..
Ежась и слегка даже постукивая зубами от сырого пронизывающего ветра, я
пошел домой. Явно собирался снег. Да он уж ложился сколько раз и снова
таял. Грязь, грязь, грязь...
И дома было не согреться. Разве что допить сэкономленные позавчера
полтораста грамм суррогатной ларьковой водки.
Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые,
отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была
сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.
Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью погиб
в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила столицизацию
города и попыталась поднять путч; бывший инструктор ярославского горкома
Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской области, относящийся ко всем
проявлениям национализма и сепаратизма на своей территории резко
отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в крови, первым эшелоном
бросив на убой салажат. А жена ушла еще четыре года назад. Когда у нее
обнаружили трихомонады, она заявила, что это я ее наградил; бог его знает,
в то лето я действительно потрахивал скучавшую здесь вдвоем с сыном,
шахматным вундеркиндом, интеллигентную безмужнюю дачницу, как-то так
получилось, но вообще-то, когда я сходил к врачу, с великим трудом не
облевав от разговоров дожидавшихся приема юношей и девушек, у меня ничего
не нашли - однако я покорно жрал трихопол, от которого почему-то зверски
хотелось спать, и жена тоже вроде подлечилась, но через три месяца все,
кроме дачницы, повторилось; тут уж она, сказав мне все, что говорят в таких
случаях, собрала мои манатки и выперла с квартиры...
Тогда и пропали все бумажки, относящиеся к последней научной работе,
которую я пытался вести,- впопыхах я их не забрал, потом, надеясь, что все
как-то войдет в колею и давая супруге время опамятоваться, не спешил
приходить за ними. Мне, самонадеянному дураку, казалось, что пока там
сохраняется что-то мое, хоть папка, хоть помазок для бритья, не все нити
порваны, а когда я решил, что выждал достаточно, оказалось, там уже другой
мужик и все мои останки давно выброшены... Хотя громко сказано: научная
работа. Не для науки - просто для себя пытался ответить на годами мучавший
меня вопрос: почему более-менее ровно шедшее в направлении общей
гуманизации развитие Европы и России вдруг в семидесятые годы прошлого века
резко переломилось, начав давать все более уродливые всплески жестокости,
которые и увенчались затем войной, а из-за нее - Октябрем, а из-за него -
рейхом, а из-за него - термоядерным противостоянием и так далее? Даже войны
стали вестись совсем иначе, даже политические убийства стали иными - не за
что-то конкретное, а из общих, из принципиальных соображений, не в живого
человека стреляем, а в символ того или этого... Словно дьявол сорвался с
цепи.
То ли именно тогда нашли друг друга, как два оголенных провода, надуманное,
умозрительное насилие из теоретических марксистских книжек и практическое,
сладострастное насилие полууголовников, полупсихов - нашли и начали
искрить, поджигая все кругом? То ли в связи с развитием демократий именно
тогда впервые в истории социально значимыми стали широкие массы низов, рост
значимости которых явно опережал рост их культуры; почувствовав свой новый
вес, они, в отличие от прежних времен, перестали стараться подражать элите
и подвергли основные ее ценности осмеянию и старательному выкорчевыванию из
собственного сознания, а среди этих ценностей были такие веками
культивировавшиеся понятия, как честь и уважение к противнику... Не знаю.
Ответов были десятки и ни одного. История...
В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и пошел
открывать.
Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами панков.
Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо,- стало до слез жалко
недопитой водки.
Но допьют уже они.
- Господин Трубников? - сухо и очень корректно спросил один из метанков.
- Да, это я,- безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:
- Был Трубников, а стал Трупников!
Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый
завозился у себя в карманах; второй крендебобелем прошелся по моей каморке.
Срисовал стакан; взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним махом
опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он наконец
добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.
- На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении октябрьского
переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо евреев, грузин и
латышей участвовали и отдельные представители русской нации?
- Да,- сказал я.- Это исторический факт.
Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще страницу.
Они листались не вбок, а вверх.
- Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого
общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?
Так открещиваться от большевиков и так повторять самые дикие из их
околесиц...
- Выражал,- как Джордано Бруно, подтвердил я.
Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест:
дескать, раз так, то ничего не попишешь.
- Вы посягаете на главные святыни народа,- проговорил он с мягкой
укоризной,- Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского
национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется
поехать с нами.
Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об стекла.
Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала сразу
забывшему о своем игрушечном паравозике пацаненку: мол будешь плохо себя
вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка блаженно
курил, сидя на подножке; завидев нас, он отвернулся и, стараясь не глядеть
на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.
