- Как
это происходит? Вначале человек подвергается форсированному внушению, как
правило, с предварительным введением в организм препаратов, облегчающих эту
операцию. С едой, с питьем, или - аэрозоль... Скажем,
гексаметилдекстрализергинбромиды, или что-то в этом роде, неважно. Важно
то, что их следы можно обнаружить в организме еще недели через две-три
после введения - а я их не обнаруживаю. А еще неделю назад никто - это вы
мне сами сказали - не знал, что великий князь соберется в Петербург.
Дальше. О полученном внушении человек не помнит и живет себе припеваючи. Но
в определенный момент, под воздействием какого-то заранее введенного в
программу детонатора - кодового слова, открытки с определенным
изображением, появления человека с определенной внешностью, наконец, просто
специфического боя часов, был такой случай - на некоторый промежуток
времени человек превращается в робота и совершает ряд некоторых, строго
заданных действий. Его способность к их варьированию в зависимости от
конкретной ситуации минимальна.
- Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал кислородную мину,
именно этот тип мины должен был вложить ему в подсознание преступник?
- Совершенно справедливо,- кивнул Круус.
- Значит, преступник должен был заранее знать, что накануне отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
- Бесспорно.
- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на несколько
дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив программу
- передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину, были
прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный вариант.
При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как правило,
удается,- скромно вставил Круус,- "пешка" вспоминает о том, что совершила в
бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму операцию внушения.
Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном случае, прошу
заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до преступления выглядит,
словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он вполне осмысленно, просто
недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот, туповато, автоматично, но ничему
не удивляется. Затем Кисленко быстро адаптируется, вся его память в его
распоряжении, и ведет себя не только осмысленно, но и, простите, находчиво
- из явно случайно подвернувшихся под руку материалов мастерит взрывное
устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников администрации
аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно предположил я.- Они
ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом никто
не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что может
позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше,- не слыша меня, вещал Круус.- Совершив акцию, он, вместо того,
чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более ненормальным.
Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно от содеянного.
Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того, чтобы вспомнить
преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу! Он живой!",
становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком, который
теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю его в
покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И с
прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами.- А документы? -
вспомнил я.- Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог.- Надо вести его в
Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо спешить. Он
буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый, низовой
свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы вымахнули из
тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив окурок, я
встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я послал его
побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды коммунистов. Беседа
ничего нового не дала. Замечательный человек, честный, щепетильно
порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи не обидит.
После смерти Алтансэс Эркинбековой был одним из кандидатов на тюратамского
настоятеля. Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего. Конечно,
пощиплем версию с начальником, но... Доктор, перелет нашему страдальцу не
повредит?
Круус долго отлавливал свой платок. Добыл наконец. Вытер губы. Потом лоб.
- Понятия не имею,- ответил он затем.
Снова Петербург
1
Ее я любил совсем иначе. Она была, как девочка: наверное, такой и пребудет.
И поначалу, долго, я словно бы ребенка баюкал и нежил, а она доверялась и
льнула; но в некий миг, как всегда, эта безграничная мужская власть над
нежным, упругим, радостным, вдруг взламывала шлюзы, и я закипал; а она уже
не просто слушалась - жадно подставлялась, ловила с ликующим криком, и я
распахивал запредельные глубины и выворачивался наизнанку, тщась отдать
этой богонравной пучине всю душу и суть; и действительно на миг умирал...
Спецрейсом мы вылетели ночью и, немного догнав солнце, оказались в Пулково
глубоким вечером. Прямо с аэровокзала я позвонил Стасе - никто не подошел.
И теперь, хотя, прежде чем вернулось дыхание, вернулось, опережая его,
грызущее беспокойство о ней не расхворалась ли, где может быть в столь
поздний час, исправен ли телефон - я был счастлив, что поехал на
Васильевский.
- Родненький...
- Аушки?
- Ненаглядный...
- Да, я такой.
- Ты соскучился, я чувствую.
- Очень.
- Как мне это нравится.
- И мне.
- Как мне нравится все, что ты со мной делаешь!
- Как мне нравится с тобой это делать!
- Может, ты поесть еще хочешь? Ты же толком не ел весь день!
- Я люблю тебя, Лиза.
- Господи! Как давно ты мне этого не говорил!
- Разве?
- Целых двенадцать дней!
- А ты...
- Я очень-очень крепко тебя люблю. Все сильнее и сильнее. Если так
пойдет,годам к пятидесяти я превращусь просто в белобрысую бородавку
где-нибудь у тебя подмышкой. Потому что мне от тебя не оторваться.
