Нет, Первоцвет утверждал, что не знает, что случилось с ее обитателями, и
вдруг ушел, как будто расспросы Атона вызывали у него отвращение. Больше
Первоцвет с Атоном не разговаривал; и никто не разговаривал, кроме
немногословного Старшого да Гранатки. Но ведь сам-то он не с Миньона. Он
только хотел знать. Что в нем отталкивало этих грубых заключенных?
Почему он убил камнетеску? Это Злоба нуждалась в убийстве. Он - враг
миньонетки, и больше ничей. Не считая этой страсти, он наделен свободой
воли.
"И каждый в тюрьме самого себя почти убежден в свободе", сказал
древний поэт Оден в памятных глубинах ДЗЛ, которая сейчас хранится у
Гранатки. "Почти убежден!"
Наконец Атон достиг почти самой вершины. Бесконечные туннели ждали
его в двадцати метрах внизу и, кажется, ждали тщетно. Еще полтора метра
вверх, и солнечный свет захлестнул его лицо, солнечный свет вперемежку с
льющейся водой. Зеленый свет исчез, не в силах встретиться лицом к лицу с
солнцем: оно было ярче, намного ярче, чем за всю его жизнь - в любом из
обитаемых миров.
Окажется ли он беспомощным перед сиянием свободы? Атон ждал,
всматриваясь в него, заставляя свои глаза привыкнуть прежде, чем двинуться
дальше.
Его голова поднялась над краем, и всего в полуметре от себя он увидел
поверхность планеты. Жерло пещеры совпадало со сверкавшей поверхностью
воды, засасывая ее вниз. В ней отражалось дерево - пальма. Запах свежего
воздуха буйно бил в нос.
Из воды, образуя купол, поднимались созданные человеком сталагмиты:
стальные прутья. Совершенная тюрьма: звук водопада заглушит любую попытку
позвать на помощь, даже если ухо не принадлежит тюремному стражу. Прутья,
конечно же, не поддадутся нажиму. Любая попытка выломать или изогнуть их
вызовет сигнал тревоги. Установленные внутри пещеры они не позволяли
делать знаки кому-либо; вода, втекающая внутрь, не вынесет весть наружу.
Почти убежден.
Это не выход из Хтона. Это пайка Тантала.
Спуска Атон не помнил. Он обнаружил, что лежит на узкой тропе с болью
в плечах, спине, бедрах. Ссадины горели по всему позвоночнику и на
ступнях. Какое-то слово вертелось у него в голове, отдаваясь эхом в
туннелях мозга. Он сосредоточился, и оно возникло: ручей.
И вдруг он с достоверностью, отрицавшей совпадение, узнал истинное
лицо поверхности Хтона, обнаружил его поэтическую аллегорию и иронию
своего отринутого искупления. "Что может находиться над адом, как не рай?
Верно, верно, - говорил он самому себе, - что меня отвергли внизу, ведь
меня бросили туда сверху. Тюрьма самого себя еще не готова к свободе".
Атон окунул руку в холодную воду и обтер лоб. Он знал эту воду, эту
реку, этот ручей, что втекал с одной стороны горы - и никогда не вытекал с
другой.


ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МИНЬОНЕТКА

$ 402

ТРИНАДЦАТЬ
Миньонетка не спрашивала, как он освободился. Естественно, что у
него, как и у нее, было для этого достаточно способов. Они гуляли вдвоем
по лесу Хвеи, по их месту встречи, и осенявшие их толстоствольные деревья
с радостью воспринимали игру их чувств.
Лесная нимфа явилась во всем великолепии; ее волосы пламенели на фоне
светло-зеленого платья. Легкие ноги ступали по сухой листве стародавних
лет, а пальцы с восторгом сжимали его руку. Она сказала, и он давно это
признал, что не может быть женщины, сравнимой с ней. Отзвук прерванной
песни окружал ее: мучение, восхищение, сущность, квинтэссенция...
- А у тебя в Хтоне была женщина? - спросила она, игриво сознавая, что
любая смертная - всего лишь статуэтка.
Атон пытался вспомнить, представить себе другую женщину, любую
другую; в присутствии Злобы это было невозможно.
- Не помню.
- Ты изменился, - сказала она. - Ты изменился, Атон, и это дело рук
женщины. Расскажи.
- У меня была миньонетка.
Ее пальцы напряглись. Никогда раньше он не видел ее удивленной. Она
молчала.