- В кузов,- негромко скомандовал первый метанк.
В кузове мы разместились со вторым - тем, который шутил. Первый сел к
Димке, в кабину.
Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженой колее,
расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно норовистых
ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая, надрываясь,
волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую тележку - судя
по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи смачными коровьими
лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на друга пачки купюр.
- Авдотья! - крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту.- Хлеб уж
часа полтора как кончился!
Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.
Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.
Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но шутник
негромко позвал сзади:
- Эй!
Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись, вломил
мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на секунду,
видимо, потерял сознание от удара затылком.
Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось. Плюясь
кровью, начал было вставать на четвереньки; руки скользили в ледяной грязи.
Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между растопыренными пальцами. Все
плыло и качалось. Тут прилетело под ребра. Ботинком, наверное. Свет погас,
и воздух в мире опять на какое-то мгновение кончился. А когда я вновь смог
дышать и видеть, они уже уминали меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не
рукоприкладствуя больше, они утопили меня в выгребной яме.
И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей внутрь
поганой жижей, я понял наконец, почему мир, где я прожил без малого
полвека, при всех режимах и женщинах был мне чужим.
2
Еще один обезглавленный гусь взлетел наконец в свое поднебесье.
3
Тоска была такая...
Такая...
Такая тоска.
Хлоп-хлоп-хлоп. Но куда же дальше? Или - есть?
Во рту забух невыносимо отвратительный смешанный вкус гнилой водки и
жидкого дерьма.
Я сел на кровати, спустил ноги на ковер. Из судорожно дернувшегося желудка
выплеснулось в рот; я едва сдержался, сглотнул обратно.
В спальне было сумеречно и бесцветно. За широким венецианским окном,
полускрытым гардинами, мерцал серым мерцанием декабрьский день.
Я вернулся в "Оттон" рано утром. Открытым текстом отбил депешу в МГБ:
"Следствие закончено. Опасения не подтвердились. Все еще сложнее. Серьезная
проблема для всего мирового сообщества. Требую немедленного созыва совета
безопасности ООН. Для ускорения процедуры прошу ходатайствовать перед
государем о споспешествовании. Трубецкой. Отель "Оттон", Мюнхен, Германская
империя"
Затем отправил аналогичное сообщение патриарху.
Затем поднялся к фон Крейвицу и, взяв с него слово чести молчать, пока я не
сделаю доклада в СБ, рассказал обо всем.
Фон Крейвиц присвистывал сквозь зубы, потом с сильным акцентом сказал
"Эт-то чудовищно"-и, с благодарностью пожав мне руку, тут же ушел, чтобы
связаться с Берлином и предложить поддержать инициативу России о срочном
созыве СБ.
Добравшись наконец до своего номера, я принял душ - сначала очень горячий,
потом очень холодный - и завалился спать.
В Альвице я почти не спал, некогда было.
И, несколько мгновений и впрямь побыв для Трубникова светоносным существом,
проснулся в отчаянии и тоске.
Люди, люди, что же вы творите...
В дверь постучали,и я вскочил. На какой-то миг почудилось, что это метанки.
От резкого движения желудок снова сделал лихой кувырок.
Я набросил халат и вышел из спальни в гостиную. Сказал:
- Прошу!
Дверь тактично отворилась наполовину, и служащий отеля, улыбаясь до ушей,
произнес, просунув в щель голову и подносик:
- Корреспонденция вашей светлости!
Все уже знали. Я размашисто подписал депеши подлинной фамилией, и за три
часа, пока я спал, усилиями, видимо, почтмейстерши вестибюля, весь персонал
был осведомлен, что в их отеле остановился инкогнито, под видом
корреспондента "Правды", русский князь.
- Благодарю. Положите на стол,- сказал я, закуривая. Но от дыма еще сильнее
затошнило. Я поспешно загасил сигарету. Не садясь, стал разбирать почту.
Да, служащим было от чего придти в ажитацию. Сам государь уведомлял меня о
том, что подписан приказ о моем награждении Андреем Первозванным. И
присовокуплял несколько теплых поздравительных фраз. И добавлял, что,
вполне полагаясь на мое чувство ответственности, он, не ожидая рассказа о
деталях дела, уже переговорил с премьером и председателем Думы, и они
втроем, снесшись с генсеком ООН, так убедительно с ним побеседовали, что
тот обещал постараться организовать заседание СБ уже послезавтра.
"Рад за вас,- писал патриарх,- и присоединяюсь ко всем поздравлениям,
которыми, вероятно, вас уже засыпали. С нетерпением жду вашего выступления
в ООН. Надеюсь, что все ваши действия, в том числе и будущие, послужат
образцом коммунистической этики. Надеюсь на скорую личную встречу."