- Не хочу бородавку, Хочу девочку.
- А как тебя Поленька любит! Ты знаешь, по-моему, уже немножко как мужчину.
Ей будет очень трудно, я боюсь, отрешиться от твоего образа, когда придет
ее время.
- Когда родители любят друг друга, дети любят родителей.
- Правда. Смотрит на меня, и тебя любит; смотрит на тебя, и меня любит...
- Тебе не тяжело со мною, Лиза?
- Я очень счастлива с тобой. Очень-очень-очень.
Листья на ветру.
Но разве виновны они в том, что не умеют летать сами? Кто дерзнет
вылавливать их из ветра и кидать в грязь с криком: "Полет ваш - вранье, вас
стихия тащит! То, что вы летите сейчас, совсем не значит, что вы сможете
летать всегда..."?
Сквозь занавеси из окон сочилось скупое серое свечение. В столовой, за
неплотно закрытой дверью, мерно тикали часы. Бездонно темнел внизу ковер,
дымными призраками стояли зеркала. Дом.
Ее дыхание щекотало мне волосы подмышкой - там, где она собиралась
прирасти. Почти уложив ее на себя, я обнимал ее обеими руками,
крепко-крепко, почти судорожно - и все равно хотелось еще сильнее, еще
ближе.
И, как всегда после любви, я на некоторое время стал против обыкновения,
болтлив. Хотелось все мысли рассказать ей, все оттенки... хотя бы те, что
можно.
- ...Ты никогда не говорил так подробно о своих делах.
- Потому что это дело не такое, как другие. Ты понимаешь, я все думаю -
наверное, это не случайно оказался именно он. Такой справедливый, такой
честный, такой готовый помочь любому, кто унижен. Ведь он и в бреду
продолжал защищать кого-то, сражаться за какой-то ему одному понятный
идеал. Вот в чем дело. Просто идеал этот оказался чудовищно извращен.
- Я не могу себе такого представить.
- Я тоже. Но он, я чувствую - представлял. Это было для него естественным.
Словно кто-то чуть-чуть сменил некие акценты в его душе - и сразу же те
качества, которые мы привыкли, и правильно привыкли, ставить превыше всего,
сделались страшилищами. Знаешь, прежде я думал, что нет у человека качеств
совсем плохих или совсем хороших, что очень многое зависит от ситуации. В
одной ситуации мягкость полезна, а в другой она вывернется в свою
противоположность и превратится в слюнтяйство и беспомощную покорность, и
ситуации эти равно имеют право быть. В одной ситуации жесткость равна
жестокости, а в другой именно она и будет настоящей добротой. Прости, я не
умею пока сформулировать лучше, мысль плывет... Теперь я подумал, что все
не так. Ситуации, где доброта губительна, а спасительна жестокость, не
имеют права на существование. Если мир выворачивает гордость в черствость,
верность в навязчивость, доверчивость в глупость, помощь в насилие - это
проклятый мир.
Она вздохнула.
- Конечно, Сашенька. Ты ломишься в открытую дверь. Доброта без Бога -
слюнтяйство, гордость без Бога - черствость, помощь без Бога - насилие...
Я улыбнулся и погладил ее по голове.
- Саша, неужели ты не чувствуешь, что я права?
- Кисленко и прежде не верил в бога - и был прекрасным человеком. И потом
продолжал не верить ровно так же - и стал бешеным псом.
- Если бы он верил в Бога - он не достался бы бесам.
- Сколько верующих им достается, Лиза! И сколько атеистов - не достается!
В столовой, перебив мирное тик-тик, закурлыкал телефон.
- Кто это может быть? - испуганно спросила Лиза.- Почти три...
А у меня сердце упало. Хотя Стася никогда не звонила мне домой, и уж
подавно бы никогда не позвонила ночью, первая сумашедшая мысль была - с нею
что-то стряслось.
Нет, не с нею. Звонил круус.
- Простите, что беспокою,- сказал он бесцветным от усталости голосом,- но у
вас, как я знаю, с утра отчет в министерстве, и я хотел, чтобы вы знали.
Кисленко скончался.
- Он еще что-нибудь говорил? - после паузы спросил я.
- Ни слова. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Вольдемар Ольгредович. Благодарю вас. Ступайте отдыхать.
Я положил трубку.
- Что-нибудь случилось? - очень спокойно спросила из спальни Лиза.
- Еще одно тело не выдержало раздвоения между справедливостью человеческой
и справедливостью бесовской,- сказал я.
- Что?
- Лиза... Прости. Ты позволишь, в виде исключения... я прямо тут покурю, а?