- Да, - сказал он. - Но у нее не было песни. - Вот и все, ни
объяснения, ни монологи не нужны. Невзгода забыта после единственной ночи
странного романа. Ни внешность, ни природа миньонетки не служили основой
его любви - лишь женщина детского видения, родившая музыку и волшебство
его юности. О радость!..
Лес кончился, открыв асфальтированное шоссе - горячие черные волны
катились в океан. Вдали над шоссе поднимался космочелнок, готовый к полету
для стыковки. Царство исследований и путешествий, военных и торговых
флотов. Казалось, миньонетка шагает рядом с ним в форме: симпатичная,
умелая, суровая, беспощадная, женственная.
- Больше никакого космоса, Капитан?
- Никакого, Машинист.
- Ты могла бы вернуться, когда я отправился в Хтон.
Она уверенно покачала головой:
- Простодушные ксесты знали, а слух в космосе распространяется
быстро. Для миньонетки смертельно опасно разгуливать в открытую среди
мужчин. И...
- И?..
Злоба умолкла, и этого было достаточно. Космотель...
Они пересекли черный жар, вышли в поле хвей, отцовское поле, и пошли
среди молодых растений, которые, как и он, тянулись к предмету своей
любви. Небо над ними отступало перед опускающимися тучами; зарождалась
летняя гроза.
Из леса на космокорабль: Атон вспомнил первое путешествие - он со
своей хвеей в поисках любви. Тогда он нашел корабль угрожающим, похожим на
дракона, чей хвост, однажды ухвативши, вряд ли отпустишь.
Почему она пришла в тот первый день нового года к нему, хотя в поле
ее действия были все мужчины космоса? Могла ли быть случайностью та
искусная встреча, на которой она очаровала его музыкой, подарила хвею,
поцеловала и навсегда привязала к себе?
Почему она скрывалась от него, раз его любовь была поймана? Почему
приняла облик Капитана, понимая, каким мукам его подвергает? Сейчас, после
опыта с Невзгодой, он знал ответ. Но даже это не объясняло полностью
случай в космотеле - несчастный случай, обнаруживший основополагающее зло
в ее природе и заставивший его бежать. Зло, выражающееся не в чувстве,
нет.
Существовало молчаливое соглашение, тогда...
Тогда...
Замок его памяти открылся, и он наконец понял, что за ужас не
подпускал его к себе три года. Если... если миньонетка была злом, значит
злом был и он.
- Ты пыталась защитить местную девушку - ту, что бросила моего отца!
- воскликнул он - сейчас и в прошлом космотеля.
Сейчас и в прошлом миньонетка не смогла ничего ответить.
- Когда ты отправилась в космос? - спросил он. Они оставили хвеи
позади и сидели в старой садовой беседке - остроконечной крыше на четырех
крепких столбах. Дыхание приближающейся грозы проникло к ним через
отсутствующие стены, вызвало легкий озноб.
Душевный озноб усилился, когда Атон неверными шагами приблизился к
истине, которую отвергал его рассудок. Они оба в замкнутом пространстве
вроде этого, боролись за понимание вопреки сопротивлению личности. Никогда
еще Атон не испытывал столь мощного конфликта культур.
- Я знаю ответ, - продолжал он. - Знаю, когда ты отправилась в
космос. Я прочел дату в реестре дивидендов "Иокасты". Ты поступила в
торговый флот на должность корабельного канцеляриста в начале $ 375. Пять
лет спустя перевелась на "Иокасту" в качестве члена торгового совета,
несмотря на множество выгодных предложений с других кораблей, и устроила
так, что на следующий год "Иокаста" встала на ремонт над Хвеей. Но суть в
том, что ты отправилась в космос через несколько месяцев после моего
рождения. Зачем тебе понадобился определенный корабль и график задолго до
того, как ты стала им командовать, менее важно, чем твоя прежняя история.
Где ты была до $ 375? Как тебя звали? Реестр этого не сообщает.
Злоба не шелохнулась - ни в беседке, ни в космотеле.
- Ты была на Хвее, - сказал Атон, и она не стала это отрицать. - Ты
знала Аврелия после того, как скончалась его жена из Династии Десятых.
Знала обо мне. И... знала свою соотечественницу, на которой он женился.
Девушку с Миньона. Ты хорошо ее знала.
Злоба сидела неподвижно, пристально глядя на него.
- На самом деле, - сказал он с непомерным усилием, - ты и была той
девушкой!
Они сидели наедине с тем, что оба знали и о чем никогда не говорили.
- Той, которая бросила моего отца. Мачехой, которую я поклялся убить.
"О, Злоба, я мог бы простить тебя после того, как узнал твою природу.
