себя самого! Аристократку с материка, бесприданницу, сироту! Он женился на ней. И заплатил, чтобы ее включили в «Золотую книгу». Ведь он мог это сделать для меня, но отказался! Изгнав меня, он взял Марианну себе, понимаешь? Плачь, братик, плачь! Оплакивай ее и меня! Оплакивай нашу безрассудную любовь, и наши безрассудные дела, и то, чем оба мы за это заплатили!
— Прекратите, я не могу это слышать! — Тонио зажал уши руками. Глаза его были закрыты. — Если вы не прекратите, то пусть поможет мне Бог...
Он протянул руку к дверному косяку и, нащупав его, прислонился к нему головой, не в силах произнести больше ни одного слова, не в силах сдержать отчаянные рыдания.
— Подойди сегодня ночью к ее двери, — услышал он за спиной мягкий голос Карло, — послушай у замочной скважины, если пожелаешь. Она принадлежала мне тогда, будет принадлежать и теперь. Если не веришь, спроси ее!
* * *
На Тонио не было ни маски, ни табарро. Он пробирался сквозь мокрую и шумную толпу, и дождь бил его по лицу при шквальных порывах ветра. Наконец он оказался в кафе и почувствовал, как горячий воздух обволакивает его.
— Беттина! — прошептал он.
Мгновение девушка в задорной черной шапочке словно бы колебалась, но потом, протиснувшись мимо чьих-то домино, жутковатых лиц в баутах, клоунов и монстров, подошла и быстро обняла его.
— Сюда, ваше превосходительство! — Она вывела его на улочку к ближайшей пристани.
Как только гондола отошла от причала, девушка оказалась в его объятиях на полу каюты, стаскивая с него камзол и рубашку, задирая юбки, обвивая его ногами.
Дождь шумел, шлепал по воде, стучал по деревянным мостикам, то и дело возникавшим над их головами. Лодка опасно качалась, словно не выдерживая веса парочки; в каюте пахло пылью, теплой плотью, дымным запахом между обнаженными ногами Беттины, где волосы оказались влажны и горячи. Просунув туда голову, Тонио даже заскрежетал зубами. Маленькими сильными ручками Беттина прижимала его к себе, и он чувствовал у своих щек шелковую кожу ее бедер. Ее непрестанное хихиканье стояло у него в ушах, ее груди оказались такими большими, что, казалось, выплеснулись ему в ладони. Она разорвала на нем бриджи, а сама словно вытекла из блузы и юбки, белая и сладкая, и ее пальцы ласкали его, поднимали его, направляли.
Тонио боялся, что она будет смеяться, узнав, что он еще мальчик, но Беттина лишь привлекла его к себе, и он вошел в нее, вторгся, чувствуя, как взрыв в мозгу стирает и время, и растерянность, и весь ужас.
Он бы умер, если бы хоть на миг сейчас подумал о чем-то.
И поэтому его руки жадно касались горячей плоти под ее коленями, влажной теплоты под грудями, ее округлых икр и открытого, жаждущего рта, полного отчаянной смелости, шумного дыхания и этого легкого, нетерпеливого хихиканья. Великого множества мельчайших трещинок, складочек, тайн. Вода плескалась о борта лодки, наплывала и уплывала музыка, высокие звуки, низкие звуки. Иногда он ложился под Беттину, наслаждаясь ее тяжестью, а потом снова укладывал ее на спину, приподнимал рукой жаркие складки женской плоти, трогал языком маленький гладкий живот.
И когда он наконец иссяк и уже просто лежал, прижимаясь к ней, к этому примешались морской запах воды, влажный запах поросших мхом свай и дух той мягкой земли под ними, что тоже была Венецией. И все это оказалось связано со сладостью и солью, с жемчужным смехом Беттины, с серебряным косым дождем, пробивающимся сквозь маленькие окошечки и падающим ему на лицо.
