Он подумал сам о себе
отвлеченно, как если бы этот вопрос задал ему чужой человек,
находящийся вне его тела: Мне страшно? Нет, мне интересно. Как
странно. Я знаю, что мне следует сделать, и понимаю, что один
из сидящих во мне людей может запаниковать, если я ему
позволю,- но если я проделаю те шаги, которые определил для
себя, этот человек окажется скован или изгнан, или я перестану
обращать на него внимание, или все, что он скажет, до меня не
дойдет, - что-то в этом роде. Во всяком случае, если я умру,
так значит, умру. Судьба. Я взволнован? Нет, возбужден. Я -
расторопная самодействующая машина и то, что я должен сделать,
следует делать в надлежащем порядке - сначала А, потом Б.
Нажимаем на кнопку Б.
Время от времени в голове у него проносились какие-то
разрозненные фразы, вроде тех, что видишь на стенах телефонных
будок, как будто люди, сидящие у него внутри, пытались привлечь
к себе этими фразами внимание друг друга. Одной из них была
последняя строчка из любимой песенки его отца, эта выглядела
так: "Ходу, парень, смерть - пустяк". К собственному изумлению
и раздражению он обнаружил, что уже повторил эту строчку раз
пятьдесят и продолжал повторять, вместе с мелодией. Он сделал
сознательное усилие, чтобы напевать взамен "Правь, Британия".
Допотопный револьвер мистера Фринтона находился там же, где
и всегда, - у него в комнате, в ящике стола. Револьвер был
заряжен.
Никки умел обращаться с огнестрельным оружием благодаря
наличию в Гонтс-Годстоуне оружейной, в которой имелся, по
совпадению, и трофейный револьвер времен первой мировой, в
точности такой, как этот. Никки был осведомлен относительно
предохранителя, знал, как переломить револьвер, чтобы убедиться
в наличии в нем патронов, и теперь проделал это. Но стрелять
ему не приходилось ни разу.
Ходу, парень, смерть - пустяк.
Самое верное - заглянуть в покои Хозяина. Он спустился на
лифте: черная дверь, каким-то образом излучающая властность,
подобно той, что на Даунинг-стрит 10, стояла нараспашку. Рога в
прихожей были оттянуты вниз, лаборатория оставлена настежь, ее
гул и сверкание в первый раз открылись ему. Внутри никого.
Некое сознательное присутствие здесь ощущалось, но людей видно
не было. Пусто и в древнем будуаре, или курительной с
Бейкер-стрит, фонограф молчит. Спальня мистера Бленкинсопа,
обнаружившаяся за одной из дверей, поблескивала заброшенным
великолепием лакового алтаря. В уборной и ванной, - Джуди было
бы приятно об этом узнать, - имелись настоящие краны с водой.
На полке ухмылялись из стакана с дезинфицирующим раствором
вставные челюсти мистера Бленкинсопа, запасные. То был главный
из символов скелета и только он и остался от мистера
Бленкинсопа, более ничего.
Он задержался около двери, за которой явно располагалась
спальня Хозяина, страшась дотронуться до ручки. Тронь ее, а
она, глядишь, возьмет да и улетит вместе с дверью или дверь,
еще того хуже, распахнется, зияя, внутрь, - и полезет оттуда
нечто, как из сосуда Пандоры, или выскочит какой-нибудь
табакерочный чертик, вот что тогда? Лучше не представлять себе
- что. Ходу, парень, смерть - пустяк.
Нет. Правь, Британия.
И спальня оказалась пустой. Обстановка самая скромная, -
железная походная койка и чудной разновидности "немой
камердинер" из красного дерева. Когда Хозяин был помоложе, в
спальнях джентльменов часто можно было увидеть подобные
приспособления, походившие на сложное кресло с полочками,
вешалками для сюртуков, распорками для обуви и даже подставкой
для парика. На одной из полочек лежал крючок для застегивания
пуговиц и набор опасных бритв, помеченных днями недели. В
комнате еле слышно пахло лавровишневой туалетной водой.
Вниз по истертому лестничному ковру, мимо визитной карточки
Чарльза Дарвина, по мощенному плиткой туннелю к лифту.
Вот только Шутьки под ногами мне сейчас не хватало, подумал
он. Закрыть ее что ли в одной из комнат? Как-то об этом я не
подумал. Да, пожалуй. Нет, не стоит. Какая разница? Я должен
действовать автоматически и не запинаться, задумываясь о
посторонних вещах. Пусть идет со мной, если хочет.