А дальше шел обширный факс от Лизы; она предпочла презреть условности и
отбить текст открыто, чем писать письмо, которое тащилось бы до Мюнхена не
меньше суток и наверняка не застало бы меня здесь. Думаю, факс вызвал
особый интерес служащих отеля.
"Сашенька, родненький, здравствуй, как я рада! Наконец-то от тебя весточка,
а то мы уж извелись. Спасибо Ивану Вольфовичу, сразу мне позвонил. А у нас
тут тоже шурум-бурум. Станислава немного не доносила, первые роды, да еще в
таком возрасте (только ты не прими эти слова за намек, что она для тебя
старовата),- как бы по простоте ввернула она,- и позавчера родила двойню,
мальчика и девочку. Танцуй и задирай нос. Было довольно тяжело, но
обошлось. Вчера мы с Поленькой их навещали. Такие хорошенькие! И, честное
слово, вылитый ты, мне даже завидно. Саша, может, мы тоже еще кого-нибудь
родим? Я с готовностью. Дом о четырех углах строится, пусть будет четыре.
Или у тебя четвертый уже есть, только мы со Станиславой не знаем? Шучу. Ты
же мне все-все рассказал, правда? Поля так серьезно пыталась за
младенчиками поухаживать, и поиграть, и смотрела, как Станислава кормит. Но
мы, конечно, пока ей не говорим, что это твои. Тут еще предстоит как-то
разбираться. Как и с их фамилией. А эта чудачка знаешь, что придумала? Она
их назвала твоим и моим именем. Хочу, говорит, чтобы вы и в будущем
поколении были неразлучны. Завтра их выпускают домой. Я сейчас, прости,
больше не могу писать - побегу к ней сказать, что ты нашелся, она ведь тоже
места себе не находила, и вдруг тоже захочет тебе черкнуть пару строк.
Целую, Сашенька. Жду не дождусь. Поговорить не с кем, и снишься ты мне все
время. даже просыпаюсь от того, что стонать начинаю. Возвращайся скорее.
Жена. P.S. Тебя уже неделю дожидается письмо из Бразилии. Я его положила
тебе посреди стола, и каждый день сдуваю пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Ежась и слегка даже постукивая зубами от сырого пронизывающего ветра, я
пошел домой. Явно собирался снег. Да он уж ложился сколько раз и снова
таял. Грязь, грязь, грязь...
И дома было не согреться. Разве что допить сэкономленные позавчера
полтораста грамм суррогатной ларьковой водки.
Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые,
отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была
сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.
Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью погиб
в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила столицизацию
города и попыталась поднять путч; бывший инструктор ярославского горкома
Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской области, относящийся ко всем
проявлениям национализма и сепаратизма на своей территории резко
отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в крови, первым эшелоном
бросив на убой салажат. А жена ушла еще четыре года назад. Когда у нее
обнаружили трихомонады, она заявила, что это я ее наградил; бог его знает,
в то лето я действительно потрахивал скучавшую здесь вдвоем с сыном,
шахматным вундеркиндом, интеллигентную безмужнюю дачницу, как-то так
получилось, но вообще-то, когда я сходил к врачу, с великим трудом не
облевав от разговоров дожидавшихся приема юношей и девушек, у меня ничего
не нашли - однако я покорно жрал трихопол, от которого почему-то зверски
хотелось спать, и жена тоже вроде подлечилась, но через три месяца все,
кроме дачницы, повторилось; тут уж она, сказав мне все, что говорят в таких
случаях, собрала мои манатки и выперла с квартиры...
Тогда и пропали все бумажки, относящиеся к последней научной работе,
которую я пытался вести,- впопыхах я их не забрал, потом, надеясь, что все
как-то войдет в колею и давая супруге время опамятоваться, не спешил
приходить за ними. Мне, самонадеянному дураку, казалось, что пока там
сохраняется что-то мое, хоть папка, хоть помазок для бритья, не все нити
порваны, а когда я решил, что выждал достаточно, оказалось, там уже другой
мужик и все мои останки давно выброшены... Хотя громко сказано: научная
работа. Не для науки - просто для себя пытался ответить на годами мучавший
меня вопрос: почему более-менее ровно шедшее в направлении общей
гуманизации развитие Европы и России вдруг в семидесятые годы прошлого века
резко переломилось, начав давать все более уродливые всплески жестокости,
которые и увенчались затем войной, а из-за нее - Октябрем, а из-за него -
рейхом, а из-за него - термоядерным противостоянием и так далее? Даже войны
стали вестись совсем иначе, даже политические убийства стали иными - не за
что-то конкретное, а из общих, из принципиальных соображений, не в живого
человека стреляем, а в символ того или этого... Словно дьявол сорвался с
цепи.