О, если бы это могло длиться вечно, если бы это могло стереть из его сознания все мысли, всю боль, если бы он мог брать ее снова и снова, и мир не вернулся бы к нему, и он не оказался бы снова в том доме, в тех комнатах, слыша тот голос. Тонио перевернулся на живот и лежал в темноте, вжав лицо в подушку, чтобы Беттина не услышала, что он плачет.
* * *
Его вывели из забытья голоса.
Похоже, лодка проплывала по тем крошечным каналам с маленькими окошками над ними, из которых днем свисало постиранное белье, где на узеньких набережных валялись кучи мусора и где, подняв голову, можно было увидеть мечущихся вдоль стен крыс. В темноте выли и вопили кошки. Он слышал хлюпанье и бульканье воды. И чувствовал себя невесомым и очень спокойным, несмотря на то что девушка все еще дразнила его:
— Люблю тебя, люблю тебя, люблю, люблю...
И снова эти голоса. Тонио поднял голову. Тот тенор, который он узнал бы везде, и тот бас, да, тот самый, а также флейта и скрипка. Он приподнялся на локте, почувствовав, как кренится лодка. Это были его певцы!
— Что, ваше превосходительство? — прошептала Беттина.
Она сидела рядом с ним нагишом, лишь бесформенная куча одежды прикрывала ее колени. У нее были изящные покатые плечи, а глаза, такие большие, что казалось, существовали отдельно от белизны ее лица, следили за ним.
Тонио сел прямо и мягко высвободился. «Я обладал ею, — думал он. — Любил ее, имел ее, познал ее». Но это не принесло ему ни наслаждения, ни чудесного волнения. На миг он прижался к Беттине, вдохнул запах ее волос и поцеловал твердую округлость ее маленького лба.
А голоса между тем приближались. Это и в самом деле были его певцы! Скорее всего, они направлялись домой. Если бы он мог сейчас перехватить их... Он поспешно заправил рубашку в бриджи, завязал узлом волосы.
— Не уходите, ваше превосходительство, — попросила девушка.
— Милая, — сказал он, опуская в ее ладонь золотые монеты и смыкая ее пальцы поверх них, — завтра вечером жди меня, как только стемнеет.
Тонио набросил юбку ей через голову, надел на нее мягкую смятую блузку и туго зашнуровал корсет, почувствовав с последним уколом наслаждения, как тесное одеяние обнимает и связывает ее.
Певцы уже подошли к каналу. То был Эрнестино — сколько раз доводилось Тонио слышать это имя под своим окном? И Пьетро, обладатель прекраснейшего, глубокого баса. Скрипачом нынче ночью у них был Феликс.
* * *
Когда у ближайшего моста лодка ушла из-под его ног и исчезла в темноте, он пожалел на миг, что не пьян в стельку, что ему не хватило ума купить на площади жбан вина. Теперь же он крался вдоль стены по узкой улочке, и камни под ногами были такими скользкими, что он несколько раз поскользнулся и чуть не полетел в воду.
Как они выглядят? Раньше, в темноте, он с трудом мог их разглядеть. Узнают ли они его?
Но при свете открытой двери он сразу увидел маленький ансамбль. Высокий, крепко сбитый, бородатый человек оказался Эрнестино. Он пел серенаду неловко примостившейся на ступеньке женщине с полными руками. Она мягко посмеивалась над ним. Скрипач, раскачиваясь взад и вперед, яростно работал смычком. Музыка была пронзительной, берущей за душу.
И тут вступил Тонио, октавой выше, чем Эрнестино, в унисон повторяя те же самые фразы. Голос Эрнестино наполнился чувством, и Тонио увидел, как изменилось выражение его лица.
— Ах, это невозможно! — закричал певец. — Да это же мой серафим, мой принц из палаццо Трески! — Он раскрыл объятия, подхватил Тонио на руки и покружил его вокруг себя, прежде чем поставить на место. — Но как вы очутились здесь, ваше превосходительство?
— Я хочу петь с вами, — сказал Тонио и взялся за жбан с вином, который тут же ему предложили. Вино хлынуло ему в рот и потекло по подбородку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88