- Конечно, Сашенька,- мгновенно ответила она. Запнулась.- Только лучше бы
ты этого не делал, правда.
Я даже улыбнулся против воли. в этом она была вся. Любимая моя.
- Да, ты права. Не буду.
- Иди лучше ко мне. Я тебя тихонечко облизну.
Я пошел к ней. Она сидела в постели, тянулась мне навстречу; громоздко
темнел на нежной, яшмово светящейся в сумраке груди угловатый деревянный
крестик.
- Лиза - это та, которая лижется? - спросил я.
- Та самая.
Я сел на краешек, и она сразу обняла меня обеими руками. Тихонько спросила:
- Он умер, да?
- Да.
- Тебе его очень жалко?
Хлоп-хлоп-хлоп.
- Очень.
- Он же убийца, Саша.
- Он попал в какие-то страшные жернова. Я жизнь положу, чтобы узнать, что
его так исковеркало.
- Жизнь не клади,- попросила она.- Ты же меня убьешь.
2
- ...Таким образом, для меня является бесспорным, что мы столкнулись с
черезвычайно оперативным, совершенно новым или, по крайней мере, нигде не
зафиксированным прежде способом осуществляемого с преступными целями
воздействия на человеческую психику. Я не исключаю того, что с подобными
случаями наша, да и мировая, практика уже сталкивалась, но не умела их
идентифицироватЬ, поскольку, как вы видите, идентификация здесь очень
сложна. Объект воздействия не роботизируется. Он полностью осознает себя,
он сохраняет все основные черты своего характера - но поведенческая реакция
этих черт страшно деформируется. И, вдобавок, если судить по случаю с
покойным Кисленко, вскоре после осуществления преступного акта объект
воздействия умирает от чего-то вроде мозговой горячки, вызванной
психологическим шоком. Шок же, в свою очередь, вызывается, насколько можно
судить, нарастающими судорожными колебаниями психики между двумя
генеральными вариантами поведения. По сути, с момента возникновения этих
колебаний человек обречен - оба варианта обусловлены самыми сущностными
характеристиками его "я", и в то же время они не только являются
взаимоисключающими, но, более того, с позиций каждого из них альтернативный
вариант является отвратительным, унизительным, свидетельствует о полной
моральной деградации "я", о полном социальном падении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
это происходит? Вначале человек подвергается форсированному внушению, как
правило, с предварительным введением в организм препаратов, облегчающих эту
операцию. С едой, с питьем, или - аэрозоль... Скажем,
гексаметилдекстрализергинбромиды, или что-то в этом роде, неважно. Важно
то, что их следы можно обнаружить в организме еще недели через две-три
после введения - а я их не обнаруживаю. А еще неделю назад никто - это вы
мне сами сказали - не знал, что великий князь соберется в Петербург.
Дальше. О полученном внушении человек не помнит и живет себе припеваючи. Но
в определенный момент, под воздействием какого-то заранее введенного в
программу детонатора - кодового слова, открытки с определенным
изображением, появления человека с определенной внешностью, наконец, просто
специфического боя часов, был такой случай - на некоторый промежуток
времени человек превращается в робота и совершает ряд некоторых, строго
заданных действий. Его способность к их варьированию в зависимости от
конкретной ситуации минимальна.
- Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал кислородную мину,
именно этот тип мины должен был вложить ему в подсознание преступник?
- Совершенно справедливо,- кивнул Круус.
- Значит, преступник должен был заранее знать, что накануне отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
- Бесспорно.
- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на несколько
дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив программу
- передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину, были
прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный вариант.
При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как правило,
удается,- скромно вставил Круус,- "пешка" вспоминает о том, что совершила в
бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму операцию внушения.
Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном случае, прошу
заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до преступления выглядит,
словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он вполне осмысленно, просто
недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот, туповато, автоматично, но ничему
не удивляется. Затем Кисленко быстро адаптируется, вся его память в его
распоряжении, и ведет себя не только осмысленно, но и, простите, находчиво
- из явно случайно подвернувшихся под руку материалов мастерит взрывное
устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников администрации
аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно предположил я.- Они
ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом никто
не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что может
позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше,- не слыша меня, вещал Круус.- Совершив акцию, он, вместо того,
чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более ненормальным.
Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно от содеянного.
Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того, чтобы вспомнить
преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу! Он живой!",
становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком, который
теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю его в
покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И с
прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами.- А документы? -
вспомнил я.- Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог.- Надо вести его в
Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо спешить. Он
буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый, низовой
свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы вымахнули из
тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив окурок, я
встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я послал его
побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды коммунистов. Беседа
ничего нового не дала. Замечательный человек, честный, щепетильно
порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи не обидит.