То ли именно тогда нашли друг друга, как два оголенных провода, надуманное,
умозрительное насилие из теоретических марксистских книжек и практическое,
сладострастное насилие полууголовников, полупсихов - нашли и начали
искрить, поджигая все кругом? То ли в связи с развитием демократий именно
тогда впервые в истории социально значимыми стали широкие массы низов, рост
значимости которых явно опережал рост их культуры; почувствовав свой новый
вес, они, в отличие от прежних времен, перестали стараться подражать элите
и подвергли основные ее ценности осмеянию и старательному выкорчевыванию из
собственного сознания, а среди этих ценностей были такие веками
культивировавшиеся понятия, как честь и уважение к противнику... Не знаю.
Ответов были десятки и ни одного. История...
В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и пошел
открывать.
Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами панков.
Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо,- стало до слез жалко
недопитой водки.
Но допьют уже они.
- Господин Трубников? - сухо и очень корректно спросил один из метанков.
- Да, это я,- безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:
- Был Трубников, а стал Трупников!
Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый
завозился у себя в карманах; второй крендебобелем прошелся по моей каморке.
Срисовал стакан; взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним махом
опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он наконец
добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.
- На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении октябрьского
переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо евреев, грузин и
латышей участвовали и отдельные представители русской нации?
- Да,- сказал я.- Это исторический факт.
Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще страницу.
Они листались не вбок, а вверх.
- Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого
общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?
Так открещиваться от большевиков и так повторять самые дикие из их
околесиц...
- Выражал,- как Джордано Бруно, подтвердил я.
Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест:
дескать, раз так, то ничего не попишешь.
- Вы посягаете на главные святыни народа,- проговорил он с мягкой
укоризной,- Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского
национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется
поехать с нами.
Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об стекла.
Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала сразу
забывшему о своем игрушечном паравозике пацаненку: мол будешь плохо себя
вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка блаженно
курил, сидя на подножке; завидев нас, он отвернулся и, стараясь не глядеть
на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.
- В кузов,- негромко скомандовал первый метанк.
В кузове мы разместились со вторым - тем, который шутил. Первый сел к
Димке, в кабину.
Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженой колее,
расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно норовистых
ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая, надрываясь,
волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую тележку - судя
по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи смачными коровьими
лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на друга пачки купюр.
- Авдотья! - крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту.- Хлеб уж
часа полтора как кончился!
Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.
Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.
Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но шутник
негромко позвал сзади:
- Эй!
Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись, вломил
мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на секунду,
видимо, потерял сознание от удара затылком.
Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось. Плюясь
кровью, начал было вставать на четвереньки; руки скользили в ледяной грязи.
Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между растопыренными пальцами. Все
плыло и качалось. Тут прилетело под ребра. Ботинком, наверное. Свет погас,
и воздух в мире опять на какое-то мгновение кончился. А когда я вновь смог
дышать и видеть, они уже уминали меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не
рукоприкладствуя больше, они утопили меня в выгребной яме.
И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей внутрь
поганой жижей, я понял наконец, почему мир, где я прожил без малого
полвека, при всех режимах и женщинах был мне чужим.
2
Еще один обезглавленный гусь взлетел наконец в свое поднебесье.
3
Тоска была такая...
Такая...
Такая тоска.
Хлоп-хлоп-хлоп. Но куда же дальше? Или - есть?
Во рту забух невыносимо отвратительный смешанный вкус гнилой водки и
жидкого дерьма.
Я сел на кровати, спустил ноги на ковер. Из судорожно дернувшегося желудка
выплеснулось в рот; я едва сдержался, сглотнул обратно.
В спальне было сумеречно и бесцветно. За широким венецианским окном,
полускрытым гардинами, мерцал серым мерцанием декабрьский день.
Я вернулся в "Оттон" рано утром. Открытым текстом отбил депешу в МГБ:
"Следствие закончено. Опасения не подтвердились. Все еще сложнее. Серьезная
проблема для всего мирового сообщества. Требую немедленного созыва совета
безопасности ООН. Для ускорения процедуры прошу ходатайствовать перед
государем о споспешествовании. Трубецкой. Отель "Оттон", Мюнхен, Германская
империя"
Затем отправил аналогичное сообщение патриарху.