Он заглянул в машинный зал, по которому, исполняя свою
работу, перемещались техники, не ведающие, что он наблюдает за
ними.
Пинки месил на кухне тесто. Головы он не поднял.
Сверкающие коридоры, закрытые двери.
Пусто и в жилой половине, - законченный корабль подсыхает в
бутылке, распространяя теплый аромат лака.
Вертолет стоял посреди пустого ангара, таинственный и
безмолвный, как богомол или фараон, упокоившийся в своей
пирамиде.
Когда Никки растворил двери ангара, впуская внутрь последние
остатки дня, его едва не отбросило ветром назад.
Он столь долгое время оставался запертым в комнате без окон,
наедине с искусственным светом, что позабыл о переменчивости
погоды.
Возможно, вибраторы подействовали на атмосферу или нарушили
какое-то иное равновесие, ибо над островом свирепствовал
ужасающий шторм, в котором молнии ухитрялись соединяться с
ураганным ветром. Черное небо, - от какого Шекспир вполне мог
ожидать, что оно обрушится на скалы потоками горящей смолы, -
заполняли мятежные ветры и грохочущие громы. Волны неслись
иззубренными рядами. За ними неслась водяная пыль, срываемая с
бурунов, волны влекли ее, похожую на вздыбленное оперенье
скопы, полупрозрачное, словно муслин. Радуги играли в пыли.
Сами же волны были как дервиши, пляшущие безумный танец
семидесяти семи покрывал. Анемометр на вершине утеса размазало
в бурое пятно. Напор восьмибалльного ветра притиснул мальчика к
камню.
С огромным трудом справляясь с ветром, Никки стал
подбираться по карнизу к вершине.
Он был восставшим Ариэлем из "Бури", ищущим страшного
Просперо, чтобы защитить Калибана.
Есть конец у всех дорог.
Все минует, дай лишь срок.
Пред зарей густеет мрак.
Ходу, парень, смерть - пустяк.
Молния резанула по небу, и Никки увидел Хозяина, стоявшего
посреди урагана, опираясь на альпеншток.
С тяжким усилием Хозяин поворотился, - пока мальчик поднимал
зияющий и мотаемый ветром из стороны в сторону револьвер.
Хозяин двинулся прямо на дуло, скособочась в сторону
альпенштока, и скоро они уже стояли на скальном откосе всего
только в шаге один от другого.
Синие глаза сошлись, как и прежде, в одно сверкающее око.
Этот головной прожектор разрастался, пока не заполнил собою
небесный свод, стремительно надвигаясь на мальчика, будто
автомобиль, мчащий, чтобы его раздавить. Затем он закружился,
как огненное колесо фейерверка. То был сияющий космос, и
мальчику оставалось либо и дальше противостоять этому космосу,
либо войти в него.
И он вошел.
Он опустил револьвер.
Он сказал:
- Да.
Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер.
Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение и пусть
все будет, как будет. "Уэбли" проскакал по голому камню, затем,
зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.
Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.
Глава тридцать четвертая. На дне морском
Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ей
владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то
чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась
пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее
тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у
нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к
вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра,
споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на
полоборота и рухнула на собственное бедро.
Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для
костра хворост.
Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком
убралась в ангар.
Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что
делать.
Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами
грома Хозяин вдруг рассмеялся.
То был удивительный смех, - сильный, полнозвучный, веселый,
-смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820
году.
И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал
оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и
раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные.
Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у
его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь
словами:
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил
себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин...
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
- Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
- Нет.
- Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
- Оставь.
- Может быть, принести вам виски?
- Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там
спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении
спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб,
хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин
сказал ему вслед:
- Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с
виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем,
спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него,
шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке
была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он
вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала
порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в
сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной
процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая.
Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому,
две фразы. Сначала он сказал: "Свободны мысли наши". И немного
позже: "Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут". Ладони его
мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и
улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал
тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. -
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь - о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края
отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной
пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не
плеснув.
Вот там все и кончилось - на дне морском.
Глава тридцать пятая. Дом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест,
где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь
- за звоном копыт и лязгом ведерка, - как конюшенный мальчик к
полной для тебя неожиданности высвистывает "Non piu andrai" или
"La ci дбтен" и высвистывать точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не
пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце,
- не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди
уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку
запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику
у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из "Иоланты".
Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы
оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням
дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам
лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь
пепельниц, если только их не унесли посетители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
отвлеченно, как если бы этот вопрос задал ему чужой человек,
находящийся вне его тела: Мне страшно? Нет, мне интересно. Как
странно. Я знаю, что мне следует сделать, и понимаю, что один
из сидящих во мне людей может запаниковать, если я ему
позволю,- но если я проделаю те шаги, которые определил для
себя, этот человек окажется скован или изгнан, или я перестану
обращать на него внимание, или все, что он скажет, до меня не
дойдет, - что-то в этом роде. Во всяком случае, если я умру,
так значит, умру. Судьба. Я взволнован? Нет, возбужден. Я -
расторопная самодействующая машина и то, что я должен сделать,
следует делать в надлежащем порядке - сначала А, потом Б.
Нажимаем на кнопку Б.
Время от времени в голове у него проносились какие-то
разрозненные фразы, вроде тех, что видишь на стенах телефонных
будок, как будто люди, сидящие у него внутри, пытались привлечь
к себе этими фразами внимание друг друга. Одной из них была
последняя строчка из любимой песенки его отца, эта выглядела
так: "Ходу, парень, смерть - пустяк". К собственному изумлению
и раздражению он обнаружил, что уже повторил эту строчку раз
пятьдесят и продолжал повторять, вместе с мелодией. Он сделал
сознательное усилие, чтобы напевать взамен "Правь, Британия".
Допотопный револьвер мистера Фринтона находился там же, где
и всегда, - у него в комнате, в ящике стола. Револьвер был
заряжен.
Никки умел обращаться с огнестрельным оружием благодаря
наличию в Гонтс-Годстоуне оружейной, в которой имелся, по
совпадению, и трофейный револьвер времен первой мировой, в
точности такой, как этот. Никки был осведомлен относительно
предохранителя, знал, как переломить револьвер, чтобы убедиться
в наличии в нем патронов, и теперь проделал это. Но стрелять
ему не приходилось ни разу.
Ходу, парень, смерть - пустяк.
Самое верное - заглянуть в покои Хозяина. Он спустился на
лифте: черная дверь, каким-то образом излучающая властность,
подобно той, что на Даунинг-стрит 10, стояла нараспашку. Рога в
прихожей были оттянуты вниз, лаборатория оставлена настежь, ее
гул и сверкание в первый раз открылись ему. Внутри никого.
Некое сознательное присутствие здесь ощущалось, но людей видно
не было. Пусто и в древнем будуаре, или курительной с
Бейкер-стрит, фонограф молчит. Спальня мистера Бленкинсопа,
обнаружившаяся за одной из дверей, поблескивала заброшенным
великолепием лакового алтаря. В уборной и ванной, - Джуди было
бы приятно об этом узнать, - имелись настоящие краны с водой.
На полке ухмылялись из стакана с дезинфицирующим раствором
вставные челюсти мистера Бленкинсопа, запасные. То был главный
из символов скелета и только он и остался от мистера
Бленкинсопа, более ничего.
Он задержался около двери, за которой явно располагалась
спальня Хозяина, страшась дотронуться до ручки. Тронь ее, а
она, глядишь, возьмет да и улетит вместе с дверью или дверь,
еще того хуже, распахнется, зияя, внутрь, - и полезет оттуда
нечто, как из сосуда Пандоры, или выскочит какой-нибудь
табакерочный чертик, вот что тогда? Лучше не представлять себе
- что. Ходу, парень, смерть - пустяк.
Нет. Правь, Британия.
И спальня оказалась пустой. Обстановка самая скромная, -
железная походная койка и чудной разновидности "немой
камердинер" из красного дерева. Когда Хозяин был помоложе, в
спальнях джентльменов часто можно было увидеть подобные
приспособления, походившие на сложное кресло с полочками,
вешалками для сюртуков, распорками для обуви и даже подставкой
для парика. На одной из полочек лежал крючок для застегивания
пуговиц и набор опасных бритв, помеченных днями недели. В
комнате еле слышно пахло лавровишневой туалетной водой.
Вниз по истертому лестничному ковру, мимо визитной карточки
Чарльза Дарвина, по мощенному плиткой туннелю к лифту.
Вот только Шутьки под ногами мне сейчас не хватало, подумал
он. Закрыть ее что ли в одной из комнат? Как-то об этом я не
подумал. Да, пожалуй. Нет, не стоит. Какая разница? Я должен
действовать автоматически и не запинаться, задумываясь о
посторонних вещах. Пусть идет со мной, если хочет.