После смерти Алтансэс Эркинбековой был одним из кандидатов на тюратамского
настоятеля. Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего. Конечно,
пощиплем версию с начальником, но... Доктор, перелет нашему страдальцу не
повредит?
Круус долго отлавливал свой платок. Добыл наконец. Вытер губы. Потом лоб.
- Понятия не имею,- ответил он затем.
Снова Петербург
1
Ее я любил совсем иначе. Она была, как девочка: наверное, такой и пребудет.
И поначалу, долго, я словно бы ребенка баюкал и нежил, а она доверялась и
льнула; но в некий миг, как всегда, эта безграничная мужская власть над
нежным, упругим, радостным, вдруг взламывала шлюзы, и я закипал; а она уже
не просто слушалась - жадно подставлялась, ловила с ликующим криком, и я
распахивал запредельные глубины и выворачивался наизнанку, тщась отдать
этой богонравной пучине всю душу и суть; и действительно на миг умирал...
Спецрейсом мы вылетели ночью и, немного догнав солнце, оказались в Пулково
глубоким вечером. Прямо с аэровокзала я позвонил Стасе - никто не подошел.
И теперь, хотя, прежде чем вернулось дыхание, вернулось, опережая его,
грызущее беспокойство о ней не расхворалась ли, где может быть в столь
поздний час, исправен ли телефон - я был счастлив, что поехал на
Васильевский.
- Родненький...
- Аушки?
- Ненаглядный...
- Да, я такой.
- Ты соскучился, я чувствую.
- Очень.
- Как мне это нравится.
- И мне.
- Как мне нравится все, что ты со мной делаешь!
- Как мне нравится с тобой это делать!
- Может, ты поесть еще хочешь? Ты же толком не ел весь день!
- Я люблю тебя, Лиза.
- Господи! Как давно ты мне этого не говорил!
- Разве?
- Целых двенадцать дней!
- А ты...
- Я очень-очень крепко тебя люблю. Все сильнее и сильнее. Если так
пойдет,годам к пятидесяти я превращусь просто в белобрысую бородавку
где-нибудь у тебя подмышкой. Потому что мне от тебя не оторваться.
- Не хочу бородавку, Хочу девочку.
- А как тебя Поленька любит! Ты знаешь, по-моему, уже немножко как мужчину.
Ей будет очень трудно, я боюсь, отрешиться от твоего образа, когда придет
ее время.
- Когда родители любят друг друга, дети любят родителей.
- Правда. Смотрит на меня, и тебя любит; смотрит на тебя, и меня любит...
- Тебе не тяжело со мною, Лиза?
- Я очень счастлива с тобой. Очень-очень-очень.
Листья на ветру.
Но разве виновны они в том, что не умеют летать сами? Кто дерзнет
вылавливать их из ветра и кидать в грязь с криком: "Полет ваш - вранье, вас
стихия тащит! То, что вы летите сейчас, совсем не значит, что вы сможете
летать всегда..."?
Сквозь занавеси из окон сочилось скупое серое свечение. В столовой, за
неплотно закрытой дверью, мерно тикали часы. Бездонно темнел внизу ковер,
дымными призраками стояли зеркала. Дом.
Ее дыхание щекотало мне волосы подмышкой - там, где она собиралась
прирасти. Почти уложив ее на себя, я обнимал ее обеими руками,
крепко-крепко, почти судорожно - и все равно хотелось еще сильнее, еще
ближе.
И, как всегда после любви, я на некоторое время стал против обыкновения,
болтлив. Хотелось все мысли рассказать ей, все оттенки... хотя бы те, что
можно.
- ...Ты никогда не говорил так подробно о своих делах.
- Потому что это дело не такое, как другие. Ты понимаешь, я все думаю -
наверное, это не случайно оказался именно он. Такой справедливый, такой
честный, такой готовый помочь любому, кто унижен. Ведь он и в бреду
продолжал защищать кого-то, сражаться за какой-то ему одному понятный
идеал. Вот в чем дело. Просто идеал этот оказался чудовищно извращен.
- Я не могу себе такого представить.
- Я тоже. Но он, я чувствую - представлял. Это было для него естественным.