Затем поднялся к фон Крейвицу и, взяв с него слово чести молчать, пока я не
сделаю доклада в СБ, рассказал обо всем.
Фон Крейвиц присвистывал сквозь зубы, потом с сильным акцентом сказал
"Эт-то чудовищно"-и, с благодарностью пожав мне руку, тут же ушел, чтобы
связаться с Берлином и предложить поддержать инициативу России о срочном
созыве СБ.
Добравшись наконец до своего номера, я принял душ - сначала очень горячий,
потом очень холодный - и завалился спать.
В Альвице я почти не спал, некогда было.
И, несколько мгновений и впрямь побыв для Трубникова светоносным существом,
проснулся в отчаянии и тоске.
Люди, люди, что же вы творите...
В дверь постучали,и я вскочил. На какой-то миг почудилось, что это метанки.
От резкого движения желудок снова сделал лихой кувырок.
Я набросил халат и вышел из спальни в гостиную. Сказал:
- Прошу!
Дверь тактично отворилась наполовину, и служащий отеля, улыбаясь до ушей,
произнес, просунув в щель голову и подносик:
- Корреспонденция вашей светлости!
Все уже знали. Я размашисто подписал депеши подлинной фамилией, и за три
часа, пока я спал, усилиями, видимо, почтмейстерши вестибюля, весь персонал
был осведомлен, что в их отеле остановился инкогнито, под видом
корреспондента "Правды", русский князь.
- Благодарю. Положите на стол,- сказал я, закуривая. Но от дыма еще сильнее
затошнило. Я поспешно загасил сигарету. Не садясь, стал разбирать почту.
Да, служащим было от чего придти в ажитацию. Сам государь уведомлял меня о
том, что подписан приказ о моем награждении Андреем Первозванным. И
присовокуплял несколько теплых поздравительных фраз. И добавлял, что,
вполне полагаясь на мое чувство ответственности, он, не ожидая рассказа о
деталях дела, уже переговорил с премьером и председателем Думы, и они
втроем, снесшись с генсеком ООН, так убедительно с ним побеседовали, что
тот обещал постараться организовать заседание СБ уже послезавтра.
"Рад за вас,- писал патриарх,- и присоединяюсь ко всем поздравлениям,
которыми, вероятно, вас уже засыпали. С нетерпением жду вашего выступления
в ООН. Надеюсь, что все ваши действия, в том числе и будущие, послужат
образцом коммунистической этики. Надеюсь на скорую личную встречу."
А дальше шел обширный факс от Лизы; она предпочла презреть условности и
отбить текст открыто, чем писать письмо, которое тащилось бы до Мюнхена не
меньше суток и наверняка не застало бы меня здесь. Думаю, факс вызвал
особый интерес служащих отеля.
"Сашенька, родненький, здравствуй, как я рада! Наконец-то от тебя весточка,
а то мы уж извелись. Спасибо Ивану Вольфовичу, сразу мне позвонил. А у нас
тут тоже шурум-бурум. Станислава немного не доносила, первые роды, да еще в
таком возрасте (только ты не прими эти слова за намек, что она для тебя
старовата),- как бы по простоте ввернула она,- и позавчера родила двойню,
мальчика и девочку. Танцуй и задирай нос. Было довольно тяжело, но
обошлось. Вчера мы с Поленькой их навещали. Такие хорошенькие! И, честное
слово, вылитый ты, мне даже завидно. Саша, может, мы тоже еще кого-нибудь
родим? Я с готовностью. Дом о четырех углах строится, пусть будет четыре.
Или у тебя четвертый уже есть, только мы со Станиславой не знаем? Шучу. Ты
же мне все-все рассказал, правда? Поля так серьезно пыталась за
младенчиками поухаживать, и поиграть, и смотрела, как Станислава кормит. Но
мы, конечно, пока ей не говорим, что это твои. Тут еще предстоит как-то
разбираться. Как и с их фамилией. А эта чудачка знаешь, что придумала? Она
их назвала твоим и моим именем. Хочу, говорит, чтобы вы и в будущем
поколении были неразлучны. Завтра их выпускают домой. Я сейчас, прости,
больше не могу писать - побегу к ней сказать, что ты нашелся, она ведь тоже
места себе не находила, и вдруг тоже захочет тебе черкнуть пару строк.
Целую, Сашенька. Жду не дождусь. Поговорить не с кем, и снишься ты мне все
время. даже просыпаюсь от того, что стонать начинаю. Возвращайся скорее.
Жена. P.S. Тебя уже неделю дожидается письмо из Бразилии. Я его положила
тебе посреди стола, и каждый день сдуваю пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36