Но это не то зло, которое я искал. Не тот ужас, что отталкивал меня от
тебя".
- Женщина Десятых умерла за два года до моего рождения, - сказал
Атон, признавая эту истину в первый - и второй - раз в своей жизни. - У
нее родился мертвый ребенок. У меня не было мачехи.
- Да, - сказала она, прервав наконец молчание. - Да, Атон... Я - твоя
мать.

В прохладной тени беседки они смотрели на поле хвей. В это время там
никто не работал, но растения были здоровы. Кто-то, обладавший великой
любовью, заботился о них, как Аврелий уже не мог, и в душе Атон распознал
эту манеру.
- Почему ты не сказала мне тогда, в первый раз? - спросил Атон. -
До... космотеля. - И уже знал ответ: единственный тогда, двойной сейчас.
Она была его матерью. Как могла она сказать мужчине, полагавшему, что он
ее любовник, о том... да и что могла она сказать ему, так потрясающе
перепутавшему ее любовь? Однако как смела она бросить его, ее сына?
Атон лицемерил. Она могла бы сделать это во время их первой встречи в
лесу... но он, слишком юный, чтобы понять всю сложность положения, пошел
бы к Аврелию и все разрушил. Отец еще пытался вернуть ее, и он был в
силах. Когда же он узнал...
А второй раз в лесу Атон был достаточно взрослым, чтобы увидеть в
этой чудной женщине частичку того, что видел его отец. Атон, как показали
события, тоже был в силах.
Так лицемерно рассуждал он в космотеле, загнанный в вынужденное
укрытие за фасадом разума. Он тогда и впрямь не понимал и подозревал, что
не понимает, и был безмерно встревожен мнимым удовлетворением.
Теперь он понял вторую, более важную, причину и недостатки
общественных условностей. Ибо для миньонетки наслаждение было болью, а
боль - наслаждением. Она откликнулась на Аврелия, гостя своего мира,
разрываемого тоской и ненавистью к себе - потому что его сын убил его
возлюбленную. Миньонетка полюбила Аврелия, найдя неотразимыми его ужасную
вину и ощущение предательства. Он носил траур по дочери Десятого, однако
нашел Злобу привлекательной и страшно порицал себя за это. Таким образом,
он покорил ее и, не ведая о том, сдался сам.
Злоба приняла обряды его культуры, мало значившие для чувственных
телепатов, но без обмена хвеей, поскольку его вина не могла позволить этот
знак чести. Она улетела с ним, наслаждаясь его тревожной радостью по
поводу запрета, который он нарушил. Ни один из них не знал тогда причины
запрета.
На Хвее она забеременела. Когда они узнали друг друга лучше, его боль
ослабла, и постепенно он полюбил ее без чувства вины. Она поняла грозившую
им опасность, но слишком поздно. Злоба родила ему ребенка и бросила его,
так как в более продолжительной совместной жизни их обоих ожидали бы
большие мучения. Ее неумиравшая любовь уничтожила бы его просто потому,
что Злоба была такова, как есть, потому что она любила его по-своему и не
могла заставить себя причинить ему боль так, как требует ее культура.
Мужчина с Миньона все понял бы, но только не Аврелий.
Ее сын вырос в такой ненависти к памяти непутевой матери, что
отказался признавать факты и предпочел воспоминания лишь о той матери, о
которой хотел вспоминать. Никто не смог бы сказать Атону истину
заблаговременно. Он был слеп.
Более того: те самые боль и гнев, которые он пестовал, дарили ей
наслаждение, ибо она была миньонеткой. Даже в ребенке, не знавшем ее, она
могла найти ненависть - идеальное чувство для ее вида. О да, она
поцеловала мальчика, восхищенная его смущением, и отослала домой до того,
как это чудесное чувство потускнеет. Когда Злоба встретила его
четырнадцатилетнего, она повторила поцелуй от вины и подавленности от
мысли о том, что он делает плохо, было достаточно.
Атон нашел ее на борту тщательно выбранной "Иокасты" (только теперь
он понял, что это был знак, призванный направить его к ней, когда он
станет достаточно зрелым) - и ее трудности усугубились. Он появился
слишком быстро, но был полон безмерно привлекательной подавленности, и она
не смогла удержаться. Игра продолжилась, втягивая ее еще глубже: его страх
перед грузом тафисов, холодный гнев из-за того средства достижения цели,
которое дало ей обнаружение у него реестра дивидендов, горе из-за женщины,
которую он, как думал, потерял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33