Словно кто-то чуть-чуть сменил некие акценты в его душе - и сразу же те
качества, которые мы привыкли, и правильно привыкли, ставить превыше всего,
сделались страшилищами. Знаешь, прежде я думал, что нет у человека качеств
совсем плохих или совсем хороших, что очень многое зависит от ситуации. В
одной ситуации мягкость полезна, а в другой она вывернется в свою
противоположность и превратится в слюнтяйство и беспомощную покорность, и
ситуации эти равно имеют право быть. В одной ситуации жесткость равна
жестокости, а в другой именно она и будет настоящей добротой. Прости, я не
умею пока сформулировать лучше, мысль плывет... Теперь я подумал, что все
не так. Ситуации, где доброта губительна, а спасительна жестокость, не
имеют права на существование. Если мир выворачивает гордость в черствость,
верность в навязчивость, доверчивость в глупость, помощь в насилие - это
проклятый мир.
Она вздохнула.
- Конечно, Сашенька. Ты ломишься в открытую дверь. Доброта без Бога -
слюнтяйство, гордость без Бога - черствость, помощь без Бога - насилие...
Я улыбнулся и погладил ее по голове.
- Саша, неужели ты не чувствуешь, что я права?
- Кисленко и прежде не верил в бога - и был прекрасным человеком. И потом
продолжал не верить ровно так же - и стал бешеным псом.
- Если бы он верил в Бога - он не достался бы бесам.
- Сколько верующих им достается, Лиза! И сколько атеистов - не достается!
В столовой, перебив мирное тик-тик, закурлыкал телефон.
- Кто это может быть? - испуганно спросила Лиза.- Почти три...
А у меня сердце упало. Хотя Стася никогда не звонила мне домой, и уж
подавно бы никогда не позвонила ночью, первая сумашедшая мысль была - с нею
что-то стряслось.
Нет, не с нею. Звонил круус.
- Простите, что беспокою,- сказал он бесцветным от усталости голосом,- но у
вас, как я знаю, с утра отчет в министерстве, и я хотел, чтобы вы знали.
Кисленко скончался.
- Он еще что-нибудь говорил? - после паузы спросил я.
- Ни слова. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Вольдемар Ольгредович. Благодарю вас. Ступайте отдыхать.
Я положил трубку.
- Что-нибудь случилось? - очень спокойно спросила из спальни Лиза.
- Еще одно тело не выдержало раздвоения между справедливостью человеческой
и справедливостью бесовской,- сказал я.
- Что?
- Лиза... Прости. Ты позволишь, в виде исключения... я прямо тут покурю, а?
- Конечно, Сашенька,- мгновенно ответила она. Запнулась.- Только лучше бы
ты этого не делал, правда.
Я даже улыбнулся против воли. в этом она была вся. Любимая моя.
- Да, ты права. Не буду.
- Иди лучше ко мне. Я тебя тихонечко облизну.
Я пошел к ней. Она сидела в постели, тянулась мне навстречу; громоздко
темнел на нежной, яшмово светящейся в сумраке груди угловатый деревянный
крестик.
- Лиза - это та, которая лижется? - спросил я.
- Та самая.
Я сел на краешек, и она сразу обняла меня обеими руками. Тихонько спросила:
- Он умер, да?
- Да.
- Тебе его очень жалко?
Хлоп-хлоп-хлоп.
- Очень.
- Он же убийца, Саша.
- Он попал в какие-то страшные жернова. Я жизнь положу, чтобы узнать, что
его так исковеркало.
- Жизнь не клади,- попросила она.- Ты же меня убьешь.
2
- ...Таким образом, для меня является бесспорным, что мы столкнулись с
черезвычайно оперативным, совершенно новым или, по крайней мере, нигде не
зафиксированным прежде способом осуществляемого с преступными целями
воздействия на человеческую психику. Я не исключаю того, что с подобными
случаями наша, да и мировая, практика уже сталкивалась, но не умела их
идентифицироватЬ, поскольку, как вы видите, идентификация здесь очень
сложна. Объект воздействия не роботизируется. Он полностью осознает себя,
он сохраняет все основные черты своего характера - но поведенческая реакция
этих черт страшно деформируется. И, вдобавок, если судить по случаю с
покойным Кисленко, вскоре после осуществления преступного акта объект
воздействия умирает от чего-то вроде мозговой горячки, вызванной
психологическим шоком. Шок же, в свою очередь, вызывается, насколько можно
судить, нарастающими судорожными колебаниями психики между двумя
генеральными вариантами поведения. По сути, с момента возникновения этих
колебаний человек обречен - оба варианта обусловлены самыми сущностными
характеристиками его "я", и в то же время они не только являются
взаимоисключающими, но, более того, с позиций каждого из них альтернативный
вариант является отвратительным, унизительным, свидетельствует о полной
моральной деградации "я", о полном социальном падении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36