Он заглянул в машинный зал, по которому, исполняя свою
работу, перемещались техники, не ведающие, что он наблюдает за
ними.
Пинки месил на кухне тесто. Головы он не поднял.
Сверкающие коридоры, закрытые двери.
Пусто и в жилой половине, - законченный корабль подсыхает в
бутылке, распространяя теплый аромат лака.
Вертолет стоял посреди пустого ангара, таинственный и
безмолвный, как богомол или фараон, упокоившийся в своей
пирамиде.
Когда Никки растворил двери ангара, впуская внутрь последние
остатки дня, его едва не отбросило ветром назад.
Он столь долгое время оставался запертым в комнате без окон,
наедине с искусственным светом, что позабыл о переменчивости
погоды.
Возможно, вибраторы подействовали на атмосферу или нарушили
какое-то иное равновесие, ибо над островом свирепствовал
ужасающий шторм, в котором молнии ухитрялись соединяться с
ураганным ветром. Черное небо, - от какого Шекспир вполне мог
ожидать, что оно обрушится на скалы потоками горящей смолы, -
заполняли мятежные ветры и грохочущие громы. Волны неслись
иззубренными рядами. За ними неслась водяная пыль, срываемая с
бурунов, волны влекли ее, похожую на вздыбленное оперенье
скопы, полупрозрачное, словно муслин. Радуги играли в пыли.
Сами же волны были как дервиши, пляшущие безумный танец
семидесяти семи покрывал. Анемометр на вершине утеса размазало
в бурое пятно. Напор восьмибалльного ветра притиснул мальчика к
камню.
С огромным трудом справляясь с ветром, Никки стал
подбираться по карнизу к вершине.
Он был восставшим Ариэлем из "Бури", ищущим страшного
Просперо, чтобы защитить Калибана.
Есть конец у всех дорог.
Все минует, дай лишь срок.
Пред зарей густеет мрак.
Ходу, парень, смерть - пустяк.
Молния резанула по небу, и Никки увидел Хозяина, стоявшего
посреди урагана, опираясь на альпеншток.
С тяжким усилием Хозяин поворотился, - пока мальчик поднимал
зияющий и мотаемый ветром из стороны в сторону револьвер.
Хозяин двинулся прямо на дуло, скособочась в сторону
альпенштока, и скоро они уже стояли на скальном откосе всего
только в шаге один от другого.
Синие глаза сошлись, как и прежде, в одно сверкающее око.
Этот головной прожектор разрастался, пока не заполнил собою
небесный свод, стремительно надвигаясь на мальчика, будто
автомобиль, мчащий, чтобы его раздавить. Затем он закружился,
как огненное колесо фейерверка. То был сияющий космос, и
мальчику оставалось либо и дальше противостоять этому космосу,
либо войти в него.
И он вошел.
Он опустил револьвер.
Он сказал:
- Да.
Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер.
Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение и пусть
все будет, как будет. "Уэбли" проскакал по голому камню, затем,
зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.
Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.
Глава тридцать четвертая. На дне морском
Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ей
владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то
чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась
пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее
тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у
нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к
вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра,
споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на
полоборота и рухнула на собственное бедро.
Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для
костра хворост.
Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком
убралась в ангар.
Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что
делать.
Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами
грома Хозяин вдруг рассмеялся.
То был удивительный смех, - сильный, полнозвучный, веселый,
-смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820
году.
И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал
оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и
раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные.
Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у
его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь
словами:
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил
себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин...
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
- Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
- Нет.
- Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
- Оставь.
- Может быть, принести вам виски?
- Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там
спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении
спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб,
хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин
сказал ему вслед:
- Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с
виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем,
спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него,
шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке
была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он
вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала
порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в
сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной
процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая.
Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому,
две фразы. Сначала он сказал: "Свободны мысли наши". И немного
позже: "Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут". Ладони его
мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и
улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал
тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. -
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь - о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края
отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной
пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не
плеснув.
Вот там все и кончилось - на дне морском.
Глава тридцать пятая. Дом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест,
где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь
- за звоном копыт и лязгом ведерка, - как конюшенный мальчик к
полной для тебя неожиданности высвистывает "Non piu andrai" или
"La ci дбтен" и высвистывать точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не
пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце,
- не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди
уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку
запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику
у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из "Иоланты".
Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы
оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням
дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам
лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь
пепельниц, если только их не унесли посетители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29